Форум » XVIII век » Ханс Аксель фон Ферзен » Ответить
Ханс Аксель фон Ферзен
Леди Лора: Граф Аксель фон Ферзен - дипломат, военачальник и, по слухам, любовник Марии-Антуанетты. По поводу последнего утверждения, историки по сей день определиться не могут. А романисты с восторженым визгом пишут романы, воспевающие страсть французской королевы и шведского дипломата.
Ответов - 28, стр:
1 2 All
Надин: Не вынесла душа поэта, товарищи! Может быть темка и не к месту, но я её всё же создала. Можно придраться, что это можно было обсудить и в теме про Марию-Антуанетту, но поставим вопрос так: пусть тема будет посвящена Акселю Ферзену и только ему! В теме "Дети Людовика 16 и Марии-Антуанетты" очень активно обсуждались возможные отношения шведского графа и последней французской королевы. Давайте рассуждать. Кем был граф для королевской семьи? Спасителем, помогавшим монархам? Единственной любовью Марии-Антуанетты? Была между ними любовь физическая или платоническая? И была ли любовь вообще? Ещё раз прошу прощения за возможно лишнюю тему(как кому-то может показаться), но лично мне было бы интересно об этом порассуждать. А разве не для этого ли создаётся форум, чтобы люди могли высказывать то, что их интересует и показывать свою точку зрения? В общем много я здесь наболтала, надеюсь меня поняли.
Надин: Первая встреча Ганс Аксель Ферзен, сын шведского сенатора, с 15 лет за границей: в Германии, Италии, а затем и в Париже. Молодой Ферзен не только хорошо образован и обаятелен, но еще и очень красив. Он посещает все балы в столице и пользуется бешеным успехом у дам. В январе 1774 года на балу в Опере к Ферзену подходит молодая женщина в маске и начинает интригующий разговор. Ганс Аксель находит даму весьма пикантной и с удовольствием поддерживает беседу, надеясь на ее продолжение в более интимной обстановке. Однако вскоре он замечает, что все вокруг смотрят на них и перешептываются. Дама снимает маску - это сама Мария Антуанетта, в то время еще дофина (супруга престолонаследника), сбежавшая на бал от скучного общества своего вялого супруга. Двое восемнадцатилетних встретились. Ничего значительного, как писал Стефан Цвейг, еще не произошло, глубинные пласты чувств еще не затронуты. Но не здесь ли начало будущей глубокой привязанности? А между тем через несколько дней Ферзен возвращается домой, в Швецию. Любовь и благородство Проходят четыре года, и Ферзен вновь приезжает во Францию: отец послал его искать богатую невесту. Но брак не прельщает Ганса, и молодой дворянин направляется прямиком ко двору. Его встречают довольно равнодушно - все, кроме королевы, которая не забыла своего северного поклонника, высокомерно пресекая попытки ухаживания со стороны знатных персон. Страстно влюбленная, Мария Антуанетта выдает себя на каждом шагу, не в силах притворяться. Она готова на все, чтобы доказать свою любовь. Но Ферзен - "швед, настоящий мужчина и цельный характер" - не может допустить столь двусмысленной ситуации. Как бы он ни любил королеву, он слишком порядочен, чтобы злоупотреблять ее страстью и ставить ее в неловкое и опасное положение. Но все же он влюблен, молод и пылок. Ферзен поступает как благородный мужчина: не в силах справиться с собой, но и не желая компрометировать королеву, он добровольно покидает французский двор, уезжает адъютантом генерала Лафайета в Америку. Расцвет Вернувшись из Америки в 1738 году, Ферзен остается в Париже, подле своей королевы, переписка с которой продолжалась в течение всех четырех лет пребывания в Новом Свете. Обещая отцу найти себе богатую супругу, Ферзен на самом деле принимает обет безбрачия: если он не может жениться на единственно любимой, то не женится никогда. Королева, окруженная недоброжелателями, в уже нелегкое для нее время нуждается в верном и любящем друге. Именно тогда начинается период их самых интимных отношений. Избегая возлюбленной, когда ее окружали тысячи льстецов и поклонников, благородный Ферзен преданно и пылко выказывает ей свою любовь, когда она одинока и нуждается в помощи. Над королевской четой сгущаются тучи. Но чем тяжелее положение Марии Антуанетты, тем сильнее решимость Ферзена помочь ей. Он - верный друг, которому королева может доверить все свои заботы, который видит ее в слезах, в минуты глубокой скорби. Марии Антуанетте было чуждо лицемерие, поэтому она нашла способ сообщить мужу о своих отношениях с Ферзеном. Родив престолу двух сыновей и двух дочерей, она считала свой долг перед государством исполненным. После 15 лет вынужденной жизни с нелюбимым Мария Антуанетта хотела любить того, кто любит ее и сделал для нее так много... Финал В народе росло недовольство жизнью, правлением монарха, расточительностью Марии Антуанетты. Революция набирала обороты. Сотни дворян бежали из страны. Тысячи были посажены в тюрьмы и казнены. 5 октября 1789 года разъяренная чернь захватила королевскую семью. Почти два года провел Людовик с женой и детьми в заточении. Они решают бежать, и верный Ферзен выступает организатором побега. Увы, погоня настигает беглецов, их арестовывают и доставляют в Париж. Ферзен объявлен вне закона, но возвращается в столицу, подвергая себя смертельной опасности, чтобы увидеть королеву в последний раз. Король казнен. Участь Марии Антуанетты предрешена. В маленькой мрачной камере седая 38-летняя старуха с потухшими глазами уже не надеется на чудо. Только влюбленный безумец не хочет сдаваться. Ферзен будет биться до конца, устраивать побег за побегом. Но все напрасно... Достойно и спокойно провела королева последние часы перед казнью. Возможно, ей помогала мысль, что в этой жизни она любила и была любима... Ганс Аксель Ферзен писал в своем дневнике о 16 октября, дне казни Марии Антуанетты: "Этот день для меня, - день благоговейного воспоминания о ней. Мне никогда не забыть, как много я потерял, скорбь не покинет меня пока я жив". Все оставшиеся годы своей жизни он отмечает и другую скорбную дату - 20 июня. Ферзен не может простить себе, что в 1792 году, повинуясь приказу Людовика XVI, он покинул Марию Антуанетту в момент опасности, упустив тем самым шанс спасти ее, а точнее - погибнуть, защищая королеву от разъяренной толпы. "Почему я не умер за нее тогда, двадцатого июня?" - без конца повторяет он в своем дневнике. И, как бы сжалившись над ним, судьба уготовила ему гибель именно двадцатого июня от рук уже шведской толпы. Спустя 18 лет после штурма королевского дворца в Тюильри. Но это уже иной сюжет... Небольшой портрет героя
Надин: Вольная трактовка истории любви Ферзена и Марии-Антуанетты, своего рода фанфик с портретами. Вполне неплохо, мне эта история очень понравилась http://www.levashov.info/About-Svet/about-7.html
Леди Лора: Справка честно утащена с сайта поклонников Жюльетты Бенцони. Ганс Аксель граф фон Ферзен (4.9.1755 - 20.6.1810) был старшим сыном шведского фельдмаршала Фредерика Акселя Ферзена и Хедвиги Катарины де Ла Гарди, у него были еще старшая и младшая сестры и младший брат Фабиан. В 1774-ом году в рамках путешествия по Европе, совершаемого с целью завершить образование, он оказался в Париже при дворе короля Людовика XV-го, где и познакомился с Марией-Антуанеттой, тогда еще дофиной. Молодые люди уже тогда произвели друг на друга сильное впечатление. Вновь при французском дворе Ферзен появляется лишь пять лет спустя, в 1779-ом году. Мария-Антуанетта уже королева и мать маленькой дочери Марии-Терезы, однако она не забыла Ферзена, и всячески привечает его. Ферзен же разрывается между своими чувствами к королеве и чувством долга, и желает уехать "от греха подальше". Первая его попытка уплыть в Америку вместе с французским экспедиционным корпусом не увенчивается успехом из-за бюрократической волокиты французов, но в конце-концов получив должность полковника в немецкой пехоте, в январе 1780-го года он таки уплывает в Америку, где принимает участие в Войне за независимость под командованием графа Рошамбо. Блестяще проявив себя в битве при Йорктауне, он (не без заступничества Марии-Антуанетты) получает должность полковника уже во французских войсках. При французском дворе появляется снова лишь в июне 1783-го года и получает (усилиями опять таки Марии-Антуанетты и шведского короля Густава III-го) в командование Шведский королевский полк. В сентябре уезжает из Франции вместе с королем Густавом, вновь появляется во Франции летом 1784-го года, и после восьми месяцев, проведенных в Швеции, в 1785-ом году он снова во Франции. Между тем в марте 1785-го года Мария-Антуанетта рожает своего младшего сына Луи-Шарля (старший, Луи-Жозеф, появился на свет в 1781-ом году), и злопыхатели (в том числе и брат короля Людовика XVI-го граф Прованский) немедленно приписывают отцовство Ферзену. Меж тем Франция все больше и больше скатывается в пропасть революции, и чем сложнее политическая обстановка в стране, тем больше времени проводит Ферзен при дворе. В отличие от Полиньяков и других фаворитов и фавориток Марии-Антуанетты он не оставляет свою возлюбленную в беде. В 1791-ом году он лично принимает участие в подготовке побега королевской семьи из Франции, после провала этого плана поддерживает переписку с Марией-Антуанеттой, разъезжает по европейским государствам с целью уговорить монархов выступить в защиту французской королевской семьи. 13-14-го февраля 1792-го года Ферзен тайно приезжает во Францию, дабы увидеться с королевской семьей, находящейся под домашним арестом в Тюильри. Тогда они с Марией-Антуанеттой видятся в последний раз. Ферзен же продолжает вынашивать планы по спасению королевской семьи, участвует в создании европейской коалиции против революционной Франции, после казни Людовика XVI-го в 1793-ем году пытается спасти Марию-Антуанетту, заключенную в Консьержери, но, к сожалению, он ничем не может изменить страшную участь королевы. После казни Марии-Антуанетты Ферзен возвращается в Швецию, где посвящает себя политической карьере, впрочем, занимаясь этим уже без особого энтузиазма. Во время регентства Карла Судерманландского (брата короля Густава III-его, убитого на балу в 1792-ом году) Ферзен, как и все фавориты предыдущего царствования, оказался в опале. Однако уже в 1796-ом году на трон восходит сын Густава III-го Густав IV Адольф, и Ферзен снова в фаворе. В 1797-ом году он послан во Францию для подписания Раштаттского договора, однако французская делегация протестует против его участия, и ему приходится подчиниться. В 1801-ом году он становится рейхсмаршалом, и министром, но его несогласие участвовать в войне с Пруссией лишает его королевской милости. В 1809-ом году Густав IV-ый смещен военным переворотом, а в 1810-ом году на престол избран Карл-Август Августенбургский. Но пробыв на престоле лишь несколько месяцев, он неожиданно умирает. Молва... обвиняет Ферзена в отравлении принца. Хотя друзья предупреждали Ферзена, что ему не следует присутствовать на похоронах из соображений собственной безопасности, он как будто специально не внял их предупреждениям. И вот 20-го июня 1810-го года, ровно через 18 лет после неудачной попытке бегства королевской семьи, во время похорон принца Карла-Августа Ганс Аксель Ферзен нашел свою смерть, будучи просто растерзан разъяренной толпою... Ферзен никогда не был женат и не имел официально признанных детей, хотя в 1778-ом году его отец заставлял его посвататься, например, к Анне-Жермене Неккер, дочери известного банкира и будущей госпоже де Сталь. Но сватовство так ничем и не закончилось по причине нежелания Ферзена вступать с кем-либо в брак. А вот в числе его любовниц называли, например, Элеонору Салливан, причем расцвет их романа совпадал как раз с тем временем, когда Ферзен безуспешно пытался спасти королевскую семью во время французской революции.
Леди Лора: Графа господин Радзинский тоже не обошел своим вниманем. Ферзену посвящена глава в книге Игры писателей. Неизданный Бомарше Граф Аксель Ферзен писал сестре: «Моя нежная, моя добрая Софи! Я должен уехать в Париж. Письма, которые я получил от маркиза де С., не оставляют сомнений. Я нашел злодея и обязан свершить суд. Я должен! Двадцать пять лет назад я Ее увидел, и теперь Она зовет меня отомстить. Кто знает, удастся ли мне вернуться из Парижа? Тебе известно, я приговорен там к смерти. Поверь, я все сделаю, чтобы вернуться и не огорчить любимую сестру. Но коли Бог решит иначе, я попрошу тебя помочь мне и сполна вернуть мой долг баронессе Корф. Это та великодушная вдова русского офицера, которая восемь лет назад отдала мне все свои деньги и деньги своей матери... Впоследствии потомки с печальной усмешкой вспомнят, что только русская баронесса согласилась предоставить средства шведскому дворянину, чтобы спасти французскую королевскую семью. Но она не только дала деньга, она рисковала жизнью, передав Ей свой паспорт... Теперь отважная баронесса Корф и ее мать остались совершенно без средств. Все мои просьбы к европейским монархам помочь баронессе вернуть затраченное тщетны. Даже Ее коронованные родственники не услышали моих просьб. Какой печальный урок! И это в наш век, когда так нужно поощрять преданных слуг монархов... Ты знаешь, я разорен. Все мои деньги поглотили безуспешные предприятия, которые так и не сумели помочь Ей. Перед отъездом я счел долгом навестить в Вене своего друга, русского посла графа Андрея Разумовского, через которого я пытался помочь бедной баронессе. Он – воплощение мужественной красоты и хороших манер. Так забавно думать, что предки этого истинного аристократа всего несколько десятков лет назад пасли коз. Как он сам со смехом рассказывает: когда приехали из Петербурга везти его отца к императорскому двору, тот от страха залез на дерево. Отцу тогда было пятнадцать лет и он был неграмотен, что, однако, не помешало ему уже через несколько лет учиться в прославленном Геттингене и потом возглавлять российскую Академию наук! Этим чудесным поворотом в своей судьбе его отец был обязан своему старшему брату, которого русская императрица Елизавета случайно увидела поющим в церкви («pevchii» – так называлась в России его профессия, ибо в русских церквах поют). Императрица безумно влюбилась в него с первого взгляда. Фаворит приходил к ней тайно каждую ночь, и двор с насмешливой почтительностью звал его «ночным императором». Влюбленность императрицы была такова, что она тайно обвенчалась с ним и даже понесла от него девочку, которую новая правительница Екатерина заточила в монастырь. Потом появились самозванки, объявлявшие себя дочерьми императрицы... Как тесен мир! Я рассказал графу Разумовскому, как в первый свой приезд в Париж встретил на балу в Опери (ты знаешь, как мне памятен тот бал) очаровательную сумасбродку, которая утверждала, что она – дочь Елизаветы» Выслушав меня, граф Андрей только усмехнулся и поведал мне печальное окончание истории сумасбродки. Императрица Екатерина, имевшая весьма малые права на русский престол, очень серьезно отнеслась к этим фантазиям. И подослала к бедняжке какого то красавца, который влюбил ее в себя, заманил на корабль и отвез в Россию, где несчастная зачахла в заточении» Какое счастье, что ужасный век, столь жестокий к любящим сердцам, наконец то заканчивается, дорогая Софи! Что же касается денег баронессы Корф, граф Андрей сказал, что, как и обещал, несчетно писал о них недавно почившей Екатерине, но денег от обычно щедрой императрицы так и не поступило. И хотя, по его словам, Екатерина, узнав о казни несчастного Людовика, слегла в постель, к Ее гибели она осталась совершенно безучастной и даже сказала жестокие слова: «Антуанетта никогда не могла исполнить главной обязанности монарха – быть деспотом для самой себя. Она носила корону в свое удовольствие, как носят модную прическу. Это опасно, ибо можно потерять голову вместе с прической». Подобные слова когда то писала и Ее мать... Никто не понимал Ее. Она была последней богиней Любви, зачем то навестившей наш безжалостный век, воплощением изысканного мира, который погиб с Нею навсегда. Само изящество, само совершенство, сама красота были погублены грязной толпой... Прощаясь с графом Андреем, я попросил его все таки написать о баронессе только что взошедшему на престол императору Павлу. Но граф только усмехнулся и сказал: «Худшей рекомендации, чем моя просьба, для нового императора трудно придумать». Значит, правду болтали при венском дворе, будто первая жена Павла, тогда еще наследника, была влюблена в графа Андрея. И после ее безвременной кончины Павел нашел в ее секретере письма, из которых все стало ясно... Потому императрица Екатерина и поспешила отправить графа Андрея послом в Неаполь. Прости за многословное послание, но мне не с кем поговорить. С некоторых пор мне неинтересны люди. Только ты и, пожалуй, этот русский граф... Ты сейчас поймешь, почему. В Неаполе граф Андрей увидел королеву Каролину, Ее сестру. И вспыхнула взаимная страсть... И опять русской императрице пришлось заниматься очаровательным графом: из Неаполя она поспешила перевести его в Вену, безжалостно разбив оба сердца» В дверях я обнял его. Он все понял, глаза его заблестели. Как много разбитых сердец, погубленных жизней, уничтоженной красоты! Стоя в дверях, мы беседовали почти час – два человека с погибшими сердцами. Мы заговорили о Них О сестрах. О самых дорогих нам на свете. И еще – о Ее гибели. О море крови. О конце грозного века. Что то нам сулит век грядущий?.. Он сказал: коли в России случится такое, как нынче во Франции, мир содрогнется от невиданных злодеяний! Он поведал мне о безграмотном кровавом казаке, который чуть было не взял Москву. И, провожая меня до коляски, сказал: «Не дай бог, коли явится вот такой казак да с университетским образованием. Разве что Господь не допустит...» Надеюсь, ты поняла, дорогая Софи: я старался сделать все, чтобы вернуть деньги баронессе Корф. Но так как сие мне не удалось, то в случае моей гибели прошу тебя, любимая сестра, исполнить мое поручение: продать мое имение и передать деньги баронессе. Скоро июнь – очередной печальный юбилей. Восемь лет со дня Ее неудачного побега, который я до сих пор простить себе не могу! Прощай. Или нет – до свидания, моя дорогая сестра. P.S. Коли не вернусь, бумаги, которые лежат в моем бюро, перевязанные алой лентой, немедля следует сжечь». Запечатав письмо, граф открыл записную книжку и написал: «Вена. 21 апреля 1799 года. Ночь стоит теплая при полной луне. Черный парик и бородка ждут меня на ночном столике. Ящик красного дерева с пистолетами и две шпаги слуга уже отнес в карету. Я только что закончил письмо сестре. Письмо сие из за важности сведений вписываю в записную книжку, подаренную Ею... Часы пробили полночь, и я вновь возвращаюсь к изложению важнейших событий моей жизни. Не в последний ли раз? Сие известно только Господу». Через полвека в родовом замке Ферзенов в тайнике над камином нашли пачку писем. Описание находки за подписью «Карл Скотт, профессор (Стокгольм)» было напечатано в лондонской «Санди Тайме»: Пачка (13 писем) перевязана алой лентой. Все письма написаны одним почерком, в котором легко узнать небрежный почерк Марии Антуанетты. Также в тайнике обнаружена записная книжка графа Ферзена. На первой странице рукой французской королевы написаны стихи – посвящение: «Что Вы напишете на этих страницах, Какие тайны доверите им? О, они, бесспорно, предназначены Для самых нежных воспоминаний. А пока они пусты, Разрешите в знак нашей дружбы Начертать эти несколько строк На самой первой странице». Все дальнейшее в записной книжке написано ровным каллиграфическим почерком графа Акселя Ферзена. Вслед за стихами французской королевы граф пишет: «Она подарила мне свой портрет и эту книжку „для записи памятных дат“. И вот через столько лет я решил воспользоваться ею». Далее заголовок: «Несколько важнейших дат моей жизни». (Профессор Скотт отмечает, что «последующий текст был написан графом Ферзеном, скорее всего, ночью перед отъездом в Париж... Аксель Ферзен, видимо, опасаясь не вернуться живым из путешествия, решил изложить свою историю. Кто должен был быть ее читателем? Скорее всего, сестра, которую граф безумно любил».) «В 1773 году я более года путешествовал по Европе, знакомясь с достижениями науки. В Фернее мне выпала честь беседовать с Вольтером. 10 января 1774 года при солнечной морозной погоде я въехал в Париж, где наш посол при французском дворе представил меня мадам дофине Марии Антуанетте. Дочь великой императрицы (Ее Величество Марию Терезию имел счастье знать мой отец) оказала мне воистину самый благосклонный прием. Мне тогда исполнилось 19 лет (я родился 4 сентября 1755 года), как и Ее Высочеству (дофина родилась 2 ноября). Я был поражен [далее старательно зачеркнуто] любезностью и красотой будущей королевы Франции. 30 января [подчеркнуто]. Бал в Опера. Высокая красавица, именующая себя принцессой Владимирской, дочерью покойной русской императрицы Елизаветы от некоего тайного брака, сделала много незаслуженных комплиментов моей внешности. Когда же наконец она покинула меня, ко мне приблизилось восхитительное домино небольшого роста, весьма грациозное. Когда маска заговорила, нежный тембр ее голоса [далее зачеркнуто]. Ее разговор был исполнен благородства и изящества. Нашу беседу прервало появление фрейлин – мадам де Л. и мадемуазель К И тогда домино со смехом сняла маску, а я тотчас склонился в самом почтительном поклоне. При том, видимо, был так растерян, что мадам дофина (это была Она!) много смеялась. 15 февраля. Бал в Версале, где Она (подойдя ко мне!!!) оказала великую честь – вновь заговорила со мной. 12 мая. Покинул Париж при весеннем, теплом дожде.. 16 августа 1778 года. Я вновь приехал в Париж. Осень стояла очень теплая, хотя уже было много опавших листьев. Его величество Людовик Пятнадцатый умер, и Она стала королевой. Наш новый посол представил меня королевской чете. Смел ли я надеяться, что меня помнят?! Я попросил посла представить меня, как если бы я был в Париже впервые. Но доброта Ее не знала границ. Она узнала меня!!! И сразу сказала: «А, это наш старый знакомый!» Я совершенно потерялся и дал повод госпоже де Л. пошутить: «Какая мужественная внешность и какая детская застенчивость». И в дальнейшем Она не забывала оказывать мне знаки доброго внимания. 8 сентября я посмел сообщить отцу: «Она – самая красивая и самая любезная из государынь, каких я знал». Помню, отец справедливо ответил мне, что я знаю весьма мало государынь. А точнее – одну... 18 ноября. В тот день Она была сама любезность. Госпожа Полиньяк рассказала Ей о моей шведской военной форме, которая произвела столь забавный фурор на балу у графини де Брион. Она изъявила желание видеть меня в этом костюме. 19 ноября я надел белый мундир, голубой камзол, замшевые штаны с шелковыми оборками и золотой пояс со шпагой с золотым эфесом. А на следующий день я получил анонимное послание, повергшее меня в печальную задумчивость: «Этот стройный, прекрасно сложенный молодой человек с глубоким мягким взглядом уже завладел ее сердцем, что не удивительно. Наша венценосная кокетка не может не взять все самое роскошное, самое яркое». 21 ноября на балу в Версале я танцевал с графиней де Сен Пре. Она и рассказала мне тогда [далее зачеркнуто]. Помню, я только ответил в сердцах «Как злы здесь люди». Декабрь. Весь месяц я был зван на вечеринки, которые устраивали Она и Ее неразлучные подруги герцогиня де Ламбаль и Жюли Полиньяк в божественном Трианоне. Я наслаждался красотой Трианона и Ее вкусом. Миниатюрный дворец, миниатюрные озера, миниатюрный театр, миниатюрная мебель... И Она сама – маленькая Антуанетта – так гармонична, соразмерна игрушечному дворцу. Совершенство и красота здесь царили во всем – от сочетания деревьев до бронзовых дверных ручек, куда столь изящно были вплетены буквы Ее имени. Она «спасалась здесь» (Ее слова!) от чрезмерной грандиозности Версаля, от тысяч слуг, от неумолимости этикета. «Здесь я сбрасываю корону, здесь нет постоянной французской напыщенности, нет колоколов (есть колокольчик), здесь я могу принимать кого хочу. Здесь, наконец, я имею право на мою жизнь», – сказала мне Она 12 декабря, любуясь маленькой фарфоровой собачкой – детским подарком ее матери. Графиня де Сен Пре пересказала мне тогда с плохо скрытым осуждением (как и все прелестницы при дворе, она не могла простить Ей ослепительной красоты) слова Ее брата. Оказывается, когда император Иосиф гостил в Версале, он был поражен: ни Она, ни король не проявляли внимания к знаменитым французским философам. «О них с восторгом говорит весь мир. Почему же французская королевская семья не собирает у себя философских салонов? Ничто так не развивает ум, как споры о вещах, которые еще не приобрели ясных очертаний...» Я тотчас (13 декабря) посмел пересказать Ей эту сплетню. Она, смеясь, передала мне свой ответ любимому брату: «Как только разговор принимает столь чтимый Вашим Величеством характер, то немедля действует на меня, как самое лучшее снотворное». Из всех перечисленных тогда братом европейских знаменитостей Она, по Ее словам, с удовольствием принимает только некоего Бомарше, часовщика и сочинителя пьес. Его пьесу Она решила поставить (сама!) в придворном театре Трианона. 20 февраля. В этот день Она пела куплеты. Потом все отправились гулять. И мы остались вдвоем – на целых четырнадцать минут! Дозорный, стоявший на миниатюрной башне, затрубил в рог. Этот условный знак всегда сообщал нам о приближении короля. Рог прервал и общее веселье, и нашу встречу. 25 февраля. Этот Бомарше (о котором говорили много нелестного) два часа играл на арфе. Она могла часами слушать музыку. А потом Она пела... О чувствительная душа! 1 апреля меня в первый раз позвали в театр. (Она: «Я не хочу, чтобы вы приходили! Я буду волноваться! Но коли вы настаиваете...» – «Могу ли я, смею ли я настаивать?!» Но я понял: Она хочет, чтобы я там был!) Она играла в тот день прачку в английской пьесе и была восхитительна в белом чепце. Когда Ей предложили сыграть роль королевы в той же пьесе, Она сказала: «Довольно и того, что я играю эту нудную роль в жизни». Во время представления, помнится, король освистал своего брата графа д'Артуа, который путался в тексте. Но Она... Как Она была грациозна! И как прекрасна! После спектакля был устроен фейерверк в Английском саду. На деревья повесили стеклянные сосуды разных цветов со свечами. Они горели, и сад переливался в их свете, как драгоценность... Она всегда была неистощима в изобретении развлечений. 3 апреля 1779 года. Я удивился – как пролетело время. Оказалось, я гостил в Париже восемь месяцев! И вот наступил самый несчастный день в моей жизни – меня позвал к себе наш посол. Он рассказал про сплетни двора и показал озабоченное письмо нашего доброго короля Густава. Я ответил, что никогда не прощу себе, если брошу хоть легкую тень на королеву. Но посол сказал, что это уже свершилось. «О Боже!» – только и прошептал я. Он спросил, что я намерен делать. Я сгоряча ответил, что единственное надежное средство заставить замолчать злые языки – удалиться. Прочь из Версаля, Парижа, Франции! Я так надеялся, что он отвергнет мой план, но он горячо его одобрил. Добрый посол справедливо заметил: «Чтобы не вызвать злобных пересудов, нужно найти достаточно естественный и правдоподобный мотив для отъезда». И тут мне пришла в голову мысль: я объявил, что уезжаю воевать в Америку. Посол радостно сказал, что тотчас успокоит нашего короля письмом. 5 апреля. В этот день посол показал мне свое письмо королю. Я переписал его: «Я должен согласиться с Вашим Величеством: юный граф Ф. имел столь теплый прием у королевы, что это внушило необоснованные подозрения. Хотя не могу не признать, что привязанность королевы к графу имела признаки слишком явные, чтобы сомневаться. Я сам тому был свидетелем. (О лукавый дипломат!) Но молодой граф повел себя достойно в этой ситуации: его скромность, сдержанность и, наконец, его вчерашнее решение отплыть в Америку делают ему честь. Уезжая, он устраняет ненужные сплетни и, главное – ту напряженность, которая возникала между нашими дворами. Нужно иметь твердость не по возрасту, чтобы преодолеть этот соблазн – остаться. Я присутствовал вчера на балу, когда королева узнала о его решении и была не в силах оторвать от него глаз, умоляющих и полных слез. В остальном же королева держит себя сдержанно и благоразумно. Король продолжает охотиться в свое удовольствие». Я потребовал, чтобы было вычеркнуто все о Ней. Он обещал и даже дописал по моей просьбе: «Я не смею умолять Ваше Величество сохранить все это в секрете». Впоследствии в Стокгольме король милостиво показал мне письмо посла (оказалось, там ничего не было ни вычеркнуто, ни дописано!). 26 апреля. Узнав о моем отъезде, графиня де Сен Пре сказала мне «Мсье безумец, неужели вы отказываетесь от своего трофея?» Я, конечно же, сдержался, не смея ответить дерзостью даме, и заставил себя высказаться в парижском духе: «Если бы трофей мог быть моим, поверьте, я бы не отказался. Но я уезжаю таким же свободным, как и приехал. И без сожаления». В тот же день посол показал мне письмо нашего доброго короля: «Мы восхищаемся античными героями, принесшими свою любовь в жертву долгу, и не видим рядом с собой современников, пожертвовавших не менее высоким чувством и расставшихся invitus invita , но по велению долга». Вечером Она пела арию Дидоны. Ее глаза были полны слез, голос дрожал, лицо покраснело от рыданий. Я сидел, не смея поднять глаз, слова арии заставляли биться мое несчастное сердце. «Вы так бледны, мне кажется, вы сейчас упадете в обморок, – шепнула мне графиня де Сен Пре. – О, как бы я хотела вас утешить... Бедное сердце!» В ту ночь я решился позволить графине утешить меня, чтобы не лишить себя жизни. В постели на мой озабоченный вопрос о графе де Сен Пре графиня, смеясь, сказала, что его не будет до завтра, ибо он, в свою очередь, утешает герцогиню Ш., которую бросил любовник (О нечестивый Вавилон!) После греха я много плакал, а графиня много смеялась надо мной. Она попыталась рассказывать недопустимое о Ней и графе Т., но я умолил ее замолчать. Утром я уехал в Гавр, где получил письмо от графини, посланное с нарочным. Графиня писала, что «после моего отъезда Она закрылась в своем кабинете и не выходила до позднего вечера». И я сказал себе: «Терпи, мое сердце!» Америка. 19 декабря 1781 года!!! Ставлю три восклицательных знака, ибо в тот день я получил первое восхитительное письмо от Жозефины (так Она подписывает свои письма). 22 октября Она родила дофина. И шутливо описала в письме всю историю. (Как жаль! Это письмо погибло в 1783 году во время возвращения во Францию, когда буря в щепки разнесла мою каюту. Погибли и индейские томагавки, и прочее.) Она писала, что, как только начались первые схватки, принцы и принцессы крови расположились в комнате, где находилась «родильная кровать», ибо при французском дворе, согласно этикету, они должны присутствовать при родах. У подножья кровати, как положено, уселся в ожидании министр юстиции. Все приготовились к зрелищу. Но Она сумела обмануть глупые нравы двора, Она сказала, что тревога преждевременна и симптомы ложные. И когда все покинули комнату, она позвала свою подругу госпожу де Ламбаль и объявила ей правду. Схватки усилились, и в четверть второго Она родила мальчика. Министр юстиции, которого одного позвали к Ее ложу, торжественно объявил пол ребенка. Наконец то Она исполнила предназначение – подарила Франции наследника. Я счастлив за Нее. 9 сентября 1783 года. Помню, я въехал в Париж под проливным дождем. Я снова был при дворе. Окончились четыре года добровольного изгнания, я заслужил право вновь видеть ту, чей образ помог мне пережить три года приключений и две опасные раны (я был на краю смерти). 15 сентября. В этот день за боевые заслуги в Америке (где я славно рубился с англичанами) меня наградили орденом Шпаги. Но я беспокоился – не станут ли эти почести и благосклонность доброй королевы поводом для возбуждения слухов, которые я пытался остановить разлукой и кровью? Чтобы избежать необоснованных подозрений, я решился возобновить роман с графиней де Сен Пре. Но она вздумала ревновать меня к Ней! И пришлось завести роман с покладистой крошкой Люси де Грамон (она тогда была в большой моде при дворе). Но вся моя жизнь была ожиданием. Я жил только тогда, когда меня звала Она, когда были «божественные вечера в божественном Трианоне»... 1 декабря. Отец, прослышав о моей жизни, прислал письмо. Он пожелал, чтобы я вернулся в Стокгольм, женился, продолжил наш славный род. Я не мог объяснить ему, что никогда не женюсь, ибо бедное мое сердце уже обручено... [Зачеркнуто.] Но чтобы не огорчать его, объявил, что не могу покинуть Париж, ибо надумал жениться на самой завидной невесте Европы – мадемуазель Неккер, дочери великого богача и великого министра. В то время так много самых блестящих юношей претендовало на ее руку, что я счел совершенно безопасным присоединиться к списку кандидатов. Но неожиданный успех у мадемуазель Неккер (которой в будущем предстояло стать прославленной мадам де Сталь) заставил меня поспешно ретироваться с поля сражения, которое грозило мне победой. Утром я... [Зачеркнуто.] Она одобрила. Июнь... Это было самое счастливое лето в моей жизни. Я присутствовал на всех интимных обедах в Трианоне и сопровождал Ее на все балы в Опера. Какие странные были тогда маскарады и балы в Париже! Даже танцуя, здесь говорили о политике. Например, 20 июня на маскараде я услышал рядом знакомый голос «В каждом уголке нашего королевства уже полыхает огонь. И скоро он спалит Париж!» Я узнал говорящего – это был герцог Орлеанский, принц крови и ненавистник королевской семьи, и главное – Ее ненавистник. Но король, увы, покорно терпел его едкие остроты и тайную деятельность, о которой знали все. И я сказал себе: «Что то будет...» Когда я рассказал Ей об этом, Она пожала плечами и забыла. 13 августа. Накануне представления «Севильского цирюльника» в Трианоне. День этот (как потом оказалось) был воистину роковым. Но Она и не подозревала... Все случилось в Ее любимом миниатюрном театре – мраморном с золотом. Она участвовала в представлении пьесы этого подозрительного сочинителя Бомарше, играла бедную девушку по имени Розина. Я осмелился сказать Ей, что в пьесе многие реплики двусмысленны (как и репутация этого господина). Но Ей так хотелось надеть «очаровательное и такое простенькое» платье, которое для представления сшила Ее модистка мадам Бертен!
Леди Лора: И в ту же ночь открылась грязная, но удивительно искусная интрига. Она еще была в «очаровательном платьице простушки Розины», когда за кулисами появились два самых известных ювелира в Париже (мсье Л. и мсье К). Они утверждали, что Его Преосвященство кардинал де Роган приобрел для Нее бриллиантовое ожерелье – будто бы по Ее просьбе. Она тотчас поняла, что кто то воспользовался Ее именем и обманул известного глупца Рогана. В дальнейшем оказалось, что некая Ла Мотт уверила кардинала, будто она – ближайшая подруга Антуанетты. Роган, как и все здесь, был влюблен в Нее... Ла Мотт показывала глупцу письма, которые будто бы писала ей Она, и дерзостно обещала, к восторгу безумца, сделать его любовником королевы. Но для начала предложила оказать услугу – выкупить (будто бы по Ее просьбе) самое дорогое в мире ожерелье. Я слышал, что покойный король заказал его для мадам Дюбарри. И дальше интрига развивалась удивительно. Сейчас я добавил бы – удивительно похоже на другую пьесу господина Бомарше с названием «Женитьба Фигаро». Ла Мотт предложила кардиналу свидание с королевой – ночью, в Версальском парке, в роще Канделябров. Это скрытый среди деревьев очаровательный зеленый амфитеатр с огромными бронзовыми канделябрами и крохотными фонтанами, окружающими площадку для танцев. Вместо Нее на свидание к Рогану пришла некто в маске, безумно похожая на Нее (то ли модистка, то ли шлюха), которая не только многое обещала, но и многое позволила кардиналу во тьме ночи... Когда Она поняла всю интригу... я никогда не видел ее в таком гневе. Она то задыхалась, то заливалась истерическим смехом, представляя свидание кардинала, то опять впадала в бешеный гнев, вспоминая, на что посмел рассчитывать наглец. Наконец Она позвала короля и потребовала немедленного ареста и суда над кардиналом. Король умолял Ее не делать этого. И я потом на коленях молил Ее одуматься. Но когда Она чего то желала... Вечером после спектакля Она преспокойно отужинала с этим проклятым Бомарше, а наутро кардинала арестовали, когда он шел служить мессу. И началось то, что было так легко предсказать. Его родственники Роганы и Субизы – древняя, могущественнейшая знать Франции – встали на дыбы. Их клевреты засыпали Париж грязными памфлетами, где писали, что королева попросту «испугалась разоблачений», что Ла Мотт «на самом деле действовала по приказу королевы». Десятки пасквилей о Ее мифических любовниках передавались из рук в руки. И вся эта грязь о королеве Франции вылилась на страну. Именно тогда мне окончательно показалось, что все это было кем то придумано – кем то, кто хорошо изучил ее характер. Это была западня... И вот теперь, через много лет после случившегося, из полученного мною письма маркиза де С. я узнал правду. И потому еду в Париж – отомстить! Однако возвращаюсь к изложению событий, последующих за грязным делом об ожерелье, – к истории моей жизни. 1789 1791 годы. В дни взятия Бастилии и последующих беспорядков я метался между Стокгольмом, куда призвал меня служить мой король, и тонувшим в смуте Парижем, куда звала меня... 28 октября 1791 года. Я был в Стокгольме, когда прискакал гонец из Парижа и сообщил, что, по слухам, голодные толпы готовятся идти на Версаль. Я все бросил и поскакал во Францию. Загнал в пути нескольких лошадей и прибыл в Версаль при дождливой холодной погоде. Как опустел «божественный Трианон»! Каждую ночь, грохоча по булыжнику, уезжали кареты. Кареты Ее врагов придворных и Ее друзей... Вчерашние «наши» во тьме, не прощаясь, спешили покинуть опасный дворец и своих владык И холодный осенний ветер всю ночь рвал листья с деревьев. Я приехал вовремя. Именно в эти дни чья то рука (думаю, рука в перстнях – в заговоре участвовали принцы крови) ударила в барабан. И шесть тысяч «библейских Юдифей» (так они сами себя называли), шесть тысяч голодных женщин с пиками, взятыми из дворца герцога Орлеанского, пошли походом на Версаль. В тот день с утра шел все тот же ледяной дождь. Они шли ко дворцу, задрав юбки и покрыв ими голову от дождя. Это был галантный поход. Правда, под юбками у многих «дам» оказались весьма волосатые ноги (в этой толпе было много переодетых мужчин). Но все было безукоризненно срепетировано и точно рассчитано: не мог же французский король и его солдаты, с молоком матери всосавшие «женщину можно ударить, но только цветком», решиться стрелять в женщин. И толпа беспрепятственно вошла в Версаль. Я наблюдал встречу короля с посланцами разгневанных голодных парижанок. Король был так галантен, а восторг удостоенных аудиенции рыбных торговок был столь пламенным, что одна даже упала в обморок. Дамам было обещано, что мука из подвалов Версаля с утра отправится в Париж. Меж тем наступила ночь. И все спокойно уснули. Но отцы похода (те, кто оставался в Париже) приготовили продолжение... Пока во дворце мирно почивали, через тайные ходы, которые никто не мог знать, кроме принцев крови, толпа бунтовщиков проникла во дворец. И посреди ночи топот сотен ног разбудил Версаль. Толпа негодяев бросилась к Ее покоям. Два гвардейца пытались преградить им путь с криком: «Спасайте королеву!» Но совсем не женские руки разом отрубили им головы. Потом я узнал, что Она спаслась, бежав полураздетая через потайной ход в покои короля. Но утром Ее ждало самое страшное и самое для Нее необычное – публичное унижение. Чернь, заполнившая двор, орала, требовала, чтобы Она вышла на балкон. Я видел, как головы обоих несчастных гвардейцев качались на пиках над вопящей, проклинавшей Ее толпой. Изменник трону, командир национальной гвардии маркиз Лафайет, сказал Ей, что единственный выход – выйти на балкон с наследником к орущей непотребные ругательства черни. Ей предложили совершить то, что Она презирала всей душой: заискивать перед грязной толпой торговок и переодетых негодяев... Мы обменялись взглядами. В моем Она прочла [зачеркнуто]... Она вышла. И полетели камни – на балкон, в Нее! Я не мог сдерживаться более, я решил броситься на балкон, хотя понимал, что погублю и себя, и Ее. Но в тот миг изменник Лафайет (надо отдать ему должное) спас всех он сделал, пожалуй, единственный жест, могущий спасти положение. Галантный жест – он склонился в изящнейшем поклоне и поцеловал руку королевы Вот тогда то они наконец вспомнили, что перед ними прежде всего красивая женщина (ибо, как я уже отмечал, в толпе было много мужчин). И они закричали то, что и должны кричать французы при виде Прекрасной Дамы: «Да здравствует королева!» Думаю, Она в последний раз слышала эти слова» Впрочем, через мгновение они уже грозно орали: «Короля и австриячку – в Париж!» А потом их везли в Париж, и я следовал на лошади рядом с Ее каретой. И мы [зачеркнуто]... Они очутились в заброшенном со времен «короля солнца» дворце Тюильри. Так они стали пленниками толпы. Она от унижения [зачеркнуто]... Несколько слов о короле. Благородный и очень замкнутый человек, который долго не мог выполнять супружеские [зачеркнуто]... Он был болен неким предчувствием. Однажды он прямо сказал Ей, что с ним непременно случится великая беда. И поэтому, когда все началось, он с редкостным равнодушием наблюдал крушение своей власти. Она же вдруг совершенно преобразилась, Она начала борьбу. Я не ожидал от Нее этого... Она жила, как в лихорадке, писала бесконечные секретные письма европейским монархам. Эти безуспешные зовы о помощи отправлялись из Тюильри через мои руки. И я доставлял их государям. Экипаж, повозка или просто конь... такова была в те дни моя жизнь. Именно тогда, после многих моих просьб, Она решилась на побег. Я поклялся ей, что они благополучно покинут Париж и достигнут границы. Светает. У меня нет времени излагать всю историю, тем более что я до сих пор не знаю, что случилось. Ведь все было отрепетировано до мелочей! Все было продумано! К сожалению, король решил везти в одной карете всю семью. Более того, выяснилось, что он хочет взять и свою сестру. И еще: он не может не взять в карету воспитательницу детей герцогиню де Турзель, ибо, согласно этикету, она не может расставаться с детьми Франции. Короче, нужен был какой то огромный дилижанс. И я достал такой. Но во Франции кареты так красивы и так непрочны, что я сам решил все проверить. 15 июня. И вот тогда – случилось! На Версальской дороге громыхающая огромная карета на полном скаку чуть было не врезалась в экипаж герцога Орлеанского – врага, предавшего своего короля, и кумира (столь недолгого!) парижской черни. Герцог узнал меня и закричал: «Вы с ума сошли, мой дорогой граф? Вы свернете себе шею! – Он засмеялся. – Почему то молодые люди совсем не думают о своей шее!» (Черт любит шутить! Вспомнил ли герцог свою шутку, когда нож гильотины при радостных криках вчера боготворившей его толпы опустился на его шею?!) «Просто не хочу, чтобы моя карета развалилась в дороге, – ответил я, – а это часто бывает с французскими экипажами. Вот и решил испробовать ее в деле». «Но зачем вам такая огромная карета? В нее, пожалуй, поместится весь хор Опера». «Ну уж нет, монсеньор, этих дам я оставляю вам. А в карете будет все мое имущество. Я навсегда покидаю Францию». «И вы бежите? – сказал герцог насмешливо. – Тогда прощайте, счастливого пути!» Мне показалось, что он не поверил! И теперь, по прошествии стольких лет, эпизод этот не выходит у меня из головы. Хотя потом все шло так удачно... 16 июня. Шевалье де Мустье, участвующий в побеге, ухитрился проникнуть в Тюильри. Он рассказал мне, что сегодня передал Ей одежду служанки. Все делалось в строжайшем секрете. Утром 17 июня русская баронесса Корф, давшая деньги на побег, принесла мне свой заграничный паспорт. История с ее паспортом – моя выдумка. Сначала госпожа Корф сообщила властям, что решила покинуть Париж. Получив паспорт, баронесса написала русскому послу, что случилось несчастье: она собиралась в дорогу, бросала ненужные бумаги в камин и случайно бросила туда и паспорт. Посол тотчас выхлопотал ей дубликат. С ним баронесса и отбыла из Парижа. По подлинному ее паспорту должна была выехать королевская семья. 18 июня. Шевалье де Мустье в очередной раз совершил чудо – проник в Тюильри, который день и ночь охраняется национальной гвардией. Оказалось, он знает тайный ход. Этим же ходом он провел и меня. Я оставался с Нею три часа и сорок минут. Я передал Ей «утерянный» паспорт баронессы Корф с разрешением покинуть Париж. Мадам де Турзель должна будет изображать саму баронессу Корф, Она – воспитательницу ее детей, а король – дворецкого баронессы. Я хотел сопровождать их до границы, но Она объяснила: король не захочет этого. Взволнованная приближением отъезда, боясь за детей (да и за себя), Она много плакала. И слезы Ее разрывали мне сердце. Король, как обычно, был спокоен, даже апатичен и слушал мои инструкции весьма рассеянно. В последний раз условились о месте и времени встречи, порядке отъезда. Все казалось так ясно... И все же, несмотря на принятые меры, надо было думать о возможности провала. Было решено, что вслед за ними я покину Париж, отправлюсь в Брюссель, и коли их задержат – начну тут же хлопотать об их освобождении перед другими государями. Час отъезда приближался. В 6 часов я покинул дворец. «Мсье Ферзен, что бы ни случилось, я не забуду, что вы сделали для меня», – сказал король на прощание. 20 июня. После встречи с герцогом мне казалось, что за мной следят. И оттого весь последний день перед побегом я провел, отвлекая подозрения: в полдень отправился к шведскому послу, потом был на заседании Национальной ассамблеи, где дискутировался весьма насущный вопрос об уничтожении бесправного положения палачей (об этом пожаловался в Ассамблею в длинном письме главный палач города Парижа мсье Сансон). Ночью в одежде кучера я ждал их в карете. Шевалье де Мустье вывел их из дворца. Я правил каретой с беглецами вплоть до заставы в Бонди. По дороге де Мустье рассказал мне удивительные подробности. Оказалось, многое в эти дни придумал мсье Казот. И это он нашел тайный ход... [далее зачеркнуто и вырвана целая страница]. В Бонди я слез. Мы простились. Я долго смотрел вслед карете, уносившейся в неизвестность. Разлука обещала быть кратковременной. Успех казался достигнутым. В Париже их могли хватиться только утром, когда они должны были быть уже далеко. 22 июня, 6 часов утра. Написал отцу уже из Монса: «Я здесь проездом. Король со всей семьей удачно покинул Париж 20 го в полночь. Я проводил их до первого блокпоста. Даст Бог, и оставшаяся часть пути будет удачной. Я продолжу свой путь вдоль границы, чтобы присоединиться к королю в Монмеди». Но в тот час, когда я еще надеялся на удачу, все уже было кончено. 25 июня 1791 года. День, когда я узнал, что все погибло. Их схватили! 21 апреля 1799 года. Рассвет. Теперь, через 8 лет, я знаю, кто был в начале Ее несчастий. Я уезжаю в Париж. Господи, не смею просить о помощи в мести, но должен отомстить. Она бы одобрила? Или нет? Но иначе я не смогу жить далее... И я увидел... Полная луна над черепичными крышами. Зеркальная стена комнаты раздвинулась, и показалась Она, опираясь на руку злодея. На лице Ее была та, особая – хмельная радость. И глаза были опущены. Я знал, когда они так блестят... Ее бедное, чувственное сердце... И когда я шагнул из кустов, Она увидела мое жалкое, побледневшее лицо... что то сказала злодею. И Бомарше церемонно, изящно, как умеют это делать только при французском дворе, раскланялся и пошел прочь по аллее. Ее нежный смех... И мой голос: «Я ревную вас ко всему... к деревьям, к этой луне, к вашему смеху. Простите меня». Теперь Она опиралась на мою руку, я чувствовал удары Ее сердца. Сад был в вечернем тумане. Мы долго шли молча. Наконец показалась голландская деревушка, построенная для Ее забав. Домики выступали из тумана, и, медленно поворачиваясь, являлось из белого дыма мельничное колесо. Скрип колеса, плеск реки... и всюду висел, стелился белый туман. Караульный на дозорной вышке дремал над облаком тумана. И вдруг туман рассеялся. В просвете облаков показалась огромная желтая луна. И эфес моей шпаги поймал ее свет. Она чуть пожала мою руку, легонько потянула... и мы вошли в прохладную тьму маленького домика. «Осторожнее, лестница», – сказала Она шепотом. Заскрипели ступени – Она поднималась наверх, в спальню. И все мучило, все казалось предназначенным другому... Я украл Ее страсть к другому! А потом лицо... губы... запах волос, упавших на мое лицо... И я все забыл... Смерть. Страсть. Как смерть. Это сон... Я записал свой сон – не более! Слуга тихонечко тронул меня за плечо. Теперь я проснулся. Время ехать. Треуголка, плащ, черная наклеенная бородка... Улицы пусты, рассвет. Я покидаю Вену. Вернусь ли? Это знает один Господь. На самой границе меня ждал проводник со свежей лошадью. В ночь на 28 апреля 1799 года я благополучно пересек границу мятежной Франции. 2 мая с великими предосторожностями я въехал в Париж при ясной теплой погоде. Я поселился у Люси, своей давней подруги, приемной дочери несчастной герцогини де Грамон, гильотинированной в дни революции. Мы не виделись восемь лет. Люси рассказала мне, что после неудачного побега королевской семьи она чуть не поплатилась жизнью. Кто то донес о нашей связи, ее арестовали. В дни террора она ждала смерти в одной камере с Жозефиной, женой гильотинированного генерала Богарне. Гибель Робеспьера спасла обоих. Креолка Жозефина стала женой другого генерала, о котором наслышана нынче вся Европа. Так что у Люси, близкой подруги жены могущественнейшего генерала Буонапарте, я могу чувствовать себя в безопасности. Я ей благодарен. Ночью она пришла ко мне. Я закрыл глаза. Я не хотел видеть чужое тело. У всех у них – чужое тело... Я слушал счастливые стоны Люси. Я понял, что мертв. После Ее смерти я мертв, но зачем то жив... Потом «птичка Люси» (как звали ее при исчезнувшем дворе) без устали болтала в темноте. Этот самый Буонапарте воевал в Египте, и Люси рассказывала о веселых любовных приключениях подруги креолки в отсутствие героя мужа. Все ужасы революции не смогли изменить этот жалкий легкомысленный народ. Ненавистный мне народ...
Леди Лора: Комментарий профессора К. Скотта к «Запискам Ферзена»: «25 мая 1799 года граф Ферзен вернулся из Парижа в Вену. Покинув Вену 8 июня, он приехал на родину в Стокгольм. Здесь он и продолжил свои записи». «21 июня 1799 года. Я вернулся в Стокгольм при необычно теплой погоде и узнал о смерти Бомарше. Она отомщена! Связка писем от Нее... Каждую ночь, ложась в постель, я перечитываю их и продолжаю вспоминать о важнейших событиях моей грешной жизни и окаянные летние дни 1791 года. 23 июня 1791 года я при сильной жаре вечером прибыл в Арлон и встретил на улице маркиза Буайе. Его вид говорил сам за себя. Он рассказал мне всю страшную правду. Я тотчас же отослал депешу моему королю Густаву о том, что побег не удался... Привожу целиком мое письмо отцу: «Все кончено. Я в отчаянии. Король арестован в Варение, в шестнадцати лье от границы. Представьте мою боль и пожалейте меня. Эту новость мне сообщил маркиз Буайе, который также теперь находится в Арлоне – ему удалось бежать из Франции. Примите уверения в моей любви и уважении». 24 июня в 4.30 утра я оставил Арлон. 25 июня в 2 часа дня я был в Брюсселе. Погода жаркая, и вечерами жара не спадала. Лишь через два дня меня согласился принять Мерсье («До революции – австрийский посол в Париже». – Примеч. К Скотта.). Он разговаривал со мной крайне неприветливо, и не только как с вестником несчастья, но как сего причиной. Он прямо сказал мне, что побег только ухудшил положение королевской четы, ибо ждать немедленной помощи от европейских монархов весьма опрометчиво. «Одни государи и хотели бы помочь несчастной Семье, да не могут, а другие могут, да не хотят». Он очень мрачный человек. 28 июня 1791 года. С верным курьером я получил письмо... точнее, торопливую записку от Нее: «Успокойтесь насчет нас. Мы живы. Обращаются с нами неплохо. Свяжитесь с моими родственниками и настаивайте на военном вмешательстве. Если они боятся, попробуйте уговорить их». Ее родственники... Император Леопольд даже не принял меня. 29 июня (наконец!) получил долгожданное письмо. Привожу не полностью: «Я жива!.. Как я беспокоилась о Вас! Представляю, что Вы вынесли, не имея о нас новостей. Но теперь, надеюсь, небо донесло их до Вас... Не приезжайте в Париж ни под каким предлогом. Им уже известно, что это Вы вызволяли нас отсюда. Все погибнет, если Вы здесь появитесь. Они убьют Вас... С нас день и ночь не спускают глаз, но мне это безразлично. Будьте спокойны. Все обойдется. Снами не собираются обращаться жестоко. Прощайте. Яне могу больше писать...» В Брюсселе – штаб квартира эмигрантов из Франции. Видел прежних знакомых. Граф д'Артуа и принцы на словах горят желанием драться. Но на деле о сражениях здесь никто и не думает: пьют, играют в карты и победы в основном одерживают в постелях да за карточным столом. Я встретил здесь прелестную Жюли Полиньяк Было столь приятно и столь больно увидеть ее. Она глядела на меня своими фиалковыми глазами и старалась изобразить печаль на фарфоровом лице. Все ей дала Она – положение, свою дружбу, богатство…Но Жюли все забыла и говорила куда больше о своих делах, чем о несчастьях своей королевы. И даже посмела намекнуть... нежно пожав мою руку... О человеческая низость! Самое удивительное, я вдруг понял: она никогда не любила Ее, всегда завидовала Ей. И только потому захотела меня... Но другая Ее подруга, герцогиня де Ламбаль, собралась вернуться в Париж. Я не утаил от нее ужасы, происходящие в столице. Но она была неумолима: «Я должна быть рядом с Нею в тяжелые дни». P. S. («Записано графом позже, на полях». – Примеч. К Скотта.) Когда королеву уже заключили в Тампль, толпа выволокла герцогиню из дома, над ней надругались, а потом убили. Но и этого зверям показалось мало. Они отрубили ей голову и на пике принесли к Ее окну в Тампле. И голова той, которую Она так любила, с запекшейся кровью, с выбитыми зубами, с распущенными волосами, которые вымазали в дерьме, глянула на Нее. И Она потеряла сознание... Звери! Звери! Исчадия ада! Но это все случится потом. А тогда, в июне, я узнал, что в Париже был подписан обвинительный акт и выдан ордер на мой арест, «как главного виновника бегства королевской семьи». 14 августа в Вене император Леопольд наконец то принял меня. Он говорил много и... не сказал ничего конкретного. И только мой добрый король Густав призывал державы начать войну за освобождение королевской семьи. Но призыв остался без ответа. Все то же: те, кто хотели, не могли, а те, кто могли, не хотели. Декабрь 1791 года. Без Нее время перестало существовать. Все это время я вел переговоры и переписку со всеми иностранными дворами. И с Нею. Она по прежнему заклинала меня в письме: «Не приезжайте к нам!» Но... прислала мне кольцо, на котором были три лилии и надпись: «Трус, кто покинет Ее!» Как это ни печально, но, к сожалению, исходя из этой надписи, должно признать, что единственный храбрец во Франции – я. Все давно покинули их... Так я понял: Она меня ждет. 15 декабря 1791 года. В очередной раз после тщетных уговоров в Вене я вернулся в Стокгольм. Шел мокрый снег при ветре с моря. Я отправился во дворец (как он мал, жалок в сравнении с Версалем!). Добрый король Густав предложил безумную идею: похитить Семью и вывезти морем. Вот план Его Величества: Людовик во время охоты должен ускакать в лес, где его будут поджидать наши люди и увезут к морю. Королеву с детьми и принцессой Елизаветой должен увезти к морю я – другой дорогой. Но о какой охоте могла идти речь, если после неудачного побега их не выпускали из Тюильри?! Помню, я все таки вступил в переговоры с верными людьми... и, к своему изумлению, вскоре понял, что план лишь казался безумным! Выяснилось, что нынче в Париже все можно купить. Пока чернь безумствует и льет кровь, вожди уже делают состояния. Шевалье де Мустье, замечательно проявивший себя при побеге, и на этот раз оказал мне неоценимую услугу. Он познакомился с неким X., весьма важным человеком в Якобинском клубе. За очень большие деньги этот субъект, близкий к Дантону, взялся добиться для короля разрешения охотиться. И за еще большие деньги – провести меня во дворец. 4 февраля 1792 года я покинул Брюссель. 8 февраля в 9.30 утра я, ведомый опытным проводником, перешел границу. До столицы добрался без всяких приключений. 13 февраля в 5.30 вечера при дожде со снегом я въезжал в Париж. В трактире на улице Бак я встретился с Мустье. Он передал мне ключ от потайной двери в Ее покои. Оставив своего слугу в трактире, я направился прямо в Тюильри. Не скрою, меня мучила мысль: а вдруг все эти предложения X. были хитрой ловушкой и меня попросту арестуют в Ее покоях? Я не боялся смерти. Я боялся, что таким образом они скомпрометируют и погубят Ее. Эта мысль заставила меня дважды останавливаться на пути. Но желание увидеть Ее... И я шел дальше! Подкупленный гвардеец, как и было обещано, ждал меня в условленном месте и провел во дворец. Потайным ходом я прошел к Ней... Она ждала меня... Я хотел сказать Ей о своих опасениях, но когда увидел Ее... (Далее зачеркнуто.) Короля не видел. Опасения оказались напрасными! Я оставался во дворце... (Далее зачеркнуто.] Самые счастливые... [Далее зачеркнуто.] Сутки я был во дворце. И только 14 февраля в 6 часов вечера увидел короля. Когда я начал излагать план бегства, он прервал меня и сказал, что не желает даже слушать об этом. «И не только потому, что новая попытка не будет успешна – ибо таково мое вечное невезение, – но как честный человек, давший слово Национальному собранию никуда более не бежать». Ее лицо при этих словах... Ее несчастное лицо! До смерти буду помнить его, до смерти оно будет разрывать мне сердце» В 8 часов я ушел из дворца, чтобы никогда не увидеть Ее. Гвардеец той же дорогой вывел меня на улицу. Я решил не встречаться с X, лишь уезжая, написал ему письмо, где сообщил, что «К не нуждается в разрешении на охоту», И теперь, по прошествии стольких лет, я не знаю, что стояло за обещанием X. Коварство, жестокая игра, чтобы заставить Ее и короля предпринять еще одну попытку бегства и окончательно расправиться с ними? Или действительно «бешеный» якобинец готов был продать за деньги свою революцию? 19 февраля я оставил Париж. Вернулся в Брюссель при теплой дождливой погоде. 21 марта 1792 года, Брюссель. Только что узнал: 16 марта на балу стреляли в короля Густава.. О безумный, безумный, развращенный дьяволом мир! 29 марта. Мой добрый король умер. Это был великий монарх. Теперь надежды нет... 3 июля я получил от Нее письмо. «Наше положение ужасно, но не беспокойтесь, я полна мужества, и что то подсказывает, что скоро мы будем счастливы и спасены. И мы увидимся. Это единственное, что поддерживает меня. Прощайте. Но... увидимся ли когда нибудь?» Июль – сентябрь. Все это время я метался по Европе, тщетно уговаривая монархов вмешаться... Когда Семью отправили в Тампль, монархи заявляли: «Предпринимать ничего не следует, чтобы еще более не ухудшить положение короля». Когда казнили короля, они ничего не предпринимали, «чтобы еще более не ухудшить положение королевы». А я все умолял нового австрийского императора (Франца. – Примеч. К. Скотта.) требовать выдачи королевы. Но он пропел мне все ту же знакомую песню: «Я боюсь, что тогда Ее сразу же отправят на гильотину». Мне было страшно даже подумать об этом. Я только молился: «Господи, храни Ее и дай нам возможность когда нибудь свидеться». Прошло полтора года в пустых попытках спасти Ее. Когда казнили короля, я был уверен: они насытились кровью. И не тронут женщину... Наивный глупец! 16 октября 1793 года. 11.30. ЕЕ КАЗНИЛИ. С тех пор я не могу думать ни о чем, кроме этого В последние минуты Она была совсем одна. Ей не с кем было поговорить, некому выразить последнюю волю... Некому было поддержать Ее. Чудовища! Только 21 октября я был в состоянии взяться за перо. Я написал сестре: «Моя нежная, добрая Софи, пожалей меня. Только ты можешь понять, в каком я сейчас состоянии. Той, за кого я отдал бы тысячу жизней, больше нет. Господи, чем я заслужил Твой гнев? Ее больше нет! Я не знаю, как жить, как вынести эту боль. Для меня все кончено. Я не сумел умереть рядом с Нею. Теперь я обречен влачить существование, которое станет моей вечной болью и вечным упреком. Только ты можешь чувствовать, как я страдаю. Как мне нужна твоя нежность... Плачь со мной, моя Софи. Я не в силах больше писать. Я не знаю о судьбе других членов Семьи. Господи, спаси их! И сжалься надо мной...» 11 июня 1799 года. Заканчиваю описание дня. Я еще раз прочел Ее письма. Полночь... не могу уснуть... Да, бумагомарака мертв, но он отравил мою совесть! Как ловко он все повернул в своем рассказе, негодяй! Сейчас придет она... Все это время рядом со мной живет она – его подарок. Я скрываю ее в замке от посторонних глаз... И теперь каждую ночь... прочитав сначала Ее письма... я звоню в колокольчик. И тогда появляется она – «другая». Входит в комнату... я не велю ей раскрывать рта... Она раздевается, и Ее тело оказывается рядом со мной... И мираж абсолютен... Когда Софи увидела ее, она упала в обморок. Я не могу теперь жить без этой шлюхи... как она не может жить без вина... Она идет... Кажется, опять пьяна.. 15 июня. Я получил письмо от мертвого Бомарше. Он продолжает существовать в моей жизни и после смерти. Не забывает меня» Привожу полностью его письмо: ПИСЬМО БОМАРШЕ «17 мая 1799 года, полдень. Готовясь отправиться в далекий путь (кстати, утро обещает сегодня отличную погоду), я решил переслать Вам, граф, некоторые подробности из прошлого, которые Вас весьма заинтересуют. Вскоре после казни короля я очутился за пределами Франции. Следя за бурями в Париже, за начавшейся схваткой революционных партий, в спокойной Европе почему то решили, что революция забыла о королеве. Но я ждал. Я отлично знал, что моего Фигаро можно обвинить в чем угодно, но не в забывчивости. Я не сомневался, что они убьют ее в конце концов. Недаром Дантон, мой сосед по Латинскому кварталу – рябой, курносый, с огромными ноздрями и волосами, похожими на проволоку, – искренне заявил: «Мы будем их убивать, мы будем убивать этих священников, мы будем убивать этих аристократов... и не потому, что они виновны, а потому, что им нет места в грядущем, в светлом будущем». Таков закон революции. Но Дантон не знал еще один ее закон, который сформулирует другой революционер... правда, слишком поздно. Поднимаясь на эшафот, где его уже поджидал папаша Сансон, жирондист Верньо выкрикнул эти слова: «Революция, как Сатурн, пожирает своих детей. Берегитесь! Боги жаждут!»... Забавно: они все жили в Латинском квартале – Дантон, Демулен, Марат. Молодежь Латинского квартала... А в одном из дворов здесь жил старик Шмидт – друг палача Сансона. Он так облегчил всем жизнь – ведь это он придумал гильотину. И они ее всласть попользовали... пока она не попросила на помост их самих... Но полно, философия – не мой конек. А потом все было, как я предполагал – Фигаро начал суд над королевой. Газеты печатали отвратительные подробности издевательств целой нации над беззащитной вдовой. Вся мстительность Фигаро, которая сделала его кровавым глупцом, была в этом суде... Приговор был известен заранее. Я жил тогда в Лондоне. Внесенный в список «врагов народа», я подлежал немедленному аресту во Франции, что означало встречу с гильотиной... Но я решился. Я должен был ее увидеть. И я опять придумал... пьесу! Назовем ее вычурно: «Встреча у эшафота». (Театр – не место для людей с хорошим вкусом.) Я переправился в Люксембург и уже вскоре благополучно перешел границу. По маршруту их неудачного бегства – через Варенн, Сен Менеул и так далее – я поехал в Париж. В Сен Менеуле я повидал того самого Друэ. Он стал местной знаменитостью и с удовольствием рассказывает теперь за рюмкой хорошего вина, как узнал и задержал «толстяка и его шлюху». От этих рюмок, которые щедро наливали за рассказ все приезжавшие в городок, он здорово спился. Я угощал его в трактире, который открыли на площади, на том самом месте, где он их увидел. Он с удовольствием начал рассказывать то, что я и так хорошо знал от моего родственника Мустье. В конце его рассказа я спросил: «Кто же все таки придумал перекрыть мост телегой?» «Я!» – гордо ответил прохвост. «А если подумать и вспомнить?» «Я!» «Вы не совсем меня поняли. Я не просил вас повторять это местоимение, столь любимое многими. Я попросил вас вспомнить... о маленьком лейтенанте». Он даже поперхнулся. «Ведь это он предупредил вас о том, что едет король?» «Нет, клянусь, нет! Он и вправду подъехал, но позже... позже!» «Послушайте, я не интересуюсь тем, что будет написано в учебниках истории, я интересуюсь истиной». С этими словами я положил перед ним кошелек Он придвинул его к себе, засмеялся и начал: «Мы с дружком слонялись по площади, поджидая наших девиц. Тут и появился этот малыш. Он, видимо, выдержал бешеную скачку и с трудом держался на ногах. Он сказал: „Сейчас на площадь въедет карета...“ и сказал, кто в ней будет. Он велел нам задержать их, а сам поскакал вперед... Я вначале подумал, что он бредит. Но когда появился тот роскошный экипаж... и я увидел его в окне кареты... точь в точь, как на ассигнации...» И он аккуратно пересчитал монеты в кошельке. По чужому паспорту я въехал в Париж накануне последнего заседания суда над нею. Как изменился город... Всюду – разбитые фонари. От вольной толпы, упоенной свободой, не осталось и следа, на улицах только испуганные или свирепые лица. Одни, проходя, жались к домам или торопливо отводили взгляд, другие, напротив, жадно впивались глазами, выискивали добычу – надеялись различить аристократа. Эти разгуливали по городу с самым наглым видом хозяев... А различить было нелегко: от прежнего многообразия одежд ничего не осталось. Все носили одинаковые унылые, серые куртки и темные платья – это и была одежда революции. Я боялся даже подойти к собственному дому... понимал, что не смогу не зайти. А при всеобщем доносительстве, объявленном добродетелью истинного революционера, мой визит грозил неминуемой гибелью. И не только мне, но им – моим женщинам – сестре и жене. В городе было людно, все радостно ждали объявления приговора по делу Антуанетты. И это был редкий день, когда в Париже не казнили. Поэтому мой старинный друг палач Сансон должен был быть дома. И я направился прямо к нему, в предместье Пуассоньер. По дороге я встретил знакомого, графа Ла Сюза, но он не узнал меня. Хотя, может быть, притворился, ибо сам боялся быть узнанным? Нет, скорее всего, не узнал. Человек театра, я знал, как стать совершенно неузнаваемым. Изменить внешность, наклеить усы или бороду – это полдела, главное – внутри. Энергичный и вечно юный проказник Бомарше, провожавший глазами всех красоток, более не существовал. Был надломленный, слабый старик, медленно бредущий по улице. Оказалось, Сансон переехал. Но я легко узнал его новый адрес. Он жил теперь на Нев Сен Жан. Приехав на эту длинную улицу, я отпустил фиакр и попросил прохожего указать мне его дом. Тот с готовностью и почтительностью показал... Нет, как все изменилось! Когда в прежние времена я решил впервые навестить палача в его старом доме и вот так же осведомился у прохожего, я увидел испуг и отвращение... Я дружил с ним тогда – в пору, когда с ним никто не дружил. Мне было интересно говорить с ним, и еще: я обожал плыть против течения. И вот теперь должность палача, когда то самая презренная, стала самой уважаемой и влиятельной. Сам великий Давид нарисовал эскиз нового костюма палача – наподобие формы римского центуриона. Все хотели пожать руку палачу, добивались знакомства с ним. В газете я прочел слова «бешеного» революционера Эбера: «Пока у палача много работы, республика в безопасности». Говорят, очередной приговоренный, прежде чем положить голову на эшафот, сказал Сансону «Гордись, они основали новое царство – твое, палач!» Его новое жилище оказалось в начале улицы – крепкий двухэтажный дом с цветником и огородом. Служанка, маленькая старушка, похожая на мышь, пугливо озираясь, повела меня по двору. Другая старушка, жена палача Мари Жанна, копошилась в цветнике. Я соврал служанке, будто мы условились встретиться с ее хозяином, и попросил доложить о мсье Ронаке. Служанка повела меня в гостиную, из которой доносились звуки музыки. Оказалось, это был день рождения покойного отца Сансона. И все его четверо сыновей с женами собрались вместе. Подойдя к гостиной, я на мгновенье остановился в дверях. Ба! Знакомые лица! В гостиной сидели братья Сансоны – палачи Реймса, Орлеана и Дижона. И их главный друг (добавлю: и благодетель!) старик Шмидт, тот самый замечательный настройщик фортепиано, который изобрел гильотину. Братья любили его и были ему благодарны. Еще бы – он механизировал (новое модное словечко) их ручной труд! Если бы не он, никогда бы не справиться им с трудными задачами революционного времени. Эти тысячи обезглавленных... урожай революции! Шмидт сидел за фортепиано, а рядом со скрипкой в руках стоял сам Шарль Анри Сансон, палач города Парижа, «мсье де Пари». Они играли Глюка. Я услышал, как они блестяще завершили арию из «Орфея». Палачи и их жены зааплодировали. И Шарль Анри объявил, что они сыграют дуэт из «Ифигении в Авлиде»... В это время ему и доложили обо мне. Когда Сансон увидел меня сквозь открытую дверь, он меня не узнал. Но когда служанка подошла к нему и прошептала на ухо, что его хочет видеть гражданин Ронак, я увидел страх на лице палача. Он знал этот мой псевдоним... Если уж палач боится, жизнь воистину стала кошмаром! Он что то сказал служанке, и та повела меня в кабинет. Шарль Анри Сансон вошел. Он очень сдал – совсем стал старик – но руки и плечи все еще могучи. Лицо изможденное, серое... Еще бы, столько работать – приходится казнить по полсотни в день. И хотя сам голов не рубишь (спасибо гильотине!), но сколько иных забот: всех остриги, свяжи им руки, почувствуй их смертный ужас, да еще потом походи по эшафоту с отрезанной головой, которую непременно требует повидать толпа. От двери я поймал его взгляд, привычно упавший... на мою шею. Профессия, что делать! «Я не спрашиваю вас ни о чем, мсье Ронак, – начал он, – но если у вас есть ко мне какие то вопросы – задавайте». «Начну с простого. Хотя я знаю, что в вашем доме о казнях и крови никогда не говорят...» «Эта дореволюционная традиция давно стала воспоминанием», – усмехнулся Шарль Анри. «Итак, для начала: что случилось с несчастным Казотом? В Англии ходили самые противоречивые слухи...» «В конце сентября его приговорили к смерти. Дочь не смогла его спасти. Хотя когда его арестовали в первый раз, она вымолила слезами прощение у судей. Но потом перехватили его переписку и выяснили что то о побеге королевской семьи... Во всяком случае, во время суда он ничего не отрицал, молчал и улыбался. Я отвозил его на гильотину. Всю дорогу он читал Евангелие. Я посмел спросить его, правдивы ли слухи, будто он предсказал и появление гильотины, и свою собственную казнь. «И не только свою, – ответил он, – но всех тех, кто сегодня отправил меня в это путешествие. И его тоже». – Не поднимая головы от Евангелия, он ткнул пальцем вверх. Я поднял голову и, клянусь, задрожал. Там в окне стоял Неподкупный. Мы проезжали по улице Сент Оноре, мимо дома Робеспьера». Когда я объяснил Сансону, зачем приехал в Париж, он в ужасе замахал руками. «Ну почему же? – настойчиво сказал я. – Вы будете готовить ее к смерти. А меня назовете вашим помощником». «Вы объявлены врагом народа. Вы вне закона. Вам по улицам ходить опасно, а вы хотите...» «Хочу». «Вы понимаете, что если вас узнают, вас казнят...» «А с чего бы им меня узнать? Уж если вы меня не узнали... Вот мое предложение: вы не раз говорили, как я похож на вашего брата, „мсье Дижона“. У него милая бородка – я наклею такую же... Мы попытаемся превратить шутку в правду, только и всего. Вы скажете, что сын ваш заболел и у вас новый помощник, „мсье Дижон“. «Все это забавно... в пьесе Бомарше. Но жизнь, мсье, не похожа на пьесу». «Я думаю иначе... Впрочем, если меня узнают, на эшафот отправлюсь не только я._» «Только наша старая дружба заставляет меня терпеть ваши странные, очень глупые предложения... – Он помолчал и добавил: – ...и не выдать вас немедля». «Да, именно старая дружба заставляет вас это делать. Ибо если меня арестуют, мне придется поведать многие истории, которые легкомысленно рассказывал когда то мой старый друг палач Сансон. Тогда я был одним из немногих, не брезговавших знакомством с этим умным и порядочным человеком. К примеру, он рассказывал о своей нежной связи с графиней Дюбарри.. правда, до того, как она стала „подстилкой тирана“ и „кровопийцей, ограбившей народ Франции“... кажется, так ее называют все добрые революционеры? Так что этого, как я слышал, по нынешним временам совершенно достаточно, чтобы вы поднялись на хорошо знакомый вам помост. Разумеется, уже не рубить чужие головы, а оставить там свою... Я надеюсь, вы поняли, что если я способен на такое, мне необходимо... хоть на мгновение ее увидеть». «Вы правы... вы были в числе немногих моих друзей», – только и сказал бедный Сансон. Он был сообразительный малый и понял, что я не отступлюсь. Он подумал, помолчал. И наконец произнес: «Хорошо, вы станете моим помощником на этот день. Благо, вы и вправду похожи на моего брата и, главное, одного с ним роста... Я придумал: вы сможете быть в маске, когда мы придем к ней в тюрьму. Я постараюсь договориться об этом с прокурором Фукье Тенвилем. У меня есть хорошее объяснение, которое ему понравится... Да, в тюрьме вы будете в маске, которую палач и его помощник надевают только на эшафоте». Он увидел, как я побледнел при слове «эшафот». «Но учтите, я не смогу...» – сказал я торопливо. Он презрительно усмехнулся. «На эшафоте мне будет помогать мой брат. Он потом заменит вас, это будет нетрудно». Так я стал помощником Сансона и ночевал в его доме. Спал я отлично, и никаких ужасов под крышей палача мне не привиделось. И весь следующий день, 15 октября, я провел в его доме в ожидании завершения последнего заседания суда над королевой. Сансон отправился в Революционный трибунал. Он должен был получить инструкции после вынесения смертного приговора «австриячке» (в этом приговоре никто не сомневался). Шарль Анри вернулся только на рассвете. Шел шестой час утра 16 октября. Палач был бледен и очень устал. «Приговорили, – сказал он хрипло. – Одевайтесь, сейчас поедем». Прищурившись, он молча смотрел, как я переодевался в платье помощника. На черном одеянии были видны плохо замытые пятна. Я хотел спросить, но его усмешка заставила меня замолчать. «Как правило, зрители требуют показать им отрубленную голову. Иногда я это доверяю помощнику... моему сыну. Он еще молод, не очень аккуратен и когда обносит эшафот...» – сказал Сансон и замолчал. Я надел маску палача, и наклеенная бородка, в точности как у его брата, торчала из под маски. Его брат, «мсье Дижон», также отправился с нами. Он должен был оставаться в карете, пока мы будем внутри тюрьмы, и подменить меня уже на пути к эшафоту. Чтобы не будить жену Шарля Анри, мы вышли на улицу через подвал. Стены подвала мерцали в пламени свечи – они были увешаны мечами палачей Сансонов. Должность палача передавалась в семье по наследству, и Сансоны занимали ее чуть ли не с начала XVII века. Почти двести лет они передавали своим детям свои мечи. «Как короли – свои скипетры», – шутил Шарль Анри. Но нынче палач отправлялся из дома налегке – не то что раньше, когда он вез с собой два меча (если первый не справлялся с головой, в работу вступал другой). Скольких мучений избегли теперь и осужденный, и палач! Всем помогла гильотина – законное дитя нашего века, века технического прогресса... Был ранний час, но били барабаны – это собирались на казнь отряды национальной гвардии. И на улицах уже появилось много людей – боялись пропустить представление, хотели занять лучшие места. По дороге Сансон рассказал мне то, что услышал в здании Революционного трибунала, когда получал инструкции.
Леди Лора: Они приговорили ее, естественно, единогласно – под радостные крики и одобрительные овации зала. Она выслушала приговор совершенно спокойно и, не сказав последнего слова ни судьям, ни публике, молча пошла к дверям. В черном платье вдовы она шла мимо торжествующих с высоко поднятой головой. Она показала им, что такое истинная королева... В Консьержери ее привезли в карете в четыре часа утра. Она очень устала – все заседания суда шли с раннего утра до позднего вечера. У нее был озноб, опухли ноги. Она бросилась на постель и спала целый час. А потом писала последнее письмо принцессе Елизавете, сестре убиенного короля. И много плакала над этим письмом... В шестом часу пора было одеваться для встречи с гильотиной. Дочь тюремщика пришла ей помочь. Она попросила девушку прикрыть ее от жандармов, дежуривших день и ночь в камере. Но поняла, что этого недостаточно, и сказала им: «Во имя чести позвольте мне переодеться в последний раз без свидетелей». У жандармов хватило совести выйти на время из камеры. Она торопливо оделась в жалкое белое платье. Робеспьер оставил великой моднице только два платья – черное и белое. Оба очень износились. Она сама выстирала белое платье во время прогулки во дворе тюрьмы в маленьком фонтанчике у стены. И всю ночь накануне штопала его и гладила. Тюремщик, рассказавший все это Сансону, принес в Трибунал последнее письмо королевы. Сансон видел его. Ему повезло... Кстати, ему удалось увидеть и последнее письмо короля перед казнью. Оно было написано каллиграфически ровным, равнодушным почерком. У нее же многие буквы расплылись, потому что она плакала... Письмо было большое, и Сансон за двадцать минут, пока оно было в его руках, сумел переписать всего несколько абзацев. Он дал мне прочесть свои каракули. И, несмотря на его жаркие просьбы ничего не писать, я сделал копию. «Четыре пятнадцать утра. Сестра, меня только что приговорили к смерти. Но смерть позорна только для преступников. А меня они приговорили к свиданию с Вашим братом» Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца, которые я не устаю горячо повторять ему: «Никогда и никому не мсти за нашу смерть.»» Я прощаю всех, причинивших мне зло. И я прошу у Господа прощения за все грехи, которые совершила со дня рождения. И надеюсь, Он услышит мою молитву... У меня были друзья. И мысль, что я навсегда разлучаюсь с ними и что эта разлука принесет им горе, является одним из самых больших моих земных огорчений, которые я уношу с собой в могилу». Так что перед свиданием с палачом она вспоминала о Вас, граф. В Трибунале Сансон договаривался о карете, на которой повелительница Франции должна была отправиться на казнь. Кареты после революции стали редкостью – знать бежала в них за границу.. И тут произошло отвратительное. Фукье Тенвиль объявил, что он один не может решить «такой важный и трудный вопрос». Он послал за советом к Робеспьеру. Но тот тоже ничего не решил и переправил дело назад – на усмотрение Фукье Тенвиля. И тот, уже поняв, чего хочет хозяин, с адской улыбочкой сказал Сансону: «Почему надо везти австриячку на казнь с этакими привилегиями?» «Но так было при казни короля». «За это время революция поумнела. Мы сейчас – страна истинного равенства. Так что королеву повезем в обычной телеге, в которой возят на эшафот обычных преступников. Тем более, как я слышал, это предсказал пострадавший за нее Казот. И нечего просить о глупостях, отправляйтесь в Консьержери заниматься своими делами. Уже в полдень вы должны показать гражданам голову вдовы Капет». «Его грубость меня взбесила, – сказал Шарль Анри, – и, уходя, я пробурчал: „Мало ли что предсказал Казот... Например, что вам отрубят голову по решению вашего же Трибунала“. «А про вас – ничего?» – засмеялся Фукье Тенвиль. «Он предсказал, что отрублю ее я». (Хотя я уверен, что палач все это только подумал, но сказать прокурору побоялся. Теперь в Париже люди смелы только в мыслях...) В шесть утра мы с Сансоном вошли в старый замок – тюрьму Консьержери. Его брат остался в карете. Перед тюрьмой храпели кони – отряд жандармов спешился. У самого входа расхаживали офицеры. Было какое то приподнятое возбужденное настроение, как во время праздника. И все время били барабаны. В маленьком тюремном дворе уже ждала позорная телега. Как раз заканчивалась женская прогулка. Какая то очаровательная заключенная с тонкими слабыми руками («плющ нежности» – так назвали бы эти руки в Галантном веке) торопливо стирала белье в фонтанчике. (Потом я узнал, что это была маркиза де Ла Мезонфор.) При нашем появлении всех заключенных дам грубо загнали в камеры, и двор занял караул. Открыли главный вход – «улицу мсье де 11ари». «Улица палача города Парижа» ждала королеву Франции. Нас провели в ее камеру. Впереди шел Сансон, за ним я – в маске. Камера была перегорожена. Над перегородкой высовывались лица двух жандармов. Старые обои клочьями висели на стене. У стены стоял маленький столик, на котором лежала Библия. Кровать была в беспорядке – видно, она спала не раздеваясь, прямо на одеяле. Спала последний раз в жизни Она была в том самом белом, заштопанном ею платье, плечи прикрыты косынкой. Она сама грубо остригла волосы, и седые, серебряные пряди мешались с белокурыми. Тонкий нос Габсбургов заострился. Белые бесцветные губы, изможденное лицо... Она сейчас была очень нехороша. Только лазоревые глаза и божественная легкая фигура были прежними... Когда мы вошли, она молча надела белый чепец с черными лентами, прикрывший остриженные волосы. Следом за нами вошли секретарь Революционного трибунала Напье и еще какой то чиновник «Почему он в маске?» – шепотом спросил Напье, кивнув на меня. (Забавно, но этот Напье, как я узнал недавно, следил за мной по приказанию Дантона. Вот была бы сцена, коли он стащил бы с меня маску!) Сансон с важным видом ответил; «Это придумал гражданин Фукье Тен виль. Он сказал: „Пусть австриячка сразу почувствует холод грядущей смерти“. Напье хотел продолжить, но тут заговорила королева: «Я хотела бы узнать, господа, передали ли принцессе Елизавете мое письмо?» «Я такую не знаю, – ответил Напье. – Если речь идет о сестре казненного преступника Луи Капета, гражданке Елизавете Капет, то я передал ваше письмо, адресованное ей, гражданину Фукье Тенвилю, общественному обвинителю в Революционном трибунале. Только он может решить судьбу подобного послания, гражданка Капет». Королева помолчала и, взглянув в мои глаза – в мою черную маску, – сказала: «Я готова, господа. Мы можем ехать». «Протяните, пожалуйста, руки», – сказал Шарль Анри, избегая именовать ее «гражданкой Капет»». «Разве это необходимо? Я слышала, Его Величеству руки не связывали». Как гордо это прозвучало: «Его Величеству»... «Палач, выполняйте ваш долг, свяжите руки гражданке Капет», – приказал Напье. Она одарила его презрительной улыбкой и протянула руки, как протягивают милостыню жалким нищим. Сансон отвел их назад, связал, но его руки дрожали. Я взглянул на ее платье и сказал хрипло: «День сегодня холодный». Она вздрогнула при звуках моего голоса. Я забыл: у нее был идеальный слух... «Возьмите что нибудь потеплее», – предложил Сансон. «Вы боитесь, что я простужусь, господа? – спросила она и засмеялась, став на мгновение самой собой. – Благодарю вас за заботу, но она излишня. Все исполняют только свои роли. Вы – палачей, я – королевы». Взгляд ее задержался на мне. Она внимательно глядела в прорезь маски. И вдруг добавила, улыбнувшись: «Прежде я не любила играть эту роль... Я была не права. – Она встала. – Идемте же, господа. Не стоит мешкать». Клянусь, она меня узнала! Так что последняя строка ее письма была адресована Вам, а последняя фраза перед эшафотом – мне, граф! Выходя, она ударилась о низкую притолоку, но даже не вскрикнула. Она всегда высоко держала голову и так и не научилась ее наклонять... Но когда она увидела позорную телегу – грязную, с доской вместо сиденья, – вот тогда она содрогнулась! Однако не проронила ни слова. Телега был высока. «Вернитесь в карету и принесите табурет», – сказал Сансон. Я понял его – и вернулся в карету. Оттуда вместо меня с табуретом выпрыгнул его брат. Все та же бородка торчала из под маски... Он подставил табурет и помог ей взобраться. И из окна кареты я видел, как она поблагодарила взглядом меня... то есть уже его! Он уселся на козлы рядом с Сансоном, жандармы на конях окружили телегу, и ворота со скрипом начали раскрываться. И тысячи вопящих и проклинающих ее людей встретили жалкую телегу, последний экипаж – революционный экипаж! – французской королевы. Телега загрохотала по улице. Следом двинулась коляска Напье, окруженная национальными гвардейцами. Ворота закрылись Я остался один в пустой карете. «Трогай! – приказал я жандарму на козлах. – К площади». Он послушно стегнул лошадь, будучи уверен, что везет еще одного помощника палача. Вокруг Консьержери уже не было ни души. Толпа устремилась за телегой с королевой Франции. Из окна кареты я видел, как телега въехала на мост. Королева возвышалась, сидя на скамье, с завязанными руками, в белом чепце и белом платье. Прямая спина, гордо откинутая голова.... Телега качалась, но ее спина оставалась прямой. А народ, заполнивший набережные и мосты, кричал: «Смерть австрийскому отродью!» Я успел увидеть, как кто то бросился мимо жандармов к телеге и поднес кулак к лицу королевы. И толпа заслонила сцену... В густой толпе карста двигалась медленно. Не стоило искушать судьбу. Я велел жандарму остановиться, вышел и сказал, что дальше пойду сам, так будет быстрее. Жандарм пробормотал что то вроде: «Давить людей он не может», – и повернул назад к Консьержери. А я, сняв маску, направился к площади Революции, где должна была состояться казнь. Очередная пьеса Бомарше и на этот раз оказалась совершенной. В кафе неподалеку от площади я увидел Давида. Он сидел, окруженный толпой зевак, и рисовал. Я не поленился, подошел посмотреть. На листе возникала только что проехавшая королева. Я заворожено смотрел, как появлялись ее чепец, прямая спина и острый нос... Давид отправлял королеву в вечность. Теперь она останется навсегда в его рисунке. Но эта задержка у кафе оказалась роковой, ибо я не увидел казни. Я быстро шел по улице Сент Оноре и уже приближался к площади. Была четверть первого. И тогда я услышал могучий вопль толпы, донесшийся с площади: «Да здравствует республика!» Я понял: свершилось! Я не успел! «Да здравствует республика!» – дружно крикнули сверху веселые голоса. Я поднял голову и увидел трех смеющихся молодых мужчин. Это были Робеспьер, Дантон и Демулен. Они стояли в окне дома Робеспьера, и люди внизу рукоплескали им. А там, на площади, люди рукоплескали отрубленной голове королевы. Ее носил по эшафоту сам Сансон. И еще одну ночь я провел в доме палача. Шарль Анри рассказал мне вечером, что эшафот специально поставили прямо напротив главной аллеи Тюильри, которую она так любила. Когда Сансон готовился дернуть за веревку, он услышал ее голос «Прощайте, дети. Я иду к Отцу». И все заглушил загремевший нож гильотины... И самое потрясающее: когда ее голову показали толпе, голова вдруг открыла глаза. Видимо, сдерживая страх, королева до предела напрягла мускулы лица. Они сократились на отрубленной голове, и оттого поднялись ее веки, и мертвые глаза взглянули на радостно кричащую, гогочущую толпу. И вмиг толпа замолчала... А потом глаза закрыли, голову положили между ног. Тело залили известью и в грубом деревянном ящике отвезли на кладбище Святой Магдалины и закопали в безымянной могиле. Оставшееся после королевы изношенное черное платье отдали в богадельню. На следующее утро я встал засветло. Полдень застал меня уже далеко от Парижа. Через два дня я был в Бельгии. Надежный человек переправил меня через границу». Из комментариев К. Скотта: «Это письмо от Бомарше Ферзен вложил в свою запись о смерти королевы. Письмо это никогда не публиковалось, возможно, из за надписи, сделанной на нем рукой Ферзена: „Все это вздор и ложь. Наверняка это всего лишь очередная пьеса бессовестного человека“.
Леди Лора: Кстати, об отношениях Антуанетты и Ферзена есть неплохая подборка на сайте http://www.abhoc.com/arc_vr/2010_02/554/ Кстати, автор как раз придерживается мнения о существовании любовной связи между королевой и Ферзеном. Граф Ганс Аксель Ферзен (1755-1810), швед по происхождению, был очень серьезным и сдержанным человеком. Во Франции он сумел настолько не "засветиться", что о его роли в истории Марии Антуанетты довольно долго было очень мало известно. Он почти не бывал в салоне графини де Полиньяк и в прочих светских тусовках, так что его имя в связи с королевой не попало ни в воспоминания современников, ни в многочисленные списки любовников и фаворитов Марии Антуанетты. Письма Марии Антуанетты к Ферзену были обнаружены в Швеции лишь в середине XIX века, и часть их с большими купюрами была опубликована. Они произвели настоящую сенсацию и заставили несколько переменить взгляд на Марию Антуанетту, как на очень легкомысленную женщину не способную на продолжительные и верные чувства. Где-то в конце 1773 года или в самом начале 1774-го в Париже появляется очень молодой и красивый граф Ферзен. Он происходил из древнего шведского аристократического рода, был хорошо воспитан и образован. Высший свет был для него открыт и хорошо принял его. Граф исправно посещал все увеселительные мероприятия того времени, и однажды, 30 января 1774 года, на балу в Опере к нему подошла элегантно одетая стройная женщина, явно молодая, в маске и завела с ним непринужденную и галантную беседу. Ферзен не знал еще, с кем он имеет дело, но заметил, что они стали центром всеобщего внимания. Но вот дама снимает свою маску, и он обнаруживает, что это Мария Антуанетта, дофина Франции. Придворные дамы, чтобы замять готовый разразиться скандал, увели Марию Антуанетту в ее ложу, но важно, что уже тогда Мария Антуанетта в первый раз дала понять молодому шведу, то он ей понравился. Эта встреча не осталась незамеченной. Де Мерси пишет о ней Марии Терезии, и та посылает дочери осуждающее письмо. Во дворце вовсю шепчутся об этом и перемывают косточки обоим. Следует заметить, что подобные выходки Марии Антуанетты давали богатую пищу для всевозможных слухов и домыслов и породили в дальнейшем истории про её многочисленных любовников. Но вопреки всем подобным сплетням, Мария Антуанетта еще очень долго оставалась добродетельной женой Людовика XVI. Она переступила черту только после рождения четвертого ребенка, но об этом немного позже. Пока же молодого графа стали охотно приглашать на все придворные балы и увеселения, но подобных бесед с Марией Антуанеттой больше у него не было. Однако Ферзен произвел очень хорошее впечатление на парижское общество, и шведский посланник с гордостью писал своему королю: "Из всех шведов, побывавших здесь за мое время, именно его особенно хорошо приняли в высшем свете". Все это замечательно, но через два дня после смерти Людовика XV, когда Мария Антуанетта уже стала королевой Франции, положение показалось более щекотливым, и молодому графу намекнули, что ему следует покинуть Париж. Ферзен не стал артачиться и уехал. В следующий раз Ферзен появился в Париже в 1778 году, когда отец послал его в Европу за богатой невестой. Граф представляется ко двору, но на этот раз никто не обращает особого внимания на какого-то иностранца, хоть и графа. Казалось, что никто не помнит его, но вот однажды королева заметила Ферзена и радостно воскликнула: "Ах, мы же давно знакомы!" Мария Антуанетта сразу же приглашает графа принять участие в светских развлечениях. Вскоре Аксель уже пишет своему отцу: "Королева, самая любезная из известных мне государынь, соблаговолила осведомиться обо мне. Она спросила Кройца, почему я не принял участия в ее воскресной карточной игре, а услышав, что я однажды явился в день, когда прием был отменен, выразила сожаление и извинилась передо мной". Поразительно! Неужели это та самая Мария Антуанетта, которая четыре года не разговаривала с мадам Дюбарри, которая семь лет не удостаивала кардинала Рогана даже кивком головы, а многим герцогиням вообще не отвечала на поклоны? И вот она извиняется перед каким-то заезжим шведским графом? Невероятно! Интерес королевы к молодому шведу очевиден. Через несколько дней Ферзен пишет отцу: "Каждый раз, когда я свидетельствую свое почтение во время карточной игры, она говорит со мной". Однажды вопреки всем предписаниям этикета королева попросила Ферзена появиться при дворе в Версале в форме шведского офицера. Это появление вызвало настоящий фурор при дворе. Посланник Линдблом, будущий архиепископ, писал: "Весь Версаль только и говорил о графе Ферзене. Он пришёл в национальном шведском костюме, который королева, как мне говорили, рассматривала самым внимательным образом". Граф де Сен-Прист в своих воспоминаниях пишет об этом увлечении королевы: "... по словам многих очевидцев, граф Ферзен, швед, полностью захватил сердце королевы. Королева ... была просто сражена его красотой. Это действительно заметная личность: высокий, стройный, прекрасно сложён, с глубоким и мягким взглядом, он на самом деле способен произвести впечатление на женщину, которая сама искала ярких впечатлений". Обратим внимание на то, что ни Линдблом, ни Сен-Прист сами ничего такого не видели, и всё говорят с чьих-то чужих слов, а жена графа, между прочим, впоследствии станет любовницей Ферзена. Недоброжелателей у Марии Антуанетты, как мы знаем, хватало; да и у Ферзена – тоже. Это увлечение королевы не осталось незамеченным окружающими. Одна из придворных дам записала, что заметила, как при появлении Ферзена королева задрожала. В другой раз, исполняя арию Дидоны, королева при словах "Ах, по вдохновению свыше я приняла вас при своем дворе…" обратила свой взгляд на Ферзена. При дворе сразу же стали обсуждать ситуацию и спорить о том, возьмет ли королева Ферзена в любовники, а если и возьмет, в чем мало кто сомневался, то когда. Своими невинными, как ей кажется, знаками внимания королева очень сильно компрометирует себя, но Мария Антуанетта этого совершенно не замечает. Зато ситуацию прекрасно понял Ферзен и поспешил покинуть Париж. Он уехал в Америку адъютантом Лафайета. Шведский посланник сразу же доложил своему королю: "Я должен уведомить Ваше величество, королева так благоволила к юному Ферзену, что это возбудило у некоторых особ подозрение. Должен сознаться, я сам верю, что она симпатизирует ему; я замечал знаки внимания с ее стороны, слишком очевидные, чтобы в них сомневаться. При этих обстоятельствах юный граф Ферзен вел себя образцово, проявив сдержанность и, в особенности, приняв решение уехать в Америку. Уехав, он избежал всех опасностей; противостоять такому соблазну потребовало решимости, которую трудно ожидать от человека его возраста. Последние дни королева не в состоянии была отвести от него глаз, полных слез. Я прошу, Ваше величество, эту тайну никому, кроме сенатора Ферзена, не сообщать. Фавориты двора, услышав об отъезде графа, пришли в восторг, и герцогиня Фитц-Джеймс сказала ему: "Как, сударь, вы отступаете от своих трофеев?" "Будь они у меня, я бы от них не отступился. Я уезжаю свободным, без сожалений". Согласитесь, Ваше величество, что этот ответ по благоразумию и сдержанности сделал бы честь и более зрелому человеку. Впрочем, королева проявляет сейчас большее самообладание и благоразумие, чем прежде". Итак, следует признать, что в 1779 году королева и Ферзен, скорее всего, ещё не были любовниками. В июне 1783 года Ферзен возвращается из Америки и сразу же начинает добиваться патента полковника французской армии. Его отец крайне раздосадован этим, ведь в родной Швеции его сын мог бы занять очень высокое положение, но Ганс Аксель уверяет отца, что он собирается жениться на богатой мадемуазель Неккер. Это откровенная ложь, так как в это же время он сообщает своей сестре: "Я принял решение никогда не связывать себя брачными узами, они были бы противоестественными… Той единственной, которой я хотел бы принадлежать и которая любит меня, я принадлежать не могу. Значит, я никому не буду принадлежать". Мария Антуанетта, которая никогда не вмешивалась в армейские назначения, тут делает исключение и вмешивается в хлопоты Ферзена наряду с Густавом III, который хотел иметь фактор влияния при французском дворе в лице Ферзена. Густав III сумел уговорить отца Ферзена и в личном письме к Людовику XVI хлопотал за своего протеже. Граф быстро обретает искомый патент, и король Швеции получает сообщение об этом, но вопреки всем обычаям ему об этом пишет не король Франции, который является верховным главнокомандующим, а королева в собственноручном письме убеждает Густава III, что "никогда не забудет этой помощи и воспользуется первым же случаем, чтобы доказать свою признательность". Мы точно не знаем, когда началась их интимная связь, в этом ли году, или два года спустя. Ведь Ферзен был вынужден еще раз покинуть Францию, чтобы в качестве адъютанта сопровождать короля Густава в его поездке по Европе, но с 1785 года он прочно оседает во Франции. А я уже писал о событиях этого года, об афере с ожерельем, и той атмосфере лжи, клеветы и ненависти, которая образовалась вокруг Марии Антуанетты.
Леди Лора: Ферзен в дни истории с ожерельем стоял со своим полком на севере Франции в крепости Ландрези, и вот что он пишет 9 сентября 1785 года Густаву III о слухах в провинции: "Вся эта история, в которую замешан кардинал [Роган], здесь, в провинции, кажется совершенно невероятной. Трудно поверить, что всё дело в ожерелье, подписи королевы стало причиной суда над кардиналом. Здесь гораздо охотнее верят в существование неких политических причин, которых на самом деле могло и не быть. В Париже все говорят о какой-то тайной игре между королевой и кардиналом, о том, что их связывает что-то, и королева действительно просила его купить это ожерелье... Говорят даже, что королева притворялась, будто она ненавидела кардинала лишь для того, чтобы скрыть от короля свой роман, и король, узнав об этом, решил отомстить кардиналу". Можно предполагать, что и тогда они ещё не стали любовниками. Она нашла единственного верного друга, а Ферзен посвятил себя рыцарскому служению своей королеве, но на расстоянии – служба-с! Частые свидания с различными предосторожностями начались весной 1787 года. Следует заметить, что влюблённые вели себя крайне осторожно, чтобы не возбуждать никаких сплетен вокруг имени королевы. Клеветы на Марию Антуанетту за эти годы было вылито и без того немало. Ферзен получает назначение в гарнизон Валансьена, но частенько появляется в Трианоне. Однако всем своим сослуживцам он говорит, что ездит в Париж, и это никого не удивляет. Всю свою корреспонденцию осторожный граф также помечает Парижем. Своей сестре Ферзен пишет из Версаля: "Никому не говори, что я пишу тебе отсюда, ибо во всех других письмах я указываю место отправления Париж. Прощай, иду к королеве". Ферзен проводил в Трианоне лишь по нескольку часов, влюбленные встречались урывками и тайком в различных уединенных местах. Но никогда Ферзен не появлялся на различных увеселительных мероприятиях, не посещал общество графини де Полиньяк, не состоял членом ближнего окружения королевы. Он всегда скромно держался в тени. Граф и министр Франсуа Эммануэль де Сен-При, самый, пожалуй, осведомленный в дворцовых тайнах человек своего времени писал: "Ферзен бывал в Трианоне трижды или четырежды в неделю. Королева также бывала в эти дни в Трианоне без сопровождающих лиц, и эти свидания вызывали открытые разговоры, несмотря на скромность и сдержанность фаворита, никогда внешне не подчеркивавшего свое положение и являвшегося самым тактичным и скрытным из всех друзей королевы". Такое положение дел устраивало даже графиню де Полиньяк, которая быстро поняла, что скромный иностранец не будет посягать на монаршую щедрость, а, следовательно, не будет и опасным конкурентом. Только в 1790 году, когда все кругом уже рушилось, Ферзен написал, что получил возможность провести с "ней" целый день. Точнее, это было накануне Рождества, и Ферзен написал своей сестре Софии, что "наконец, 24 декабря [1789 г.] я впервые провёл с нею целый день. Представьте себе мою радость..." Кроме Сен-При о близости Марии Антуанетты и Ферзена категорически утверждали лишь Наполеон и Талейран, остальные же молчали. Даже Мерси, который тщательно сообщал в Вену даже обо всех незначительных особенностях королевского туалета и быта, ни разу (!) вообще не называет его имени. Как будто такой человек и не появлялся в Версале! Поэтому не стоит удивляться тому, что довольно долго Ферзен считался одним из самых незначительных лиц в окружении Марии Антуанетты. Эта связь не была тайной и для короля, так как, несмотря на свое легкомыслие, Марии Антуанетте всегда были чужды лицемерие и притворство. Да и Сен-При решительно утверждает: "Она [королева] нашла пути и средства довести до сведения короля о своих отношениях с графом Ферзеном". Вот еще один эпизод, произошедший уже через шесть лет после гибели королевы. На Раштаттском конгрессе интересы Швеции должен был представлять граф Ферзен. Но Бонапарт резко заявляет барону Эдельсгейму, что он не будет иметь дела с Ферзеном, роялистские убеждения которого ему хорошо известны, и который к тому же спал с королевой. Барон также считает этот факт бесспорным и с усмешкой заявляет о том, что, по его мнению, с этими историями "старого порядка" уже давно покончено и к политике они не имеют никакого отношения. Бонапарт, однако, стоит на своем, и барон Эдельсгейм передает Ферзену весь свой разговор с Бонапартом. Что же Ферзен? Стал ли он защищать честь королевы или хотя бы заявлять, что всё это клевета? Нет, он молчит и лишь подробнейшим образом записывает в своем дневнике весь разговор Эдельсгейма с Бонапартом. Когда же в английских газетах появились сообщения об этом инциденте и упоминались имена Ферзена и королевы, он лишь записывает, "что это было мне крайне неприятно". И ни одного слова в опровержение всех этих утверждений. Несколько слов о дневнике Ферзена. Оказалось, что записи по 1790 год практически полностью уничтожены. Кто их уничтожил – сам Ферзен или его наследники – исследователи спорят до сих пор. Так что мы можем только гадать, когда же Ферзен и Мария Антуанетта стали любовниками. Все теперь знают, что они были любовниками, но никто не знает, когда они ими стали. Но я забежал несколько вперёд. Большую часть 1788 года Ферзен провёл вдали от королевы; он находился на службе у своего короля Густава III, который воевал в Финляндии. После возвращения Ферзен прибыл в свой гарнизон и возобновил свои короткие встречи с королевой. Более подробных свидетельств об этих встречах у нас нет. 4 июня 1789 года королевскую семью постигло несчастье – умер дофин Людовик-Иосиф, и новым дофином стал его младший брат герцог Нормандский. Это событие не могло не отразиться на состоянии Марии Антуанетты. Страна летом 1789 года бурлит, 14 июля пала Бастилия, но в Версале об этом узнали только к вечеру того же дня. Король не придал особого значения данному событию, хотя многие лица из его окружения предупреждали Людовика XVI о грозящей опасности и предлагали немедленно эвакуировать королевское семейство в безопасное место. Нерешительный король не смог решиться на такие активные действия, и только в 1792 году он признался графу Ферзену: "Я знаю, что упустил момент, и это было 14 июля". В это тревожное время Ферзен решил поселиться в Версале, чтобы быть ближе к Марии Антуанетте, и в сентябре 1789 года снял там себе жильё, но, как оказалось, не слишком надолго. Наступает трагический день 5 октября 1789 года. В Париже неведомые силы организуют многотысячный марш женщин на Версаль. В женщин ведь стрелять не будут. Официальная цель марша – хлеб для народа. А урожай в 1789 году был во Франции необычайно щедрым! На самом же деле устроители марша хотели вернуть королевскую семью в Париж и изолировать её от внешнего мира. Лафайет со своими гвардейцами не смог помешать этому маршу и лишь сопровождал его, чтобы избежать беспорядков. Так что безоружную толпу женщин сопровождали вооружённые солдаты в достаточно большом количестве. Один из слуг сумел пробраться в Версаль и предупредить о грозящей опасности. Королева быстро вернулась из Трианона, а короля пришлось поискать, чтобы оторвать от его любимой охоты, и вечером в своём дневнике монарх напишет, что 5 октября охота была "прервана из-за событий". В это же время примчался и верный Ферзен, чтобы находиться в минуты опасности возле любимой женщины, и застаёт всех в состоянии крайней растерянности. Время ещё есть, чтобы спасти королевскую семью, но нерешительность короля и разнобой во мнениях советников всё губят. В растерянности даже забыли поставить заслон к мосту у Севра, чтобы преградить путь опасному шествию или хотя бы замедлить его. Только Сен-При решительно предупреждает короля об опасности. Он говорит, что если королевское семейство увезут в Париж, то корона будет потеряна. Надо бежать, кареты готовы, и через пару часов король уже будет в Рамбуйе близ верных частей и генералов. Неккер и остальные советники возражают Сен-При, приуменьшают опасность и дают разные бестолковые советы. В компании министров и вельмож Ферзен еще не может ни давать советов, ни предпринимать решительных действий. Он пытался уговорить королеву бежать, но бесполезно. В пустых разговорах драгоценное время было упущено, и к вечеру толпы женщин и вооружённых солдат начали прибывать в Версаль. Все замерзли, голодны и очень злы. Я не буду подробно описывать события 5 и 6 октября, так как граф Ферзен, насколько нам известно, не принимал в них активного участия. Скажу только, что с утра 6 октября в Версаль стали прибывать части Национальной гвардии, уже открыто требовавшей не хлеба, а возвращения королевской семьи в Париж. Король сдался, и его семья 6 октября 1789 года навсегда покинула Версаль. В Париже королевская семья разместилась во дворце Тюильри. Дворец был пуст и заброшен со времён Людовика XIV: не было ни мебели, ни постельного белья, ничего из шикарной обстановки, к которой они давно привыкли. Многие стекла во дворце были выбиты, а двери не закрывались. Дофину все это не понравилось, и он стал капризничать: "Как скверно здесь всё, мама". Мария Антуанетта успокаивала сына: "Дитя моё, здесь жил Людовик XIV и чувствовал себя неплохо. Нам не следует быть взыскательнее его". А король ни на что не жалуется (ему все по фигу), и, зевая, говорит остальным: "Пусть каждый устраивается, как может. Что касается меня, то я доволен". Сен-При пишет, что когда 6 октября королевская семья прибыла в Тюильри, то, по словам Монморена, "присутствие графа Ферзена, о связи которого с королевой было всем известно, могло поставить и короля и саму королеву в щекотливое положение". Сен-При с ним согласился: "Я нашёл наблюдения Монморена весьма точными и справедливыми, и сказал Ферзену, что ему было бы лучше удалиться, что он и сделал". Вскоре из Версаля в Тюильри перевезли большое количество мебели, посуды, белья и прочих необходимых вещей, восстановили весь штат прислуги. Переехали в Тюильри и некоторые из оставшихся во Франции придворных. Всё стало почти как в Версале – сменилась только охрана.
Леди Лора: Покои Марии Антуанетты в Тюильри были устроены и расположены так, чтобы она могла незаметно для короля и охраны принимать посетителей. Посторонним глазам здесь нет места. Ферзен часто посещал свою королеву, но что это за свидания – они были мало похожи на любовные. Вот что Ферзен пишет своей сестре: "Она при мне часто плачет, судите же, как я должен любить её!" Ферзен теперь в курсе всех дел королевской семьи, он участвует в обсуждении многочисленных, часто просто фантастических, планов освобождения королевской семьи. Надежды короля на освобождение подогреваются многочисленными мятежами и волнениями в провинциях. А время идёт, и ничего к лучшему не меняется в положении короля и королевы. В феврале 1790 года Ферзен пишет отцу: "Моё положение при дворе отличается от положения обычного придворного... Я очень привязан к королю и к королеве, которые всегда очень добры ко мне, и, с моей стороны, было бы крайне неблагодарно покинуть их в такой момент, когда я могу быть им полезен. Помимо их доброты ко мне, они очень откровенны со мной, что, разумеется, льстит мне". Всё это время Ферзен убеждал королеву покинуть Париж, но тщетно. Летом 1790 года Ферзен стал встречаться с королевой практически ежедневно. Он верхом добирался в Сен-Клу из своей деревушки и проникал к королеве. Сен-При пишет, что "однажды сержант королевской гвардии, увидев Ферзена, выходящего из королевского дворца в три часа ночи, чуть не арестовал его". Сен-При предупредил королеву об опасности таких визитов Ферзена, но Мария Антуанетта только отмахнулась: "Скажите об этом ему, что касается меня, то я не придаю этому никакого значения". Однако я должен на время оставить Ферзена и рассказать о попытках Мирабо связаться с королевской семьёй и помочь ей – не в ущерб своему карману, разумеется. Дело в том, что на Мирабо висели огромные долги, и за приличное вознаграждение он был готов предоставить свои услуги королю. Ведь Мирабо в те дни был вождём Национального собрания и имел в нём большое влияние. Мирабо сообщал посреднику графу де Ламарку: "Позаботьтесь о том, чтобы во дворце знали: я скорее с ними, чем против них". Но королева ещё считала себя достаточно сильной и отказалась от услуг этого "монстра". Она ответила посреднику: "Я надеюсь, мы никогда не окажемся настолько несчастными, чтобы прибегать к этому последнему, столь мучительному для нас средству – искать помощи у Мирабо". Какая наивность! А время уходило… в бездействии. Через пять месяцев королева созрела. Через де Мерси и де Ламарка Мирабо сообщили, что король (точнее королева) готов вести с ним переговоры. За помощь ему был обещан миллион золотом. Мирабо сразу же стал роялистом: "Я усвоил монархическое миропонимание несмотря на то, что видел лишь слабости двора, не имел представления о сердечности и уме дочери Марии Терезии, не смел рассчитывать на таких высоких союзников. Я служил монарху даже тогда, когда не надеялся получить ни прав, ни вознаграждения от справедливого, но введенного в заблуждение короля. На что же я способен теперь, когда уверенность укрепляет мое мужество, а благодарность за то, что мои принципы находят понимание, придает мне силы. Я всегда останусь тем, кто я есть: защитником монархической власти в том смысле, как она определена законом, апостолом свободы в той степени, в какой она признана королевской властью. Сердце моё будет следовать по пути, уже предначертанному разумом". Мирабо готов верно служить [за полученный миллион золотом], он развивает кипучую деятельность, тон его выступлений меняется, за что его неоднократно порицают другие руководители Революции. Он дает двору массу советов и рекомендаций, но всё впустую. Его вежливо выслушивают. И только, а письма с советами летят в камин. Все разбивается о неспособность короля к активным действиям. Мирабо вскоре понял, что действующей силой в королевском семействе, скорее всего, является Мария Антуанетта, и он записывает: "Король располагает лишь одним мужчиной, и этот мужчина – его жена. Она же находится в опасности, пока не будет восстановлен королевский авторитет. Я думаю, она не сможет жить без короны, но совершенно уверен в том, что она не сможет сохранить себе жизнь, не сохранив трон". Мирабо решил, что надо действовать через королеву, но чтобы разрушить её недоверие требовалась их личная встреча, во время которой он надеялся убедить Марию Антуанетту в своей преданности. Он давил на де Мерси и де Ламарка и, наконец, добился согласия на тайное свидание с королевой 3 июля 1790 года. Тайное свидание с королевой в парке Сен-Клу произвело на Мирабо воодушевляющее воздействие. Он пишет де Ламарку: "Ничто не в состоянии удержать меня, я скорее умру, нежели не выполню своё обещание". Но все смелые предложения Мирабо неизменно отвергаются, а время уходит… Король способен лишь принять помощь, но сам не способен ни к каким решительным действиям. Для него важнее всего сохранить свой удобный и привычный образ жизни, чем сохранить её. Мирабо это начинает отчетливо понимать. В конце своей жизни он пишет: "Добрый, но слабовольный король! Несчастная королева! Всмотритесь в развёрстую перед вами ужасную бездну, к которой толкают вас колебания между слепой доверчивостью и излишним недоверием! Ещё можно огромным напряжением усилий попытаться избавиться от них, но эта попытка – последняя. Откажетесь от неё или она вам не удастся, и траур покроет это государство. Что произойдет с ним? Куда понесёт корабль, поражённый молнией, разбитый штормом? Не знаю. Но если мне самому удастся сохранить жизнь при кораблекрушении, то всегда я с гордостью буду говорить о своём одиночестве: я сам подготовил своё падение ради того, чтобы спасти их. Они же не пожелали принять мою помощь". Мирабо был серьезно болен и знал об этом, но не прекращал вести очень активный образ жизни, как в политике, так и как просто человек. Чего только стоят его многочисленные выступления, речи и записки. Несмотря на многочисленные нападки, он до последней минуты оставался сторонником конституционной монархии, и не скрывал своих взглядов. Ещё за день до смерти, уже смертельно больной, он выступал в защиту де Ламарка и выиграл дело. Потом он сказал ему: "Ваше дело выиграно, а я – мёртв". Но последнюю свою ночь он всё-таки провел в обществе двух оперных певичек. Это произошло в конце марта 1791 г. За его гробом следовало 300 тысяч человек, а Пантеон впервые открыл свои двери именно для него. Но прошло около двух лет, вскрылись тайные связи Мирабо с королём, и полуразложившиеся останки его трупа были извлечены из могилы. По одной из версий их выбросили на живодерню, а по другой – захоронили в одном из предместий Парижа на кладбище для казненных преступников. Королевская семья лишилась своего последнего крупного и сильного защитника. Мирабо неоднократно предлагал подготовить бегство короля, например, в Руан, чтобы оттуда открыто противодействовать Национальному собранию. Его советы отвергли. Только после смерти Мирабо Мария Антуанетта поняла, что он был прав, и тоже стала склоняться к мысли о необходимости бегства. Королева писала к де Мерси: "Остается лишь одно из двух, либо погибнуть от меча мятежников, если они победят, и, следовательно, потерять абсолютно всё, либо остаться под пятой деспотичных людей, утверждающих, что они желают нам только добра, в действительности же они причиняли нам один вред, и впредь всегда будут вести себя так же. Вот наше будущее, и, вероятно, роковой момент наступит раньше, чем мы того ожидаем, если сами не решимся проявить твёрдость, применить силу, дабы овладеть общественным мнением. Поверьте мне, всё сказанное не плод экзальтированных мыслей, оно вызвано неприятием нашего положения или страстным желанием немедленно приступить к действиям. Я отчётливо представляю себе опасность, но вижу также различные открывающиеся нам возможности. Вокруг нас кошмар, и лучший исход – погибнуть в поисках какого-нибудь пути к спасению вместо того, чтобы дать себя уничтожить, ничего не предпринимая, чтобы избежать гибели". Королева, как видим, проявляет силу духа. Никакого легковерия в ней уже нет. Она даже заговорила об общественном мнении. Не поздновато ли? Да и нерешительный король окажется слишком сильным тормозом. Итак, нужны решительные действия. Какие же? Остается только один действенный путь к спасению королевской семьи – это организация побега. Но дворец постоянно охраняют шестьсот национальных гвардейцев. Почти все оставшиеся слуги являются шпионами и тайными соглядатаями республиканцев. Кто же возьмется в таких условиях взяться за организацию побега? Конечно же, любящий и верный граф Ферзен! Больше никому королева не может доверить эту ответственную и опасную миссию. Но куда бежать? Королю остался верным только генерал де Буйе (de Bouille) и его войска, которые расположены недалеко от границы. Значит с ним нужно вступить в переписку, разумеется, тайную. Организация такого побега это очень сложное и кропотливое дело, требующее к тому же огромных денежных средств. А у короля денег, увы, уже нет. Но любящий граф Ферзен немедленно взялся за организацию дерзкого побега. Начал он с поиска верных людей, дворян, которым можно было бы доверить доставку писем. Ведь пришлось переписываться не только с генералом Буйе, уточняя возможные формы помощи со стороны его войск, сроки побега и маршруты выдвижения отрядов для охраны королевской семьи после побега из Парижа. Надо было вести переписку с братьями короля, с различными дворами Европы, чтобы попытаться раздобыть средства для побега королевской семьи. И вот эти дворяне, переодевшись курьерами, начали сновать по всей Европе. К чести Ферзена надо отметить, что он сумел набрать очень верных и надёжных людей, ни один из которых не оказался предателем. Но они же оказались и достаточно ловкими и осторожными, чтобы не попасть с криминальными письмами в лапы революционных властей. Ведь, как писал Ферзен, "весь план провалится, если будут замечены хотя бы малейшие следы приготовлений к бегству".
Леди Лора: В первую очередь для организации побега королевской семьи из Парижа нужны были деньги. Но братья короля заявили, что сами не имеют средств к существованию, хотя и вели довольно роскошный образ жизни. Все влиятельные дворы Европы и крупные банкиры также не нашли свободных денег для спасения короля Франции и его семьи. У всех были более важные дела! Ни от кого Ферзен не смог получить ни единого су. Пришлось графу положиться только на свои средства, а также прибегнуть к различным займам у частных лиц, благо такие всё же нашлись. Но ведь не всем же мог Ферзен рассказать о назначении занимаемых денег. У двух аристократок, нет, не француженок, шведки и русской, Ферзен смог одолжить даже по 300 000 ливров, но не брезговал он и мелкими суммами. Так у своего домоправителя он занял 3000 ливров. Всё шло в дело. Надо было подготовить фальшивые документы на целую группу лиц. Требовалась одежда для переодевания, которая помогла бы замаскировать членов королевской семьи, и её следовало незаметно пронести в охраняемый дворец. А ещё нужны были кареты, различные припасы, - да много чего нужно было запасти для бегства королевской семьи. С помощью надёжных людей и красивых золотых монеток Ферзен нашел пути во дворец, а там тайными ходами он проникал в покои королевы. Нет, они занимались не только любовью. Проходили многочасовые совещания, на которых бесконечно обсуждались и прорабатывались все малейшие детали предстоящего побега. Кроме того, на обратном пути из дворца Ферзен тайком выносил драгоценности королевы. Они могут потом очень даже пригодиться. И не оставлять же их революционерам! С генералом де Буйе договорились о том, что он в условленное время пошлёт отряды в направлении крепости Монмеди вплоть до Шалона для обеспечения сбежавшей королевской семьи вооружённой охраной. Подготовка побега шла полным ходом. Заказана новая карета, якобы для некой графини Корф. Приготовлена одежда для побега. Собраны минимально необходимые средства. Но король, да и королева, всё ещё колеблются. Им был необходим какой-нибудь предлог, чтобы показать всей Франции, да и Европе, - королевская семья бежала из Парижа, так как террор республиканцев вынудил их к этому. Повод для такого предлога удалось организовать. Автор проекта неизвестен, но подозреваю, что им был тот же Ферзен. Король заявил Национальному собранию, что пасхальную неделю он с семьей хочет провести в Сен-Клу. Якобинская пресса сразу же подняла вой, обвиняя короля в том, что тот оттуда захочет сбежать за границу. Страсти накалились! 19 апреля король с семьей демонстративно садится в карету, поданную к главному входу Тюильри. Но вокруг дворца уже собралась огромная и возбужденная толпа народа, которая не даёт возможности запрячь лошадей в карету. Лафайет со своими гвардейцами ничего не может поделать. Люди осыпают королевскую семью самыми грязными ругательствами и не дают карете тронуться с места. Более двух часов длится эта разнузданная оргия насилия. Королевская семья всё это время спокойно сидит в карете. Наконец король отменяет поездку и возвращается с семьёй во дворец. Успокоенная толпа ликует и даже приветствует короля и его семью. Но главная цель этой демонстративной выходки достигнута: всему миру показано, что король не свободен в передвижении, что он не может даже выехать с семьей на расстояние в несколько миль от дворца, чтобы подышать свежим воздухом. Следовательно, побег королевской семьи становится оправданным. Однако бежать следовало немедленно, в ту же ночь, и таким образом, как это сделал, например, граф Прованский. Ведь его попытка увенчалась блестящим успехом! Но эта попытка бегства увенчалась успехом ещё и потому, что не было никакой помпы. Граф Прованский и его близкие поехали в довольно старых и невзрачных экипажах по два-три человека в каждом, у них был с собой минимум одежды и припасов, и они наплевали при этом на все правила дворцового этикета. Но это был всего-навсего лишь брат короля, и он мог позволить себе это. Королевская же семья не смогла (да и не захотела) пренебречь жёсткими обычаями дворцового этикета. В результате, задуманный тайный побег стал превращаться в довольно-таки помпезный выезд. Судите сами, уважаемые читатели, сколько ошибок и нелепостей было совершено при подготовке этого "тайного" побега. Было решено, что король, королева и дети поедут все вместе в одной карете. Это увеличивало опасность узнавания королевской семьи. Мадам де Турзель потребовала для себя место в этой же карете, так как она присягала, что ни на одну минуту не оставит королевских детей без присмотра. Ещё один человек в карете, которую теперь уже никак нельзя было назвать лёгкой, а ведь успех предприятия зависел в первую очередь именно от быстроты передвижения. Однако королевская семья не желала считаться с такими "мелочами". Король должен был ехать в качестве лакея, в соответствующем мундире, и, следовательно, должен был сам себя обслуживать. Неприхотливый монарх охотно с этим согласился. Но чтобы КОРОЛЕВА сама себя обслуживала? Это было немыслимо! С этим все единодушно согласились (кроме Ферзена, но кто его, этого шведа, спрашивал о тонкостях французского королевского этикета). А это вело к тому, что во второй карете должны были ехать ещё, как минимум, две горничные. Но и это было не всё – ведь должны были ехать кучер, форейтор, курьер (для связи) и лакей. Компания беглецов потихоньку, но очень значительно, разрасталась. Было также решено, что король и королева должны прибыть в Монмеди в парадных одеждах, что увеличивало вес багажа еще на 40-50 кг, и соответственно снижало скорость передвижения карет. Но на время королевская семья не привыкла обращать своё внимание. А ведь было просто немыслимо представить, что сутки пути король и королева проведут без привычных удобств! Ещё багаж, ещё лишний вес… Кроме того, для побега была подготовлена совершенно новая карета, которая должна была вызвать любопытство у встречных граждан Франции, а особенно у кучеров, почтмейстеров, конюхов, курьеров, которые в большинстве своём теперь были противниками монархии. Соединение же всей королевской семьи в одном экипаже многократно усиливало опасность быть узнанными. Но от этих серьёзных предостережений королевская семья просто отмахивалась, как от недостойных высочайшего внимания! Да и сам Ферзен (не забывайте, влюблённый!) часто проявлял излишнюю уступчивость в том, что касалось удобств Марии Антуанетты. Подведем предварительный итог. В изготовленной по заказу Ферзена громадной карете, - для баронессы Корф, разумеется, - должны были разместиться восемь человек: пять членов королевской семьи, гувернантка, лакей и кучер. Уже прилично! Кроме того, в этой же карете размещались гардероб, серебряный сервиз (!), съестные припасы, стульчаки для членов королевской семьи (они же не могут сбегать в кустики, как простые смертные), и ещё множество самых необходимых вещей. Такая карета просто не в состоянии была передвигаться достаточно быстро. Для транспортировки этой тяжёлой кареты было необходимо запрячь от 8 до 12 лошадей, что в свою очередь требовало значительно большего времени на каждую смену лошадей. Ведь почтовую коляску с двумя лошадями перепрягали буквально за пять минут, а теперь эта процедура затягивалась на полчаса. На всём маршруте следования такая перегрузка выливалась уже в несколько часов. Ах, как их, этих нескольких часов, не хватило потом в Варенне! Но это было, как мы увидим чуть позже, ещё не единственными причинами задержки, приведшими к столь трагическому финалу. Была допущена ещё одна ошибка. (Господи, сколько же их уже накопилось!) Да, королевская семья ехала в достаточно скромных и поношенных дорожных костюмах, но сопровождавшие их дворяне были наряжены в новехонькие ливреи, сверкавшие позументом и пуговицами. А это тоже обращало на себя излишнее внимание. Но и это была не последняя ошибка. В качестве исполнителя секретных поручений во время бегства королевской семьи был выбран парикмахер королевы Леонар. Вину за этот выбор часто возлагают на молодого герцога Шуазеля, но королева тоже приложила здесь свою ручку. Более бестолкового человека для этой роли во всём дворце найти было бы очень трудно! Он также внёс свою лепту в провал этого знаменитого бегства, вернее – попытки к бегству. Наконец, день бегства назначен – на 19 июня. Ферзен неутомимо трудился, чтобы всё подготовить точно к этому дню. Мало того, что он постоянно вносит и выносит необходимые для побега предметы, одежды, деньги и пр. Он ведёт секретную переписку с генералом де Буйе, чтобы до мелких деталей согласовать с ним план побега: где и когда (с точностью до часов) следует разместить всадников для встречи королевского семейства и его дальнейшей охраны. На почтовой станции в Венсенне Ферзен лично проверяет заказанных им лошадей. Все доверенные лица посвящены в мельчайшие подробности возложенных на них функций, манеру поведения, общения и в график передвижения королевской семьи. И вдруг выяснилось, что вся тщательная подготовка Ферзена была чуть ли не напрасной. В последний момент королева решила перенести побег ещё на сутки, так как одна из дежурных камеристок показалась ей слишком подозрительной. Вернее, не сама камеристка, а её любовная связь с одним из революционеров. Эта задержка оказалась, в результате, роковой. Нет, конечно, были ещё и другие причины, мелкие и средние задержки, о них чуть позже, но этих 24 часов не хватило катастрофически, и эта задержка имела целый ряд фатальных последствий. А что это означало? Это значит, что идёт новый приказ генералу де Буйе о том, что подготовку следует сдвинуть на 24 часа. А ведь гусары и драгуны уже начали выдвигаться на намеченные позиции. Пришлось срочно всё отменять или тормозить. Это отрицательно сказалось на готовности войсковых отрядов в решающий момент. Но вот наступил последний (как все надеются) день в Париже, который прошёл очень спокойно и обыденно. Вечером детей уложили спать, отпустили прислуживающих женщин и стали готовиться к ужину. Ничего подозрительного, всё как всегда.
Леди Лора: Ферзен уже расставил по Парижу своих людей и подготовил всё к побегу. Вот Мария Антуанетта покидает салон и уходит к детям. Она их будит, одевает в дорожную одежду (дофина переодевают девочкой, так как ему сказали, что они едут на маскарад), и Ферзен тайком выводит их из дворца и усаживает в подготовленную повозку (фиакр). Одновременно обе горничные садятся в другой экипаж и едут в Клэ. Дети же засыпают в фиакре, ожидавшем Марию Антуанетту. В одиннадцать вечера граф Прованский с женой покидают дворец. Они тоже бегут в эту ночь, но их не связывают строгие предписания этикета, они поедут в нескольких старых и старомодных экипажах, и их-то побег увенчается полным успехом. Но не они сейчас нас интересуют. Тем временем Мария Антуанетта позволяет камеристке себя раздеть и велит приготовить на завтра карету для выезда. Чуть позже королева быстро переодевается в простое дорожное платье и шляпу с вуалью и тайком покидает дворец, чтобы присоединиться к своим детям. Немного труднее пришлось королю, так как ежевечерний визит генерала Лафайета на этот раз несколько затянулся. Но вот и тот уехал, король позволил раздеть себя, чтобы через несколько минут в одежде и шляпе лакея покинуть дворец. На какого-то лакея никто из охранников не обратил никакого внимания. Службу свою они несли не очень-то ревностно. В полночь, наконец, вся королевская семья собралась вместе. На козлах сидит переодетый кучером граф Ферзен. Вперед! Пока что всё идет почти по плану. Почти, - потому что у городских ворот, где их ожидала большая карета, фиакр оказался только в два часа ночи вместо намеченной первоначально полуночи. Ещё два часа потеряно. (Потом, как выяснится, не хватит каких-то двадцати минут до желанного освобождения!) За городскими воротами королевское семейство пересаживается в большую подготовленную карету, которая через полчаса доставила всех в Бонди. Здесь их ожидает гвардейский офицер с восьмёркой свежих лошадей. Теперь Ферзену приходится проститься с королевской семьёй, так как король не пожелал, чтобы он их сопровождал далее. (Даже такому равнодушному человеку, как Людовик XVI, было неприятно присутствие любовника Марии Антуанетты. Помог, ну и ладушки, до свиданья!) Ферзен должен будет встретиться с королевским семейством, когда оно будет уже находиться под надежной охраной войск генерала де Буйе. Поэтому прощание Марии Антуанетты и верного графа очень коротко. Ферзен верхом подъехал к карете и громко крикнул: "Прощайте, мадам де Корф!" Опять конспирация. Итак, в карете весело и свободно едут: мадам де Корф (госпожа де Турзель), гувернантка её детей мадам Роше (королева), дети мадам де Корф (дофин переодет девочкой), камеристка (мадам Элизабет), дворецкий Дюран (король). На первых станциях никто не интересуется документами баронессы де Корф и сопровождающих её лиц. Все в карете успокаиваются, ведь в пяти милях за Шалоном их должны ждать кавалеристы под командой герцога Шуазеля. В Шалон карета прибыла в четыре часа дня. Здесь новая карета (новая, в смысле изготовления) вызвала значительный интерес у местных жителей. Пассажиры кареты также вызвали некоторый интерес тем, что после долгого пути не пожелали выйти из кареты и немного размяться во время смены лошадей. И это в такую-то жару! Начинаются различные пересуды. А ведь пассажирам стоило вести себя как можно обычнее и не привлекать к себе излишнего внимания. Почтмейстер Шалона позволяет карете продолжить свой путь, но полчаса спустя уже весь город болтает о том, что через Шалон проехал король со своею семьей. Пассажиры кареты ничего об этом не знают и спокойно, но уже нетерпеливо, ожидают встречи с гусарами Шуазеля. Вот позади установленные пять миль, - но никто не встречает королевскую карету. Наконец, появляется одинокий офицер. От него узнают, что никаких гусар в данном месте нет, но в Сем-Менегу, в двух часах езды отсюда, короля должны ждать драгуны. Делать нечего, надо ехать дальше. Но и в Сен-Менегу не оказалось никаких драгун. Был только их командир, который объяснил, что его кавалеристы целый день сидели по трактирам и к вечеру совершенно перепились, начали буянить. Бестолковый Леонар ничего внятного объяснить им так и не смог, так что командир приказал своим пьяным кавалеристам выехать из городка и ждать короля в стороне от дороги. Почтмейстеру городка, знаменитому потом Друэ, показались подозрительными не только два роскошных экипажа, но и то, как почтительно командир драгун разговаривал с пассажирами кареты. Это ему показалось очень подозрительным, но он не рискнул задержать экипажи, зная о том, что драгуны находятся неподалёку. Ведь их прибытие в городок ему тоже показалось подозрительным. Друэ только приказал не очень-то торопиться со сменой лошадей и послал курьеров на следующие станции, чтобы и там постарались подольше задерживать подозрительные экипажи. Через десять минут после отъезда короля в Сен-Менегу тоже все знают, что через городок проехал король с семьей. Командир драгун хотел послать своих кавалеристов вслед за каретой для её охраны, но уже поздно! Толпа окружила пьяных драгун и не позволила им придти на помощь королю. Да подвыпившие вояки не очень-то и рвались в бой, они уже не слушали приказаний своего командира, а начали брататься с революционным народом. Друэ, тем временем, приказал двум всадникам кратчайшей дорогой скакать в Варенн, чтобы опередить карету и задержать её там. Все дальнейшее было уже агонией, только её участники, сидевшие в каретах, ещё ничего об этом не знали. Вскоре путников ожидала ещё одна неприятность. На последней станции перед Варенном лошади были не подготовлены. Оказалось, что злосчастный Леонар (парикмахер, ведь) сказал ожидавшим здесь офицерам, что король сегодня не появится. Офицеры хлебнули немного вина и легли спать. Пришлось королевскому семейству ехать до Варенна на уставших лошадях, а это новая потеря времени, причём, тогда, когда счёт шёл уже на минуты. Но это всё выяснится только потом. А пока уставшая карета в темноте прибыла в Варенн, который уже гудел, как растревоженный улей – Друэ со своими спутниками поднял революционное население города по тревоге. Карету остановили, и её тут же окружила толпа возбуждённых людей. Напрасно "мадам Роше" (королева) просила пропустить карету дальше. Карету под охраной отправили на постоялый двор "К великому монарху" (ирония судьбы!) для проверки документов. Мэр Варенна по фамилии Стосс проверил документы, но не нашел в них ничего подозрительного. Он был готов пропустить карету дальше, но Друэ настоял на задержке пассажиров. Тем временем в городе бьет набат, тревога, толпа растет. Менять лошадей никто и не собирается, а мэр предлагает уставшим путникам переночевать, - утром, мол, всё разъяснится. Король ожидает скорого прибытия войск Буйе или Шуазеля и соглашается. В Варенне же никто не знает в лицо ни короля, ни членов его семьи, так что для опознания путников требуется какой-нибудь знающий монарха в лицо аристократ. Но такого человека во всём городе нет. Путники слегка перекусили и улеглись спать. Тем временем в городе появляется Шуазель со своими гусарами (немцами). Шуазель тоже был введен в заблуждение путаными разъяснениями Леонара, но всё-таки решил вести своих кавалеристов в Варенн навстречу королю. Кавалеристы быстро разгоняют толпу и освобождают карету. Минуты теперь решают всё. Чтобы выиграть время, молодой Шуазель предлагает королевской семье бежать немедленно верхом на конях, которых он им выделит. Медлить нельзя, пока не собралась Национальная гвардия. Шуазель ждёт приказа короля, но король не готов отдать такой приказ. Как всегда, король медлит. А вдруг при таком бегстве кто-нибудь из членов его семьи получит какое-нибудь ранение или травму? Может ли Шуазель гарантировать безопасность такого способа бегства? А ведь речь идёт о жизни и смерти, но король не может принять никакого решения. И бесценное время уходит. Тем временем собралась по тревоге Национальная гвардия, откуда-то притащили старые пушки, забаррикадировали все улицы и солдат Шуазеля незаметно блокировали. Их угощают вином и сыром, но большой угрозы всадники Шуазеля уже не представляют. Время упущено. Последняя попытка спасти короля сорвалась по вине нерешительного монарха. Перед рассветом в городе второй раз за ночь бьёт набат, новая тревога. Но это прибыли комиссары из Парижа, Ромёф и Байон. Обнаружив бегство королевского семейства из Парижа, во все стороны были разосланы комиссары на поиски короля. Этим двоим повезло. Успокоился и мэр Варенна. Теперь все решения будут принимать граждане из столицы, на них и будет лежать вся ответственность в случае чего. Два слова о прибывших из Парижа комиссарах Национального собрания. Ромёф был адъютантом Лафайета, часто нес караульную службу в Тюильри и хорошо знал королеву в лицо. Он немного симпатизировал Марии Антуанетте и готов был бы отнестись более снисходительно к королевскому семейству. Но его спутник, Байон, был неумолимым якобинцем, и перед его революционным натиском Ромёф бессилен. Комиссаров провели в дом мэра Стосса, где ночевало королевское семейство, которое уже разбудили, и Байон вручает королеве декрет Национального собрания, приказывающий задержать королевское семейство и вернуть его, в интересах государства, в Париж. Королева отказывается принять этот декрет, но король берет его в руки и читает. В декрете говорится, что Национальное собрание лишает Людовика XVI прав монарха, что любой гражданин, обнаруживший его, должен воспрепятствовать дальнейшему продвижению королевской семьи. В декрете не было и речи о бегстве, аресте или просто о задержании, но всем сразу же становилось ясно, что теперь король уже не свободен в своей стране и полностью подчинен воле Национального собрания. Реакция на этот декрет у короля и его жены была несколько различной. Король рассеянным движением положил декрет на кровать, в которой спали его дети, и сонным голосом сказал: "Во Франции больше нет короля". Мария Антуанетта схватила декрет с кровати, скомкала его (какое кощунство перед революцией!) и швырнула на пол: "Я не желаю, чтобы эта бумажка пачкала моих детей!"
Леди Лора: Король предлагает, чтобы члены его семейства, особенно дети, выспались до утра, а затем они вернутся в Париж. Ромёф не возражает, но Байон разгадал замысел короля: "Ах, они не желают возвращаться. Буйе уже близко, они ждут его!" Эти слова взбудоражили людей, которые решили немедленно отправить короля и его семейство в Париж. Солдаты Шуазеля блокированы и ничем не могут помочь королю. К дому Сосса спешно подкатывают карету, впрягают свежих лошадей и требуют, чтобы королевское семейство немедленно отправлялось в столицу. Король и королева пробуют тянуть время, ссылаются на сильную усталость детей, но всё напрасно. Им позволяют лишь немного перекусить перед дорогой. А солдат Буйе всё нет! Королевское семейство собирается в путь, но тут одна из камеристок падает в обморок. Тут же находится врач и даёт симулянтке успокоительные капли. Всё, больше предлогов для задержки нет. Король первым спускается по лестнице. За ним идет королева, которую поддерживает герцог Шуазель. У кареты Мария Антуанетта спрашивает герцога: "Как вы думаете, удалось ли Ферзену спастись?" Королевская семья уселась в карету, которая под охраной национальных гвардейцев, наконец, трогается, но, - увы, - в сторону Парижа. Через двадцать минут после отправления королевской кареты в город ворвались всадники генерала де Буйе. Узнав, что король уступил и согласился вернуться в Париж, Буйе не рискнул догнать королевский кортеж и приказал своим войскам отойти назад. Недаром Суворов позднее в присутствии французских эмигрантов говорил, что если бы во Франции было дворянство, то королю не дали бы погибнуть – и французы подавленно молчали. На середине обратного пути королевское семейство встретили три члена Национального собрания: роялист Мобур (Латур-Мобур), адвокат Барнав и якобинец Петион. В карете Петион пытается задеть королеву, он говорит, что, как им известно, во время бегства у королевского дворца их ждал фиакр с кучером. Этим кучером был какой-то переодетый швед. Не помнит ли королева его имени? Мария Антуанетта спокойно отвечает: "Не в моих привычках запоминать имена моих конюхов". Но этот наскок показал королеве, что власти уже в курсе того, кто организовал побег. На обратном пути депутаты увидели, что члены королевского семейства ведут себя как обычные люди, и даже прониклись к ним, особенно к Марии Антуанетте и детям, некоторой симпатией. Петион в своих мемуарах написал: "Я нахожу, что они в обращении просты и непринужденны, и это мне нравится. Ни следа королевской надменности, легкость и семейная бесхитростность… Королева разрешает принцу прыгать на её коленях, юная принцесса играет со своим братом, а довольный король с гордостью посматривает на членов своей семьи, хотя сам малоподвижен и туповат". Когда карета с пленниками проезжала по улицам Парижа, город был на удивление тих. Многотысячные толпы народа, пришедшие поглядеть на пленников нации, молчали. Дело было в том, что приветствовать короля никто бы и не решился, а расклеенные по всему Парижу объявления гласили, что каждый, кто будет хулить или срамить пленников нации, получит солидную порцию розог. Королевское семейство опять разместили в Тюильри, но охрану значительно усилили. Мария Антуанетта уже поняла, что всё потеряно, но король был спокоен и равнодушен. Петион отметил: "Он был спокоен, как будто бы ничего не случилось, как будто он вернулся с охоты". В своем заточении королева продолжала беспокоиться о Ферзене. Она пишет: "Я живу ещё… но мне страшно за Вас, и как терзает меня то, что Вы страдаете, не получая о нас никаких известий! Если небу будет угодно и эта записка дойдёт до Вас, Бога ради не отвечайте мне, ответ навлечёт на всех опасность, и ни под каким предлогом не пытайтесь прийти к нам. Уже известно, что именно Вы помогали нам выбраться отсюда. И стоит лишь Вам появиться здесь – всё пропадет. Нас стерегут день и ночь, но мне это совершенно безразлично… Не беспокойтесь, со мной уже ничего не случится. Собрание хочет отнестись к нам снисходительно… Я не смогу Вам более писать…" Однако через день она вновь пишет ему: "Я хочу лишь сказать, что люблю Вас, и даже не имею на это времени. Мне хорошо, не беспокойтесь обо мне, как хотелось бы мне услышать подробнее о Вас. Шифруйте письма ко мне, пусть адрес пишет Ваш камердинер… Скажите лишь, кому адресовать письма к Вам, без них я не могу жить более. Прощайте, самый любящий, самый любимый человек на земле. Я обнимаю Вас от всего сердца". Если это не письма влюбленной женщины, то я не знаю, что это ещё может быть? Мне не очень хочется писать о жизни королевской семьи в заточении, об их ухудшавшемся положении, а затем и о казни. Об этом и так уже слишком много всего написано. Братья короля, разместившиеся в Кобленце, своим поведением и высказываниями вызывали лишь настороженное отношение королевских домов Европы к судьбе Людовика XVI и его семьи. Да и сами правители больше думали о том, какую выгоду их страны смогут извлечь из создавшейся во Франции ситуации, чем о спасении царственных пленников. Мария Антуанетта тоже не могла четко для себя сформулировать, чего же она больше хочет – войны или мира. Война могла принести им свободу, но могла ведь и бросить их на гильотину, а мир медленно, но верно, вёл их туда же. Так что её противоречивые послания, рассылаемые по всей Европе, в силу своей противоречивости не увеличивали симпатий к ней, так как никто не мог понять, чего же она, собственно, хочет? Даже её брат в Вене (теперь это был уже Леопольд II, который наследовал корону после смерти в 1790 году своего бездетного брата Иосифа II) демонстрировал полное равнодушие к судьбе своей сестры. У него хватало и других, более важных, проблем. Что уж говорить о других правителях? Густав III вернул Людовику XVI нераспечатанным письмо, в котором тот сообщал о принятии во Франции конституции. Екатерина II писала: "Что следует думать о людях, которые всё время ведут себя непоследовательно, непрерывно противореча самим себе". Она даже насмешливо высказывалась в том плане, что очень печально, если у Марии Антуанетты нет более никаких надежд, кроме молитв. Но наша героиня и сама не очень-то чётко представляла себе, что же следует делать? То она обвиняет во всех своих несчастьях братьев короля и прочих эмигрантов и пишет, что "это презренная порода – всё время они объявляли, что преданы нам, а на самом деле они делали и делают нам одно лишь зло". Она может написать про братьев короля, что "их поведение поставило королевскую семью в то положение, в котором она сейчас находится". Действительно, граф Прованский и граф Артуа вели себя не самым геройским образом; часто они вредили своими демаршами родственникам во Франции, но не их же вина в том, что побег королевской семьи не удался, а им посчастливилось скрыться. Иногда Мария Антуанетта чувствовала, что её заносит, и тогда она писала: "Я сама не знаю более, какого поведения, какого тона держаться мне. Весь мир обвиняет меня в притворстве, в фальши, и никто не поверит, а ведь это именно так, что мой брат высказывает так мало участия в ужасном положении своей сестры, что он беспрерывно подвергает её опасности, не ставит её в известность о своих планах. Да, он подвергает меня опасности, и в тысячу раз больше, чем если бы действовал на самом деле". Действительно, никто в мире и не собирался особенно спешить на помощь пленной королеве. В этом случае особенно сильно против Марии Антуанетты играла и её репутация, заработанная в годы беззаботного царствования. Один лишь верный рыцарь королевы, верный Ферзен, ещё пытался что-то сделать для спасения своей несчастной возлюбленной. Через графа Эстергази Марии Антуанетте удается тайно передать Ферзену золотое кольцо, на котором выгравированы три королевские лилии и надпись: "Трус, кто покинет её". Ферзен решает любой ценой проникнуть в Париж и попытаться встретиться с Марией Антуанеттой Он знает, что объявлен во Франции вне закона, и что любой встречный может убить его, а толпа просто растерзает его живьем, но ничто не в силах остановить его. Тюильри теперь круглосуточно охраняют 1200 национальных гвардейцев, но Ферзен уже принял решение. С королем Швеции он разрабатывает новый план бегства королевской семьи. 11 февраля 1792 года Ферзен со своим адъютантом выезжает якобы в Лиссабон. "Якобы", так как адъютант Ферзена имеет документы шведского посланника, едущего в Лиссабон, а Ферзен сопровождает его в качестве слуги. Вечером 13 февраля Ферзен уже в Париже. Как ни странно, но в пути их серьёзно не досматривали и не придирались к документам. У Ферзена сохранился ключ от одной из потайных дверей в Тюильри, и он сразу же отправляется во дворец. Ему везет, так как эта потайная дверца почему-то никем не охраняется. И вот Ферзен во дворце. В последний раз он видится со своей возлюбленной королевой. Оба понимают, что это – последний раз. В официальном донесении своему королю Ферзен написал, что дважды, 13-го вечером и 14-го встречался с их величествами. Однако в своем личном дневнике Ферзен сделал такую запись: "Пошёл к ней; моим обычным путем. Волнение из-за Национальной гвардии, её покои чудесны. Остался там". Ясно, что Ферзен не мог рисковать, покидая Тюильри, чтобы на следующий день вернуться туда же. Он провёл всю ночь в покоях Марии Антуанетты. Они, конечно же, много беседовали, но вряд ли они занимались только разговорами. Не будем больше ничего говорить об их последней ночи. Людовик XVI вёл себя очень тактично и появился в покоях своей жены только в шесть часов вечера 14-го февраля. Пора было, наконец, и поговорить с этим вестником свободы. Предложенный Ферзеном план побега король сразу же отвергает. Во-первых, как человек чести, король не может нарушить своё обещание оставаться в Париже, данное Национальному собранию. Во-вторых, он считает этот план невыполнимым, т.е. король больше не желает рисковать. Всё, разговор на эту тему закончен. Далее король попытался объяснить Ферзену своеобразие их положения. Он говорил, что странность некоторых их поступков объясняется только тем, что они не свободны в своих действиях, что у них больше нет никакой надежды на спасение, и что спасение может прийти только извне. (Король не желает действовать сам, как, впрочем, и всегда.) Они же могут только пытаться выиграть время… В полночь Ферзен прощается с королевой и покидает Тюильри. Ферзен оставляает Париж, а король и Мария Антуанетта начинают свой путь на эшафот, - правда, у каждого из них он был особым.
Марсель: Добавлю сайты на эту тему: http://axelvonfersen.free.fr/enfant.php [BR]http://www.freewebs.com/vonfersen/ Замок семьи Ферзен: [BR]http://www.ljungsslott.com/index-filer/Page6.htm
Марсель: Королева Мария-Антуанетта и граф Ферзен: Письма: http://axelvonfersen.free.fr/reine.php
Леди Лора: Марсель Какой кошмар! Разве можно выкладывать такое среди недели? Я ж теперь лихорадочно пытаюсь освоить материал опираясь на более, чем скудное знание французского, вместо того, чтоб заниматься работой!))
Марсель: Леди Лора пишет: Какой кошмар! Я так понял, что угодил тебе?
Марсель: Используй авто-перевод. Если интересно, даю пример. (в принципе, все понятно) http://axelvonfersen.free.fr/reine.php Некоторые отрывки из переписки между Королевой Марией-Антуанеттой и графом Ферзен . (Источник: Граф Ферзен и суда Франции Писаний опубликованной Le Baron Klinckowstrom, племянник графа.). Граф де Ферзен королеве Марии-Антуанетты Брюссель, 27 июня 1791: Страшное несчастье, которое только что прибыл, чтобы полностью изменить ход бизнеса, и если он будет упорствовать в резолюции, где она должна была действовать для себя, могут сделать больше для себя, необходимо возобновить переговоры и полностью ввести в действие этой силы. Нам нужна масса полномочия действовать достаточно сильна, чтобы устанавливать и сохранять драгоценные дни. Вопросы должны быть ответы: 1 ° Хотят ли они нас действовать, несмотря на все защиты в случае мы хотели бы получить? 2 ° Хотим ли мы дать полномочия г-ну или граф Артуа? 3 ° Хотим ли мы, что он работает, как барон де Бретейль или соглашается г-н Калон или мы хотим оставить его выбор? (...) Королева Мария-Антуанетта, чтобы граф Ферзен: 28 июня 1791 Не беспокойтесь о нас, мы живем. Лидеры Ассамблеи, кажется, хотят положить сладости в их проведении. Скажите моим родителям, чтобы шаги за пределами, если они боятся, мы должны бороться с ними. Королева Мария-Антуанетта графу Ферзен: 8 июля 1791. Король считает, что тюрьмы, где он провел более жесткие и состояние полного упадка, когда Национальное собрание увеличилось роялти, оставив его больше не совершать любые действия, как известно, иностранные державы к необходимости объяснить здесь. Царь подумал, что это только путем переговоров, что их помощь может оказаться полезной для него и его царство, чтобы демонстрация силы должны быть вторичными и что, если мы отказались от любых переговоров. Король считает, что силы открытым, даже после первого заявления будут непредсказуемыми опасность не только для себя и своей семьи, но и для всех французов, которые, в интерьере царство, не верят в направлении революции. (...) Царь считает, что полную неограниченную власть, как он сделал, даже от 20 июня, было бы опасно для него в государстве, где он находится. Невозможно, чтобы он не был уведомлен, и все фирмы в равной степени тайну. (...) Резюме: Он хочет плен короля хорошо установлены и хорошо известны иностранным державам он хочет доброй воли своих родителей, друзей и союзников и других правителей, которые хотели бы внести свой вклад, как проявляется в Конгрессе, где employât путь переговоров, конечно, что там было наложение силы для их поддержки, но все еще достаточно обратно не наносить преступлений и массовых убийств. Это будет иметь важное значение для b. Бретейль встретиться с братьями царя и тех, кого они выбрали для этого важного переговоров. Царь не чувствует себя в состоянии дать полную или неограниченную власть, но Он послал бумагу в белом, которые будут переданы его братьев. Мы не смеем ответ король Швеции. Будьте с ним переводчика нашей благодарности и нашей приверженности. Королева Мария-Антуанетта, чтобы граф Ферзен: 29 июня 1791: Я существую ... ... .... Я беспокоюсь о тебе и мне жаль вас за все, что вы должны иметь не новость! Небеса помочь, что это произойдет с вами. Не пишите мне, что бы выставить нас, и особенно не вернуться сюда при любых обстоятельствах. Вы знаете, что вас, кто пришел из здесь, все будет потеряно, если вы смотрели, мы держали в дневной прицел и ночью, мне все равно ... ... ... .. Не волнуйтесь, это не со мной . Ассамблея хочет относиться к нам мягко. Прощай ... ... ... ... .. Я больше не могу писать тебе ... ... ... ... ... .. * ( * некоторые отрывки были удалены или неразборчиво). Королева Мария-Антуанетта графу Ферзен: (письмо зашифрованы и расшифрованы руки Ферзен). 26 сентября 1791: Ваше письмо до меня на 28. В течение двух месяцев я не услышал от вас, никто не мог сказать мне, где вы были. Я был в то время, если бы я адрес писать к Софи, она бы сказала, что вы были ... ... ... ... ... (после 8 строк удалено) ... ... ... Здесь мы находимся в новой должности После принятия царя отказаться было бы более благородные, но это было невозможно в условиях, когда мы. Я хотел, что признание было проще и короче, но это беда того, окруженный только злодеев, но уверяю вас, это наименее плохой проект, который прошел. (...) ... ... ... ... ... .. Глупости князей и эмигранты также вынудили нас в наших усилиях, важно, принятии, чтобы снять любые сомнения, что это не в духе доброй воли. Я думаю, что лучший способ отвращение все это, чтобы смотреть быть в полном объеме, он скоро увидит, что ничто не может идти. (...) Вы не поверите, как все, что я делать мне стоит в этот момент, пусть это уродливое расы людей, которые говорят, что они полны решимости и которые мы никогда не делали ничего плохого, они сошли с ума в этот момент, кажется, , что душа имеет достаточно низкой, чтобы быть счастливым все, что требуется, это еще их ... ... ... ... .. И их поведение, которое привело нас в положение, где мы находимся. У меня было только счастье, чтобы рассмотреть все эти господа, которые были заперты для нас, особенно г-н Goguelat, это вполне разумно, и его голова была поднята во время его тюремного заключения. До свидания. Граф де Ферзен королеве Марии-Антуанетты (письмо, направленное Ферзен в цифрах). Брюссель, 10 октября 1791: Здесь я, наконец, назад ... ... ... ... ... ... ... .. Мне жаль тебя за то, что был вынужден наказать, но я чувствую свою позицию, это так ужасно, и не было никакого другого курса. У меня есть утешение, что хотя бы некоторые разумные люди чувствуют то же самое, но что ты будешь делать, все надежды потеряны? Если это так, не позволяйте себе вниз, и если вы хотите, чтобы оказать помощь, я надеюсь, вы можете быть. Но мы должны знать, почему ваши желания и проекты для возбуждения умеренной или доброй воли король Швеции и других полномочий, потому что во всех случаях должна быть только вспомогательными князей. (...) Имп., Короли Пруссии, Неаполь, Сарда. Испания и очень хорошо, особенно первые три, Швеция будет жертвовать для вас. Англия была заверил в своей нейтральности. Император мере готовы, он слаб и нескромно, он обещает все, но его ведомство заинтересовано в компромисса и хотел бы избежать вмешательства держит его особенности. Таким образом, противоречия, которые вы видели в своих письмах и что он сделал. Я был послан королем с полным неограниченные полномочия, чтобы предложить и дать все, что вы могли бы служить. (....) Вот некоторые вопросы, которые необходимо ответить, чтобы сделать ее короче, я все числа. И вы можете вставить его с одной, двумя, тремя. 1 ° Вы честно положить в революции и как вы думаете, что не существует другой путь? 2 ° Вы хотите оказать помощь или вы хотите, чтобы мы прекратили все переговоры с курса? 3 ° У вас есть план и что это такое? Простите все эти вопросы, я надеюсь, вы найдете только желание служить вам и доказательство приверженности и преданности. Граф де Ферзен королеве Марии-Антуанетты 13 октября 1791 года. Мне нечего добавить к моему письму от вчера. Всегда настаивайте Vis-à-VIS императора и сжать его и попросить его, чтобы сказать вам откровенно, если он хочет делать то, что вы просите. Я стараюсь, чтобы вырастить его другими судами, что ваше сердце не позволяет себе сходить с ума: они являются преступниками, которые будут делать что-нибудь для вас, мы должны остерегаться, и использовать его. Я сказал часть Рыцарь Coigny из моих переговоров, я его не знаю, кроме любви дефектов Калон. Я еще не успел расшифровать начале Вашего письма. Это страх ущерба для себя, что мешает мне писать. Сейчас я испортил для записи, я не могу вернуться в Швецию, потому что я несу ответственность за соответствие короля. Остальные фигуры ничего не значит: это всего лишь заполнить бумаги. Королева Мария-Антуанетта графу Ферзен: С 19 октября 1791 Невозможно разобрать почерк B. на бумаге и с воды, что граф Coigny привел к нам. Позвольте мне знать сразу же, по почте, как использовать эту воду, и то, что она состоит, так что если это плохо, что мы можем сделать еще сделать. Я пишу, чтобы г-н милосердия настаивать на конференции. Я просила его, чтобы сообщить вам мое письмо, поэтому я не буду вдаваться в подробности о том, что с вами. Я видел г-н Мутье, который также хочет сильной конгресса. Он даже дал мне идеи для фондов, которые я нахожу разумным. Он отказался отдела и там я даже начал. Он человек сохранить лучшее время, и было бы потеряно. Будьте уверены, я не позволю, чтобы меня бешеный, и если я увижу или мои отношения с некоторыми из них, только чтобы его использовать, и они делают меня Слишком много ужаса никогда не позволял мне идти к ним. (...) Я не могу сказать вам, сколько я тронут тем, что Кроуфорд это хорошо для нас, царь и я буду писать в несколько дней, что сказать ему, со своей стороны. Мы будем рады сделать что-то для него так мало людей, что мы покажем реальную приверженность! Мы знаем, что он здесь был вовлечен в наши дела, и я боялся за свою семью. Все довольно тихо на данный момент по-видимому, однако, что мир висит на волоске, и люди всегда, как он был готов сделать ужасов мы сказали, что это для нас, я не верю ничего, по крайней мере для меня. Я знаю цену, чтобы сделать его. Вы ничего не говорите о своем здоровье. Майн хорошо ... ... ... ... Французы страшного со всех сторон: он должен позаботиться о том, если те из нас, здесь имеют преимущество и должны жить с ними, они не могут обвинять нас, но мы должны также думать, что если за пределами восстановить контроль, мы должны быть в состоянии не нравиться их ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .. Граф де Ферзен королеве Марии-Антуанетты Это 19 октября 1791: Я получил письма от Швеции совершенным. Пресс Box императрицы король, который очень хорошо подготовлены. Она хочет взять у него интервью, которое состоится, как только границы будет окончательно решен, это большая тайна, которую очень важно, никому не говорить. Было бы интересно Ваше письмо к императрице до него дошли до этого интервью, было бы хорошее впечатление. Я уже говорил царю, что вы хотите с нами сделать, и я буду повторять это снова. Барон Таубе уже вернулся к себе идея конференции, и я уверен, что царь будет нажать на нее. Он также отъезд всех министров и послов из отпуска, и что все будет сделано как можно скорее, но он хотел бы призвать императора, что сделано в то же время демонстрация вооруженных сил для поддержки конгресса по крайней мере сделать подготовку к марш войск, в противном случае он не будет ни сил, ни рассмотрения, которого она заслуживает. (....) Граф де Ферзен королеве Марии-Антуанетты Брюссель, 4 декабря 1791, что: Я получил ваши письма от 25 и 26. Мы посылаем тех царей Швеции и Испании цифры, они большие. Если вы решили написать во-вторых, мы вышлем их как в оригинале. Заметим, совершенно, я отдал его барон (Бретейль). Я чувствую себя прекрасно весь ужас от вашей позиции, но это никогда не изменится без иностранной помощи и превышение лукавого. Настоящее зло будет уступить место другому, но вы всегда будете несчастны и царства делятся на роспуск, вы никогда не выиграет повстанцев, они имеют слишком много, чтобы бояться вас и вашего персонажа. Они чувствуют себя во всем виноват их слишком для не опасаясь мести, а не держать вас всегда в состоянии плена, где вы находитесь, даже запрещает использование полномочий, возложенных на вас конституции. Они приучают людей не уважаю вас и люблю вас больше нет. Дворянства было оставлено по вере, ты поверишь, вы ничего не должны и будут действовать для себя, сам по себе, с князьями. Она будет обвинять его падение и потерять снова своего обязательства и, что из всех партий, некоторые из которых обвиняют вас в предательстве их, другие отказались от них. Вы будете debased в глазах держав Европы, который будет обвинять вас в трусости и слабости которых они обвиняют вас будет предотвратить союз с разрушенной стране, и что они больше не могут быть любого использования. (...) Граф де Ферзен королеве Марии-Антуанетты. Это 24 января 1792. Вы увидите, письмо прусского короля, что его положения являются хорошими, но это ничего не будет делать для императора. Так что это больше, чем нажатием король Пруссии князю, чтобы позитивные предложения. Я получил письмо из Испании совершенное говорю вам подробности, те из России, то же самое. Императрица сказал король Швеции может быть королевой Франции сама она будет нужно позвонить в помощи своего брата. В. М. должны знать лучше меня, если это будет тяжело. Императрица будет полностью убежден, об этом в своем письме. (... °) Но царь и императрица по-прежнему настаивают на новый рейс, и я приношу вам в виду, на нем и письма от царя. Его проект, что он работает на море и на английском языках. Я принесу новые данные о поведении императора. Они говорят, что королева Португалии очень хорошо подготовлена, она имеет много денег, и сказала, что будет. Я думаю, было бы хорошо, чтобы ее письмо, он решил. (...) Граф де Ферзен королеве Марии-Антуанетты. 6 февраля 1792 года. Очень важно, вы принимаете государство, в котором вы находитесь, и Есть только насильственными средствами может обойтись ... .. мало эрцгерцога сказал порядке, офицеров, он получит за все должно быть готово к 1 марта 6000, что мужчины уже не было и 14 тысяч больше будет следовать, что войну против Франции, казалось определенным. Меттерних сказал, что мы, наконец, изменить язык, он ожидает, что решение совета Брабант, люди недавно арестовали за доставку очень высокую ноту по этому вопросу г-н де ла Гравьер и он добавил, что вскоре будет узнать новости Пруссии, более интересное, чем самоубийство М. де Сегюр, несмотря на это, я не поверю что-нибудь от императора до того, эффекты. Они говорят, что хотят короля наложить вето на постановление о паспортах. Те, кто хочет рекомендации по этому документу, то представить его как акт свободы, и я думаю, что король должен наказывать. Фракции представит отказ как доказательство того, что он хочет пойти и сохранить средства, и как этот порядок досадное то, что весит на людей, особенно, из-за гербовую бумагу, он должен дать ему почувствовать все вес. Кроме того, несмотря на вето короля, якобинцы, через их влияние, будет досаждать путешественников. Право вето будет хорошо для ничего, и мы всегда должны принимать паспорта. Король может требовать, вопреки советам вето, желание он должен доказать, что он не хочет уходить. Королева Мария-Антуанетта графу Ферзен. (билет шифр, расшифровал из рук графа Ферзен). № 2. Это 20 марта 1792. Г-н Лапорт больше не получает газеты в прошлом месяце. Я боюсь, что вы написали к тому времени, все, что я увидел в письме от MC, что вы говорите, чтобы я для деталей. Я ничего не получил от вас с вашего возвращения. Это требует более широкого использования газет, мы считаем, чтобы остановить их. Отправка из Вены сделал много шума здесь, для меня, я не понимаю. Я боюсь, до сих пор плохо будет. Это CLAIT он хочет выиграть время, чтобы ничего не делать. Г-н Гог отправил вам все документы на этот счет. Прощай ... ... ... ... ... ... ... ... .... Граф де Ферзен королеве Марии-Антуанетты. Это 19 апреля 1792. Вчера я получил Количество четыре, а не трех пропавших. Г-н Гог прибыл сегодня утром, это хорошая новость, но они все равно будет ничего, если мы получили более позитивным в Берлине, и кажется, что они, наконец, решили идти, и барон Thugut говорит, что барон де Бретейль в обстановке строжайшей секретности. Я пошлю к вам подробности в субботу в коробках крекеры. Отправить вторник в 6 вечера, в MC (Крауферд) Спросите мадам Тоскани будет отправить документы. Г-н Гога листьев завтра утром, он прошел через Францию. Королева Мария-Антуанетта, графу Ферзен. Это 19 апреля 1792. Далее следует по тому же фигура, как хорошо, но вы можете прочитать другим. Бретейль должен сказать, все это от меня, чтобы г-н милосердия, я не смел писать к нему непосредственно, либо через секретаря, потому что я ужасно расхваливали на данный момент. Может быть, даже больше я мог написать Вам. Я всегда искать средства ... .... (2 строки будут удалены) ... ... .... Царь хотел король Англии знаю только, что письмо М. Chauvelin дверь, которая находится в его собственных рук, по крайней мере, не в его стиле. До свидания. Я буду писать в течение двух дней в конверт из мониторов. Министры и якобинцы объявляют войну король завтра в Палате Австрии, утверждая, что его переработки в прошлом году он не в альянсе пятидесяти шести, и не отвечать категорически последние почте. Министры надежду инициатива будет страха и что страх будет вести переговоры в течение трех недель. Дай Бог, чтобы это, наконец, какой-то момент и вернуться на всех оскорблений мы получаем в этой стране! В то, что они скажут жалуется многие процессы Пруссии, но мы не нападали. Граф де Ферзен королеве Марии-Антуанетты Это 8 апреля 1793, Место, где вы идете вы найдете, будет очень стыдно, вы будете иметь большой обязательства нищего, который, по сути, дала с необходимостью, и никто не хотел вести себя хорошо, когда он увидел, что не в состоянии сопротивляться дольше. Это все, что стоит его к вам, но этот человек является полезным, он должен быть использован и забыть прошлое, даже появились полагать, что он говорит о своих добрых намерениях, даже просто действовать с ним, так что вещи, которые вы желание, и восстановление монархии в целом, и как вы хотите, и как только позволят обстоятельства. Vis-à-VIS Дюмурье, вы ничем не рискуете, его интерес в настоящее время неразрывно связано с вашим и восстановления вашей власти в качестве регента. Он должен опасаться, что влияние г-на и князей и эмигрантов, но он должен стараться не ввязываться с ним тоже, особенно по мере возможности избегать любых других интригующих место и рекомендовать его хочет; Эти люди будут неудобно, и это будет легко доказать, что они такие же, для него (...) это напрасно и жадный человек, он будет чувствовать силу этого рассуждения, и ваш разум лучше, чем я предложу ему вещи Говорят, что. Ваша приверженность к восстановлению монархии будет по-прежнему препятствуют союзных держав. Существует Теперь ясно, что частичное расчленение Королевство решило, с интересом, я, кроме Пруссии, России и Испании, чтобы дать Франции правительство, которое принимает в состоянии слабость. Г-н Милосердие не может и должна дать вам совет, основанный на этой основе. Поэтому мы должны бросить вызов Вам мало того, что он говорит вам, что и контрастность видом мудрые люди, как и вы заинтересованы в восстановлении монархии и вашей власти для этого оппозиция может родиться в результате меньше неблагоприятных для вас. Вы можете быть канцлер и регент без регистрации парламентов, и это интересно à'insister что, это даже причиной для этого как можно меньше до тех пор. Вы должны Regency совета, он бы вызвать его, прежде чем делать что-нибудь. Не стесняйтесь позвонить князьями, принца Конде. , Это способ свести на нет, и он должен попытаться предотвратить Дюмурье хочу быть председателем или членом, и поговорить откровенно об этом, если он показывает никакого желания. В целом, пока не признаются регента, и где вы формируете ваш совет, вы должны платить как можно меньше, и все вежливы. (...) Мое рвение меня в покое продиктовал эти сведения. Обстоятельства могут быть изменены до бесконечности, и они хороши только для медитации. Должны написать императору, короли Пруссии и Англии, они идеально подходит для вас, особенно король Пруссии. Следует также писать к императрице, но простой и достойное письмо, потому что я не доволен своим поведением, она так и не ответил на Ваше письмо.
Марсель: Ферзен и Мария-Антуанетта, романтическая встреча? Очень хороший сайт, в котором подробно о жизни и отношениях между Марией-Антуанеттой и Аксель фон Ферзен. [BR]http://www.madamedepompadour.com/_m_antonietta_fersen/ita/
Леди Лора: Марсель А то!))) Кстати, с английским вариантом я справилась) А вот французский пришлось требовать с автоперевода)
Лиззи: Все эти письма подчищены внучатым племянником Ферзена бароном Клинковстремом - из них удалены все моменты, проливающие свет на истинные отношения Ферзена и Антуанетты. Есть записки самого Клинковстрема на шведском языке - они проливают свет на правду. Но они недоступны широкому читателю. А в них барон подробно описывает свои открытия во время чтения переписки Антуанетты и Ферзена. Так же, есть интересные мемуары графа Сен-При, служившего при королеве, которые тоже многократно отредактированы - из них выброшены страницы, где описываются встречи Антуанетты и Ферзена до мельчайших подробностей, а самого графа обвинили в некомпетентности, сплетничестве, зависти к Ферзену и клевете на королеву.
Amie du cardinal: Лиззи пишет: Все эти письма подчищены которые тоже многократно отредактированы Надеюсь, автографы, то есть подлинные рукописи, сохранились. И когда-нибудь мир узнает правду.
Лиззи: Amie du cardinal пишет: Надеюсь, автографы, то есть подлинные рукописи, сохранились. И когда-нибудь мир узнает правду Сложно сказать. Самая большая проблема (из-за чего все это делается)- это то, что дофин Луи Шарль,по-видимому, является сыном Ферзена. Якобы Клинковстрем потому и "чистил" письма. Узнать о романе королевы не так страшно- история знает примеры подобного, но дофин, рожденный от возлюбленного, пусть и умерший в детстве- это уже скандал. Одно дело подозревать, другое дело- знать наверняка. Ведь, как уже отмечалось в другой ветке, когда делали анализ ДНК сердца дофина, сравнительный материал брали у Марии Антуанетты и родни с ее стороны, а Людовика и его родню не трогали.
МАКСимка: Лиззи пишет: дофин Луи Шарль,повидимому, является сыном Ферзена А какие существуют доказательства? Одни предположения. Благодатная почва для фантазий, однако.
Лиззи: МАКСимка пишет: А какие существуют доказательства? Одни предположения. Благодатная почва для фантазий, однако Прямое доказательство может быть только одно - анализ ДНК. Но понятно, даже если его и сделают, то подобный факт никто не обнародует. Поэтому, этот вариант отпадает. Из косвенных: 1.Мальчик родился ровно через 9 месяцев после посещения Ферзеном Версаля, где он был на приеме в честь короля Швеции Густава. По свидетельствам некоторых мемуаристов и биографов королевы, в тот момент они с королем жили отдельно. 2.Сам Людовик 16 не считал этого ребенка своим сыном. Вспомнить его запись в дневнике, которую защитники короля и королевы пытаются трактовать как описку, титул герцога Норманского, не дававшийся с 15 века (да и в прошлые века его носили пятые и т.д. сыновья королей), который тоже пытаются оправдывать (ну, просто так получилось-дал такой титул и все) и пр. Король почти всегда называл мальчика "его высочество герцог Норманский", когда других детей он называл "мои сын и дочь". 3.Мальчик внешне был очень похож на Ферзена- об этом можно прочесть в мемуарах приближенных короля и королевы. К тому же,он любил игры в солдатики, военные мундирчики, игры в войну, сражения и пр. Он обладал талантами, которыми обладал Ферзен. Известно,что король был пацифистом и имел склонность к серьезным наукам .Точно такие же склонности проявлял его старший сын, дофин Луи Жозеф-он любил книги, историю, географию и не любил войны и т.п. Младший же был абсолютной противоположностью отцу и его родне. 4.Ферзен именно к этому ребенку относился по-отечески (вспомнить даже, его запись в дневнике, когда он узнал о его смерти). К старшим детям Антуанетты он относился почтительно- вежливо. 5.Когда в 2000 году проводилась идентификация сердца дофина, то материал для анализа брали у его матери Марии Антуанетты и ее австрийской родни. Бурбонов не трогали, но даже если бы тронули и анализ совпал, то тут все спорно ибо Бурбоны и Габсбурги были в родстве (Мария Антуанетта и Людовик 16 были троюродными братом и сестрой). 6.Переписка Антуанетты и Ферзена хорошо "почищена". Зачем, для чего? По свидетельствам тех, кто читал мемуары внучатого племянника Ферзена барона Клинковстрема, в них была вся правда про их отношения и про дофина Луи Шарля. Мои слова можно трактовать по-разному. Кто не хочет признать связь королевы и шведа и его отцовство второго дофина- все опровергнет, кто допускает -согласится. Я же просто привела те факты, о которых знаю.
Amie du cardinal: Лиззи пишет: Но понятно, даже если его и сделают, то подобный факт никто не обнародует. А почему, собственно? У французской монархии существует мощное лобби, по-вашему? Кому выгодно покрывать королеву? Учитывая, что Марию Антуанетту ненавидели ещё во Франции старого режима. А несчастного короля тоже не любят, потому что «горе побеждённым». Лиззи пишет: Сам Людовик 16 не считал этого ребенка своим сыном. Вы за короля-то не решайте, что он считал, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. В любом случае, мужчина в те времена понимал, если не был полным ослом, что никто, кроме Бога, не знает ответ на этот вопрос. Это сейчас можно сделать анализ ДНК и понять, отец ты или нет. А отношение ни о чём не говорит, полно мужчин, не сомневающихся в отцовстве, но равнодушных к отпрыскам. Нам сейчас мало привычна ситуация, что в семье много детей, а когда их несколько, бывает, что родители к ним относятся по-разному, кого-то обожают, к кому-то холодны. Лиззи пишет: в тот момент они с королем жили отдельно. А что это значит? Они же не в малогабаритной квартире проживали. Отдельные спальни были в порядке вещей и в семьях намного проще королевской. Если бы написали, что супруг не посещал её в спальне какое-то время, а то жили, не жили... Если бы королева в Вене год жила, а король в Париже, тогда да, а так-то что говорить. Лиззи пишет: Младший же был абсолютной противоположностью отцу и его родне. Это вообще не аргумент. Представьте себе, если бы кто-нибудь заявил, что дети Пушкина не его дети, так как они не унаследовали склонности отца к стихосложению. А уж игра в солдатики и пацифизм отца - разве можно сравнивать такие вещи. Лиззи пишет: в них была вся правда про их отношения и про дофина Луи Шарля. Неужели они были так глупы, неосторожны, легкомысленны? Такой компромат на себя оставили? Ладно, королева, а Ферзен не боялся, что ему кое-что отрежут ревнители чистоты монархической крови? Они ведь могли обойтись и без санкции короля-пацифиста. То же самое могу сказать и про дневник короля. Да, он написал там : «Роды королевы. Рождение герцога Нормандского. Все прошло так же, как и с моим сыном» . Вы думаете, что это не описка, что он не пропустил, из-за понятных переживаний, слово «первый», а специально написал эту фразу, которая выставляет его рогоносцем, обманутым мужем. Для чего? Он, разве, был мазохистом, любил унижения, хотел, чтобы потомки знали об измене королевы и его рогах? Допустим, он наивно полагал, что в его дневник никто не заглянет - это во дворце, набитом прислугой, придворными и так далее. Но когда дела стали совсем плохи и он не мог не понимать, что скоро все его бумаги станут достоянием общественности - почему он не вырвал этот лист, не сжёг его в камине, не подпалил от свечи, не съел, в конце концов. А я знаю, почему - потому что он не выдавал этой фразой никаких тайн, это была просто запись с опиской, и король даже не вспомнил про неё, так как она не несла никаких постыдных откровений. Лиззи пишет: Ферзен именно к этому ребенку относился по-отечески (вспомнить даже, его запись в дневнике, когда он узнал о его смерти). Опять дневник... Вот эта фраза:«Это последний и единственный интерес, который у меня оставался во Франции. В настоящее время его больше нет и все, к чему я был привязан, больше не существует» Не вижу здесь никакого второго дна. Погибли родители, погиб наследник, их друг скорбит. Если бы Ферзен написал что-нибудь вроде: «Сегодня умер мой сынок от королевы Франции, которого толстяк считал своим. Лучше бы я выкрал тебя, моя кровинка, и воспитывал в Швеции и т.д.», это могло бы служить темой для дискуссии, но ничего бы не доказывало. Например, Ферзен мог бы свихнуться или написать такое назло отвергшей его королеве. А его действительная фраза вообще ни о чём ни говорит.
Надин: Я тоже не согласна по поводу того, что Ферзен - отец Луи-Шарля. Постараюсь привести аргументы. Итак, по пунктам: 1. Ну это уже придирки. Через 9 месяцев... Так можно приплести отцовство кому угодно. Так же можно сказать, что принцесса Мария-Тереза дочь - какого-нибудь герцога Куаньи, который вошел в круг друзей королевы за 9 месяцев до рождения королевской дочери. По поводу отдельных спален...Не встречала никаких упоминаний, что Мария-Антуанетта и Людовик не жили семейной жизнью в это время. Вообще я знакома с единственным упоминанием об этой теме, это в записях Иосифа II, но он утверждал, что Мария-Антуанетта "перестала быть женой Людовика" после рождения их четвертого ребенка Софи-Беатрис. 2. Я встречала много противоположных упоминаний о том, что Людовик относился к этому мальчику хорошо, во время революции к примеру. Все равно нужно учитывать, что Луи-Шарль - не наследник. Поэтому, конечно, король придавал ему чуть меньшее значение, чем старшему сыну. Но он никак не обижал этого ребенка. Ну, а титул, он в сущности имеет малое значение для королевского сына(может, я и ошибаюсь, конечно), хоть каким герцогом будь королевский сын, это не умалит его благородства. Тем более та же Мария-Антуанетта нормально отреагировала на присвоение такого титула своему сыну. 3. Мне, например, ясно видно, что Луи-Шарль сильно похож на Марию-Антуанетту в первую очередь. А насчет склонностей, ну извините, Мария-Антуанетта наукой не интересовалась, а мальчик проводил больше времени с ней, а не с королем. Он мальчик, не в куклы же ему играть, развлечение игры в солдатики вполне нормально для любого мальчика, будь то королевский ребенок или мальчик сословия Ферзена. 4. Луи-Шарль - это любимый ребенок Марии-Антуанетты. Дочь принадлежала любому другому гос-ву(когда ее выдадут замуж), старший сын принадлежал Франции, а этот ребенок был именно ее, он проводил с ней уйму времени, поэтому и Ферзен успел привязаться к открытому ласковому ребенку. 5. Ну если в 2000 году не трогали Бурбонов, то причем же отцовство Ферзена? Его-то данные они тоже не трогали. 6. Переписка была подчищена потомками Ферзена из-за политических взглядов в той ситуации Акселя и его отношений с королевой. Имхо. Не вижу в этом доказательств отцовства Ферзена.
полная версия страницы