Форум » Фронда » Мемуары герцогини де Монпансье (начало) » Ответить
Мемуары герцогини де Монпансье (начало)
МАКСимка: Мемуары герцогини де Монпансье (продолжение-1): http://richelieu.forum24.ru/?1-17-0-00000020-000-0-0 Тема про саму Анну Марию Луизу Орлеанскую, герцогиню де Монпансье: http://richelieu.forum24.ru/?1-17-0-00000010-000-0-0-1276873223 Тема про отца и мать Мадмуазель - Гастона Ореанского и Марию де Бурбон-Монпасье: http://richelieu.forum24.ru/?1-17-0-00000012-000-20-0 В 1653 году, закончив работу над "Жизнью госпожи де Фукероль" и прочитав "Мемуары" Маргариты де Валуа, Мадмуазель решила взяться за собственное жизнеописание. Как и многим участникам Фронды - кардиналу де Рецу, герцогу де Ларошфуко, герцогине Немурской и целому ряду других, - ей хотелось объяснить свой образ действий и изложить свою версию исторических событий. За время изгнания она успела рассказать о детстве и юности, о политических потрясениях 1648-1652 гг. и о последовавшей опале. Таким образом,первая часть её "Мемуаров" была закончена в 1658 г., когда ей было дано позволение вернуться ко двору. Следующий импульс поведать о перипетиях своего существования возник у Мадмуазель в 1677 г. Снова взявшись за перо, она описала события своей жизни с 1658 по 1670 г., закончив историей несостоявшегося брака с Лозеном. В третий раз она вернулась к "Мемуарам" после 1688 г., уже окончательно порвав с Лозеном, чтобы поведать о тех жертвах, которые ей пришлось принести ради его освобождения, и о том, как он ей отплатил. Впервые "Мемуары" мадмуазель де Монпасье были опубликованы в 1728 г., через тридцать лет после её смерти. На протяжении XVIII столетия они неоднократно переиздавались, однако в сильно отредактированной и стилистически видоизменённой форме. Полный оригинальный текст увидел свет лишь в 1858 г. усилиями Адольфа Шеруэля, заново расшифровавшего малочитабельный почерк Мадмуазель. Н русском мемуары, понятное дело, не издавались. И вот я решил попробовать перевести мемуары Монпасье, чтобы они стали знакомы всем русским читателям. Ясное дело, что задача непростая. Но этот перевод принесёт пользу и мне - французский мой улучшается. Отдельное спасибо Amie du cardinal и Графине де Мей за консультации.
Ответов - 21, стр:
1 2 All
МАКСимка: Мемуары мадмуазель де Монпасье. Часть первая. Глава I: Опала королевы-матери. Гастон, герцог Орлеанский. Кардинал де Ришелье. Рождение. Смерть матери. Образование. Раньше я с большим трудом могла представить себе, как ум человека, привыкшего к жизни при дворе и появившегося там с таким рангом, который был дан мне при рождении, можно было сохранить, когда такого человека заставляют жить в сельской местности; так как мне всегда казалось, что ничто не может развлечь в принудительном изгнании и что, будучи вдали от двора, именно вельможи находятся в полном одиночестве, несмотря на слуг и компанию, посещающую тебя. Однако с тех пор, как я удалилась к себе, я осознаю с нежностью, что воспоминание обо всем, что произошло в жизни, довольно приятно занимает, так, что я не рассматриваю время уединения как один из наименее приятных периодов, который я переживаю. Несмотря на то, что физическое состояние не позволяет, мы с лёгкостью находим время для повествования о том, что было и чего я стала свидетелем по просьбе некоторых любимых мною людей. Так вот, я расскажу о том, чему была свидетелем с самого рождения и до сегодняшнего дня, пока ещё я в состоянии и буду это делать с такой тщательностью, с какой только могу. Я полагаюсь на прекрасную память, которой Бог одарил меня, дабы не избежать упоминания о тех вещах, которые знаю посредством моего природного любопытства. Постараюсь обещать, что чтение не будет скучным. Начало несчастий моего семейства началось со дня моего Рождения (29 мая 1627 года), так как сразу за ним последовала смерть моей матушки.(1) То, что мне следовало дожидаться моего ранга, уменьшило показатель счастья. После себя моя матушка оставила мне, как единственной наследнице, огромное состояние, которое, по словам некоторых, должно было служить мне утешением за то, что потеряно. Я не могу в достаточной степени выразить сожаление об этой потере, потому как я достаточно познала нехватку материнской любви и пробелы в образовании. После смерти матушки мне досталось наследство гораздо более крупное, чем когда-либо было у дочерей Франции, даже крупнее, чем у моих тётушек - королев Испании (2), Англии (3) и герцогини Савойской (4) перед замужеством. Королева, моя бабушка (5), дала мне в гувернантки Мадам маркизу де Сен-Жорж (6) (дочку маркиза де Монгла), которая служила последнему королю , Монсеньеру герцогу Орлеанскому, моему дяде (7) и моим тётям: она обладала большими достоинствами, здравым смыслом и заслугами перед королевским домом и была знакома с жизнью при дворе. Маркиза де Сен-Жорж также была фрейлиной королевы Англии и герцогини Савойской, и так очаровала принцесс, что её отстранение сделалось для них большим горем, когда многие приближённые французы вынуждены были оставить своих королев. Моя мать родила в Лувре, сразу же я была переведена в Тюильри, который соединялся с дворцом большой галереей. Это был обычный путь, посредством которого я наносила визиты Их Величествам, и они также довольно часто навещали меня. Королева Мария Медичи, моя бабушка, чрезвычайно любила меня и демонстрировала мне больше участия, чем всем своим детям, а так как Монсеньер всегда был её любимчиком , то такое отношение ко мне, вместе с уважением и любовью, которые она проявляла к моей матери, не должны никого удивлять. Но, к несчастью, мне предстояло быть свидетелем того позора, когда королева была вынуждена покинуть Францию; я была настолько маленькая, что даже не могу вспомнить встречи с ней. Это была не менее важная потеря, чем та, которая была у меня при рождении; мне следовало найти в королеве всё того, что я утратила со смертью матери. Не то, чтобы госпожа Сен-Жорж, моя гувернантка, не подходила на эту роль, просто ей трудно добиться влияния на особу такого ранга как я, если оно не подкреплено высшим авторитетом. Я должна сказать, что все качества, которыми я обладаю – естественны для меня; несмотря на то, что образование я получила хорошее, мне никогда не были чужды чьи-либо наставления. Кроме того, есть дети, которые никогда ничего не слышали, только о своём рождении и ожидающем их богатстве, я к таким не принадлежу. Я, конечно, видела эти тенденции, живя в среде ненавистного тщеславия, до тех пор, пока я не поняла, что лесть – намного ниже достоинства принцессы. Когда я слышала мою другую бабушку, Мадам де Гиз (8), я говорила: « Elle est ma grand'maman de loin ; elle n'est pas reine. » Немилость моей бабушки (9) породила тревоги при дворе. Монсеньер (10) был очень недоволен; он поссорился с королём и покинул Францию. Его отъезд тронул меня более, чем опала королевы; в связи с этим моё состояние никак не соответствовало моему возрасту. Никакие развлечения не доставляли мне удовольствие, и меня даже не могли заставить присутствовать в Лувре. Когда я услышала, что он отправился в армию, понимая всю опасность этого, моё горе усилилось. Положение Монсеньера при дворе никак не отражалось на моём положении: Король и Королева заботились обо мне ещё с большой добротой. Когда они возвращались в Париж, они обязательно приказывали, чтобы меня приводили к ним, и никогда не сердились, если я говорила о Монсеньере. Отсутствие отца заставило создать уполномоченных управлению моей собственностью: были выбраны два порядочных человека – государственные советники Фавье (11) и Ирвал (12), которые заботились о том, чтобы я имела всё, что требуется; и они были настолько предупредительны, что вернули Монсеньеру, по возвращению из Фландрии, сумму, которую скопили, ведя мои дела. Много событий произошло в то время, но я была ещё ребёнком и не принимала во многих из них участия. Одно из событий, которое я помню, это посвящение в рыцари (13) в Фонтенбло , где герцог Д’Эльбеф и маркиз де Лавьевиль были дискредитированы. Я видела их доспехи, которые были в месте с остальными разбиты на кусочки. Я хотела узнать причину. Мне объяснили, что немилость связана с тем, что господа поддерживали Монсеньера. Я сразу начала плакать и была так тронута этим ответом, что желала покинуть двор, потому как мне было трудно сохранять самообладание. Но это моё неудовольствие не могло привить мне отвращение к двору: я была восхищена тем, что всё происходило в Фонтенбло и Их Величества послали меня туда. Я находилась там три или четыре недели на вершине счастья, которое приносили мне развлечения дворцовой жизни, так сильно доставляющие мне удовольствия. Король выказывал мне всяческие милости, и в следствие этого мои горести по поводу немилости Монсеньера улетучились. Но чувства королевы (14) не совпадали с чувствами короля, я думаю, что та доброта, которую Её Величество испытывало ко мне, было просто средством удовлетворения Монсеньера. Я так свыклась с чувствами Их Величеств, что называла Короля petit papa, а Королеву petit maman: я думала, что её чувства ко мне искренние, поскольку я никогда не видела свою мать. Когда я была в Париже, многие знатные дамы выказывали мне почтение; чаще всего это были мадам де Лонгвиль, Д’Эпернон , Д’Бриссак , дочери мадам де Граммон , Мадмуазель де Люд, дочь канцлера Сегье (15), и несколько других. Это были мои самые близкие подруги. Примечания: (1)Мать принцессы де Монпасье Мария была богатейшей наследницей дома Бурбонов-Монпасье (2)Королева Испании – Елизавета, дочь Генриха IV и Марии Медичи. Родилась 2 ноября 1602 года, вышла замуж за короля Испании Филиппа IV 18 октября 1615 года. Умерла 6 октября 1644. (3)Генриетта Французская, королева Англии, дочь Генриха IV и Марии Медичи, родилась 25 октября 1609 года, вышла замуж за Карла I Английского 11 мая 1625 года. Скончалась 10 сентября 1669 года. (4)Кристина Французская, дочь Генриха IV и Марии Медичи, 10 февраля 1604 года, вышла замуж за Виктора Амадея, герцога Савойского 10 февраля 1619 года. Умерла 27 декабря 1663. (5)Мария Медичи (6)Жанна Харли, маркиза де Сен-Жорж. Её отец Поль Клермон, маркиз де Монгла, оставил очень интересные воспоминания о временах правления Людовика XIII и Людовика XIV. (7)Николя, герцог Орлеанский, второй сын Генриха IV, родился в 1607, умер в 1611 году. (8)Генриетта-Екатерина, герцогиня де Жуаез, первый браком вышла замуж за Генриха, герцога де Монморанси. Второй брак – с Карлом, герцогом де Гизом (9)Мария Медичи впала в немилость в 1630 году в следствие «Дня одураченных» (10) Гастон, герцог Орлеанский. Отец герцогини де Монпасье. Сын Генриха IV и Марии Медичи. Родился в 1608 году, умер в 1660. Его Монпасье называет Монсеньером. (11) Жак Фавье, барон де-Мери-сюр-Сен (12) Жан-Антуан де Месмэ, сеньор Д’Ирвал. В 1642 году стал государственным советником. (13) Церемония награждения состоялась 15 мая, 1633 (14) Анна Австрийская, дочь короля Филиппа III Испанского, вышла замуж за Людовика XIII в 1615 году, умерла 20 января 1666 года. (15) Шарлотта Сегье вышла первый раз замуж в 1639 году за Максимилиана де Бетьюна, герцога Сюлли, и второй раз за Анри де Бурбон, герцога де Верней. Старшая дочь канцлера, Мари Сегье в то время уже была замужем.
МАКСимка: Однако я не была так увлечена развлечениями, чтобы не насторожиться, когда начались переговоры о скором примирении с Монсеньером. Кардинал Ришелье, первый министр и мастер своего дела, очень желал этого. Я не могла слушать их без постоянных огорчений. Чтобы примирение Монсеньера и Короля свершилось, было необходимо, что Монсеньер аннулировал брачное соглашение с принцессой Маргаритой де Лоррен и жениться на мадмуазель де Комбале (16), племяннице кардинала. Я не могла сдержать слёзы, когда я слышала об этих вещах; и в своём возрасте я пропела множество куплетов против кардинала и его племянницы. Естественно, что дружеские связи, соединявшие меня с принцессой Маргаритой, крепли, и я не могла больше ни с кем разговаривать. Монсеньер, однако, распорядился урегулировать вопросы, и желал вернуться во Францию, не принимая этих невообразимых условий. Я не могла знать больше подробностей потому, как не была с ними знакома. Как только я узнала о возвращении Монсеньера во Францию (17), я отправилась встречать его в Лимур. Мне было пять или шесть лет, когда он вернулся. Монсеньер желал выяснить, несмотря на долгое отсутствие, помню ли я его, и чтобы никак не выделятся от других придворных, снял с себя голубую ленту. Меня стали спрашивать: «Кто из этих господ Монсеньер?». Моё природное чутье было настолько высоким, что я без колебаний побежала и бросилась ему на шею. Это доставило ему большое удовольствие. Пока я была с моим отцом, он вёл себя крайне любезно, и, видя, что я страстно желаю станцевать балет, организовал для меня это представление. В последнем представлении, которое давали Их Величества, я не могла принимать участие по причине моего возраста. Балет, организованный Монсеньером, назывался «Танец гномов»; он состоял из труппы маленьких девочек, принцесс и особ других рангов, которые были такого же роста, как и мы. Великолепные костюмы и декорации сделали этот балет очаровательным. Во время одного из таких танцев, принесли птиц в клетках и выпустили их летать по комнате; это было самым подходящим для такого балета. Одна из птиц запуталась в складках платья Мадмуазель де Брезе (18), племянницы кардинала Ришелье, которая участвовала в нашей труппе; она принялась так истошно плакать и кричать, что это добавило ещё больше увеселения к представлению. Кардинал Ришелье, чтобы продемонстрировать полное примирение, выдал свою племянницу Маргариту-Филиппу де Камбу за Пюилорена, фаворита Монсеньера, который стал герцогом. Это было лишь прикрытием, и почти сразу за этим последовал арест де Пюилорена (19); на репетиции балета в Лувре он был схвачен и препровождён в Венсенский замок, где вскоре скончался. Его смерть объяснялась злобой и алчностью кардинала Ришелье. Эта новость опечалила меня настолько, насколько это было возможно, и у меня были на то причины. Это был самый любимый фаворит Монсеньера, о чьих благородных качествах я знала. Он часто приходил навестить меня; и хотя в большинстве своём он заслужил мою милость скорее сладостями, чем обходительностью и вниманием, он испытывал ко мне уважение, которое я не могла оценить в виду своих лет. Я должна оставить разговоры о том, что произошло при дворе и что делал Монсеньер в связи с арестом Пюилорена тем, кто в этом более сведущ. Я могу только сказать, что он никогда не приезжал в Париж, не навестив меня; развлекал себя тем, что смотрел, как я пою песни, и, без всякой скуки разговаривал с такой маленькой девочкой. Если бы я не была ещё ребенком, то едва могла бы не заметить то усердное внимание, коим меня одаривал граф де Суассон (20) . Он тогда являлся фаворитом Монсеньера и оказывал ему величайшие услуги. Его намерением было женить меня. Монсеньер обещал это сделать, когда они вместе были в Седане; и этот аспект заставлял его использовать каждую возможность, чтобы я запомнила его. Граф де Суассон нанял человека по имени Кампьон, который жил в Париже, чтобы он часто навещал меня, приносил от Графа комплименты, а иногда даже угощал сладостями, которые были присланы его хозяином прямо из Седана. Монсеньер, с тех пор как Граф осел в Седане, остановился в Блуа и приказал мне приехать к нему. Перед отъездом, я получила разрешение от короля, который находился в Шантийи; он согласился, только выразил желание, чтобы я приехала и попрощалась с ним. Решение было принято, и мадам де Сен-Жорж, зная радость, которую я испытываю при путешествиях, запланировала круговой путь до Шантийи. В Реймсе меня встретила настоятельница Сен-Пьера – дочка мадам де Гиз – которая была монахиней в Жуарре, и призвала принять участие в религиозной процессии, имевшей место как раз в тот момент. Именно поэтому я выбрала эту дорогу к королю. Первое место, где я отдыхала после отъезда из Парижа, был дом, принадлежавший моему казначею. Этот человек собрал хорошую компанию и танцевал балет в тот вечер, когда я приехала. После этого я поехала в Монгла, где меня ждала не меньшая радость, чем балет: свадьба садовника, которая, как мне тогда казалось, приводилась специально для моего развлечения. Мадам де Сен-Жорж, которая меня туда завезла, поскольку это её родное место, заставила остановиться на три дня, в течение которых предпринимала всяческие попытки для моего развлечения. Далее я отправилась в Жуарр, где я оставалась также три дня для участия в торжественном шествии настоятельницы Реймса. В этом монастыре обитали три дочери г-жи де Шеврез (21) примерно моего возраста, с которыми я забавлялась. По пути из Жуарра в Шантийи я остановилась переночевать в Вильмарае, который принадлежал суперинтенданту финансов Монсеньера. Он принял меня с большой долей гостеприимства. В Вильмарае я посетила мессу в церкви Святого Фиакра, который рассматривался как акт чрезвычайной набожности. Благочестивая мадам де Сен-Жорж принимала активную заботу о моем душевном воспитании, что довольно легко давалось 10-тней девочке. Приехав в Шантийи, я обеспечила двору прекрасное настроение. Затем Король стал очень обеспокоенным в связи с подозрениями против Королевы. Незадолго до этого были обнаружены доказательства, которые объяснили, что произошло в Валь-де-Грас. Я застала Её Величество во время болезни. Канцлер задавал ей вопросы за день до этого (22), и она всё ещё страдала от своего такого первого острого горя, поэтому присутствие мадам де Сен-Жорж было для неё полезным. Мадам де Сен-Жорж поддерживала связи с ней и с Монсеньером, поэтому королева была рада увидеть доверенное лицо, которому она могла раскрыть своё сердце. С целью предотвращения любого возможного подозрения, они сделали из меня третье лицо, надеясь, что никто не сможет предположить, что они разговаривают с ребенком о вопросах крайней важности. Необходимость заставила их доверять мне; и если я слишком внимательно слушала всё, о чём они говорили, то была в курсе всех невероятных событий, которые, без сомнения, никому не известны. Они делали всё, чтобы призвать меня хранить все разговоры в тайне. Королева желала продлить мой визит в Шантийи; но мадам де Сен-Жорж была против этого, боясь, что король что-нибудь заподозрит. Перед отъездом, я попросила Королеву дать мне одного её слугу по имени Сен Луи, которая была связана с моей гувернанткой и проводила вместе с ней много времени. Королева согласилась, и я увезла её в Париж. Там я осталась совсем на недолгое время и после некоторых других визитов достигла Шамбора, который находился на расстоянии трёх лиг от Блуа, где монсеньер и встретил меня. Это был замок, построенный Франциском I, в несколько своеобразной манере. Он был возведён посреди парка и не имел внутреннего двора. Самая замечательная в этом строение была лестница, которая была построена так, что мы могли спускаться и подниматься, видя друг друга, но при этом не встречаясь. Монсеньер находился на вершине лестницы, когда я приехала и спустился вниз как только я вошла в замок. Он сердечно смеялся над моими попытками поймать его, и я святилась от удовольствия. Затем мы отправились в Блуа, где жители деревень приветствовали меня и выказывали комплементы; несомненно, это случалось в каждом городе, который я миновала. В то время главной заботой для Монсеньера было моё развлечение. Он периодически приходил ко мне в комнату, хотя я была отделена от его покоев, и должен был преодолеть лестничные ступени, прежде чем достигнуть моих апартаментов. Я отдалась его желаниям. Моё время занимало всё, что могло доставить удовольствие – ракетка и волан – игры, которые я любила больше всего. Монсеньер вознаграждал меня за победы; дарил мне часы и драгоценности, которые только мог найти в городе. (16) Племянница кардинала Ришелье Мари Мадлен де Комбале, герцогиня Д'Эгийон (17) Гастон Орлеанский вернулся во Францию 8 октября 1634 года (18) Клер- Клеманс де Майе-Брезе, дочь младшей сестры кардинала Ришелье Николь и маршала де Брезе, стала принцессой Конде (19) Пюилорен был арестован 4 февраля 1635 года. Умер в Венсенне 1 июля. (20)Людовик де Бурбон, граф де Суассон, был убит в 1641 году (21) Мария де Роган. Родилась в 1600 году, в 1617 году вышла замуж герцога де Люиня, фаворита короля Людовика XIII. Скончалась в 1679 году (22) Допрос Королевы канцлером Сегье состоялся 24 августа 1637 года
МАКСимка: Пока я оставалась с Монсеньером, мне нанесли множество визитов. Затем он отправился в Тур и велел мне следовать за ним; но меня на некоторое время задержала болезнь. В Туре я нашла его в доме около города Ла Бурдезьер, который был специально подготовлен к моему приезду. Все дамы прибыли выказать почтение, и Монсеньер взял на себя труд принять их сам. Одну даму звали Луазон, брюнетка, хорошо сложенная, с маленькой фигуркой, приятным личиком и довольно остроумная для своего общественного положения, она никогда не была при дворе. Монсеньер оказывал её чрезмерные восхваления и заклинал меня обходиться с ней хорошо, говоря, что ей 17 лет, и она желает часто приходить и играть со мной. Мой гувернантка, зная о благосклонностях, которые Монсеньер питал к этой девушке, осведомлялась о её характере. Она говорила, что, несмотря на благосклонность, будет против моего знакомства с Луазон, если её характер не будет соответствовать. Монсеньер гарантировал, что его обожательница обладает прелестным нравом. Несмотря на это у меня было такое плохое предчувствие по поводу девушки, что я сказала мадам де Сен-Жорж, « Если Луазон не добропорядочна, хотя мой папа и испытывает к ней тёплые чувства, я не захочу с ней встретиться, или, если она пожелает видеть меня, то откажусь её принять». Она уверила меня, что Луазон будет такой, какой я пожелаю; я успокоилась. Луазон мне очень понравилась, и я встречалась с ней часто; также в нашей компании тогда находилась мадам маркиза де Фоуриль, чьё общество приводило меня в восторг; хотя я чувствовала себя лучше с девочками своего возраста, но если я встречала людей, подходящих мне, я стремилась поддерживать с ними хорошие отношения. Таким образом, в Блуа, я прекрасно проводила время. Стояла осень, и я наслаждалась пешими прогулками; с нами жили актёры, и мы устраивали представления почти каждый вечер. Я находилась с Его Высочеством до зимы, пролила много слёз, предчувствуя расставание. Мы оба чувствовали боль разлуки. Я забыла рассказать, что пока я была в Туре, одна из моей обслуги прихватила сифилис, который вынудил меня покинуть Бурдезьер и выбрать в качестве резиденции дворец архиепископа, где я жила с Монсеньером. Он наведывался ко мне в покои по ночам и будил меня, говоря, что мне будет приятнее поведать его, чем спать; затем, позвав мадам де Сен-Жорж и Сен Луи, он рассказывал какую-нибудь историю своих приключений с бесконечным изяществом человека, который имел власть над всем, что только допустимо. Я просила его рассказывать так часто, как он мог, о моей матери; и он мне признался, что после её смерти, ни одно предложение о браке не прельщало его, кроме как с принцессой Маргаритой Лотарингской. Тогда ей было 14 лет, и отец был так поражён ею красотой, что, в конце концов, попросил руки у её отца, который дал своё согласие, но пожелал сохранить это в секрете от брата. Брак был заключён в женском монастыре Святого Бенедикта, в семь часов вечера в присутствие малочисленных свидетелей – отец невесты, её гувернантка и бенедиктинец, который и поженил их. Её брат, герцог Лотарингский, был глубоко оскоблён этим фактом, что может показаться очень странным, имея ввиду положение Монсеньера; затем я также слышала, что он любил Королеву и находился с ней в переписке. Более того, он намеревался помешать свадьбе, препятствуя намеченным планам, в связи с отсутствием у Королевы детей и слабого здоровья Короля. Она верила, что скоро сможет выйти замуж опять; и дружба, которая существовала между ней и Монсеньером, давала надежду на брак с ним. Я возвращаюсь к отчёту о моём путешествии, который я отложила, думая, что мой рассказ будет более интересным, чем перечисление мест между Орлеаном и Парижем. Прибыв в Париж, я немедленно отправилась в Сен-Жермен, чтобы выказать почтение Их Величествам: они поразили меня своим расположением, и с удовольствием приняли маленькие часики из Блуа, которые я им преподнесла в качестве подарка. Глава II: Рождение Людовика XIV и герцога Анжуйского. Выговор кардинала Ришелье Мадмуазель. Брак Великого Конде. Смерть кардинала Ришелье и Людовика XIII. Как обычно, зиму я провела в Париже, посещая увеселения, устраиваемые Графиней де Суассон два раза в неделю. Спектакли представляли собой главные виды развлечения; но я так сильно любила танцевать, что мне позволяли это делать ради своего удовольствия. Мадмуазель де Лонгвиль была выбрана в качестве моего спутника. У нас была возможность всех повеселить, но нам могли отомстить, потому, как наши платья были не менее забавными, чем у остальных; развлекались мы, отчаянно гримасничая, и получали за это выговоры гувернантки. К концу зимы королева забеременела, и она пожелала, чтобы я приехала и осталась в Сен-Жермене. По поводу положения Королевы возникло столько всего непонятного, и кардинал де Ришелье, который не был привязан к Монсеньеру, не желал никого видеть подле их Величеств. Хотя кардинал являлся моим крёстным и говорил, что это духовное обручение обязало его заботиться обо мне, демонстрировать большую дружбу, но всё равно ему было трудно перебороть своё недоверие. Когда кардинал согласился, я поспешила в Сен-Жермен с превеликим удовольствием: я была настолько невинна, что не заметила, как сильно это ситуация с Королевой наносила ущерб Монсеньеру. Он испытывал такое глубокое почтение к Их Величествам, что никогда не был так счастлив, как когда ему удавалась подтвердить это. Внимание, которое я оказывала Королеве, вызывало в ней ответные чувства. Она часто говорила мне, «Vous serez ma belle fille». Двор в то время был крайне вызывающим. Король демонстрировал склонность к мадам де Отфор. Охота была любимым занятием Короля, и мы часто разделяли с ним это занятие. Мы были все одеты в одни и те же цвета, сидя на красивых лошадях; и, чтобы защититься от солнца, носили шляпы с большим количество перьев. Это было всё так хорошо организовано, что нас неминуемо заносило в особняк к знатной персоне, где всех ждала замечательная закуска; на обратном пути Король пересаживался в карету, между мною и мадам де Отфор. Когда он был в хорошем настроении, он позволял нам свободно изобличать кардинала, и, как знак, что разговор приятен ему, сам часто к нам присоединялся. Как только я возвращалась, я навещала Королеву, где с удовольствием ужинала. Её фрейлины подносили блюда. В течение недели часто устраивались концерты, их давал Король: мелодии отбирались по его усмотрению, слова обычно восхваляли мадам де Отфор и были написаны Королём. На самом деле, его галантность была таковой, что во время наших трапез загородом, он не садился за стол; его вежливость была искренняя, но направлена только на одного человека. Он испытывал страх перед возможностью раскрытия истинных чувств, и в один момент эти страхи встали у Короля на первое место. Если случалась ссора между Королём и мадам де Отфор, все развлечения немедленно прекращались; и если Его Величество в течение этого времени навещал Королеву, он ни с кем не разговаривал, и никто не осмеливался разговаривать с ним; он садился в углу, где зевал или засыпал. Это была меланхолия, от которой страдали все; и до тех пор, пока она не проходила, он проводил значительную часть дня, записывая то, что сказал мадам де Отфор, и что она ему ответила; его точность доходила до такой степени, что после смерти, в его шкатулке были обнаружены дословные заметки обо всех неурядицах с фавориткой; Король говорил, что не любил никого, кроме тех, кто являлся, по крайней мере, добропорядочным. Королева родила сына, и это рождение стало для меня новой радостью; я навещала ребёнка каждый день и называла его мой маленький муж. Королю доставляло удовольствие всё, что я делала. Кардинал де Ришелье, который не желал слишком близкого моего расположения к королевскому семейству, отдал мне приказ вернуться в Париж; и хотя Королева и мадам де Отфор желали, чтобы я осталась, не смогли этого добиться. Я плакала, когда покидала Их Величества, которые выказывали мне всяческую доброту, особенно Королеву. Это свидетельствовало о её привязанности ко мне. Потом я навестила кардинала в Рюэле. Он выругал меня за то, что я называю Дофина своим маленьким мужем, говоря, что я уже выросла из таких вещей и что это недостойно меня говорить такое. Он наговорил мне так много, что я, естественно, не прерывая его, ударилась в слёзы. Чтобы успокоить меня, кардинал предложил мне перекусить; я не хотела показывать свою злость и согласилась. По дороге в Париж я ненадолго вернулась ко двору, по пути обедая с Королевой. Мадам де Отфор часто навещала меня, говоря, что это очень приятно Их Величествам. Кардинал, который видел что-то пугающее в близких отношениях её с Королём, проникся к ней недоверием. У Королевы не было такой подозрительности; и мадам де Отфор демонстрировала презрение ко всем милостям, которые ей оказывал Ришелье, зная, что они специально выдуманы и неискренние. Мадам де Отфор не боялась высмеивать кардинала и его милости, это помогало ввести его в заблуждение и наладить отношения между Королевой и Монсеньером. Когда Королева узнала, что кардинал сказал мне, она воскликнула, «Это правда, что мой сын ещё слишком мал; вы выйдите замуж за моего брата». Но я больше думала о зимних празднествах, чем о свадьбах. Я должна не забыть упомянуть о рождении герцога Анжуйского, я потому забыла сказать об этом, так как ничего особенно важного в тот период не произошло. Я была на расстоянии от Парижа и слушала звуки артиллерийского оружия. Примерно в то время состоялось обручение мадмуазель де Брезе с герцогом Энгиенским; по этому поводу устроили бал; будучи слишком маленькой, она упала во время танца куранты, оступившись на высоких каблуках, которые увеличивали её рост. Все смеялись, за исключением герцога, который только и согласился на это бракосочетание, чтобы удовлетворить желание отца. Вскоре после свадьбы, он так сильно заболел, что думали о его смерти; горе было тому причиной; она не могла подарить ему ничего кроме своей красоты, к тому же, она была ещё ребёнком и играла в куклы. Мадмуазель де Брезе чувствовала презрение и небрежное отношение к себе со стороны семьи мужа; она искала во мне поддержку. Я её по-настоящему жалела и всегда принимала у себя. Через год после свадьбы, во время отсутствия мужа, который последовал за Королём в Руссильон, её определили в женский монастырь, где она училась читать и писать. Король отправился в Руссильон в 1642 году, оставив Королеву и двух детей в Сен-Жермене и приняв все меры предосторожности для их безопасности; он был таким заботливым, что разломал кусок золота, оставив один кусок Её Величеству. Во время его отсутствия, существовала постоянная угроза того, что детей заберут у Королевы и переправят их в Венсенский лес. Этого не произошло благодаря предостережениям короля, который приказал Королеве уехать в Фонтенбло, с чем она согласилась. Я находилась в трауре по Королеве, моей бабушке. Я завершила свои дела со смирением и строгостью, удалилась от посетителей. Этот год был знаковым. Заболел кардинал по возвращении из Руссильона и умер 4 декабря 1642 года. Согласно его желанию, дела были переданы кардиналу Мазарини. Также мы потеряли брата Королевы. Когда пришли новости, Король вдруг сказал жене, «Votre frère est mort». Заявление повергло её в глубочайшее горе, он был для неё уважаемым человеком. Я очень сожалела, так как любила своих родственников из прекрасной страны, соседки Франции. По поводу Короля я могу сказать, что, конечно, я любила его, но он меня немного разочаровал.
графиня де Мей: МАКСимка пишет: все смеялись, за исключением герцога, Вот-вот, а то всякие Жюльетты Бенцони и Жаны д`Айоны пишут, что герцог хохотал вместе со всеми.
Amie du cardinal: МАКСимка пишет: По поводу положения Королевы возникло столько всего непонятного, Интересно, что она имеет в виду? Тоже, что и Эвелин Энтони?
МАКСимка: Amie du cardinal пишет: Интересно, что она имеет в виду? Думаете, слухи про отцовство Людовика XIV?
Amie du cardinal: МАКСимка пишет: Думаете, слухи про отцовство Людовика XIV? Эта фраза, вообще-то, касается беременности Филиппом. Чье происхождение тоже не могло не вызывать вопросов.
МАКСимка: В этом же году я потеряла свою гувернантку, мадам де Сен-Жорж. Она хворала всю зиму и сейчас, наконец, с ней случился припадок. Когда я узнала об этом, я в спешке засвидетельствовала свою признательность за её постоянную и прилежную заботу обо мне. В то время, пока она ненадолго пришла в чувство, она окружила себя детьми, дала им своё благословение и умоляла передать его и мне, говоря, что честь быть рядом со мной с самого рождения позволяют ей это сделать. В свою очередь я бросилась на колени перед её кроватью и, горько рыдая, получила последнее прощай. Монсеньер навещал меня во время этой невыносимой печали и настоял на том, что мне не следует находиться в доме с покойником, потеря которого принесла столько горя; он приказал мне переночевать в отеле де Гиз, предоставив мне свои апартаменты. Новую гувернантку сейчас подыскивали; я направилась в монастырь кармелиток в Сен-Дени, чтобы узнать о назначении. Я написала Королеве, умоляя о назначении либо мадам де Фиск (Fiesque), либо мадам де Тиллиер (Tilliere); обе дамы отличались целомудрием и добродетелью. Последняя мне нравилась больше, но она была уже как шесть месяцев больна и заботы обо мне могли быть для неё слишком обременительными. Назначение, однако, стало прекрасным лекарством от её болезни – все болячки мгновенно улетучились. Монсеньер направил меня в Сен-Дени, где я оставалась восемь дней, с указанием о его выборе и желанием знать, когда мне назначат гувернантку. На следующий день ничего не прояснилось, после этого я узнала, что у меня появилась новая гувернантка – бывшая фрейлиной моей матери. Монсеньер узнал, что я тоже не очень рада этому назначению. Когда она прибыла в Сен-Дени, я встретила её очень хорошо и даже выказала радость по поводу того, что теперь ей предстоит обо мне заботиться. Она ответила, что всё знает и очень мне благодарна. Таким образом, первый день закончился очень мирно; она была чрезвычайно мила и доставляла мне удовольствие, рассказывая о минувших временах. Начала она свой контроль, требую опись моих безделушек; я не могла их трогать без её разрешения. Затем она забрала ключ от моего письменного стола, говоря, что было бы хорошо, если бы она могла просматривать мою переписку. Такое командование крайне раздосадовало меня; я находила её контроль очень раздражающим; часто случались ссоры, но я всё принимала без жалоб. Однажды у меня случилась сильная простуда, и мой врач прописал лекарства, которые я не желала принимать. Мадам считала что, хотя мне не было и 13 лет, могла лечить меня как ребёнка, запирая в комнате и не позволяя никому меня навещать. Это обращение очень досаждало, и я не желала подчиняться; но продемонстрировав только возмущение ребёнка, я нашла способ исчезать из комнаты – входить в кабинет гувернантки и запирать её там, выбрасывая ключ. Там она находилась в течение нескольких часов, будучи не способной послать за специалистом по замкам. После этого она стала менее требовательной и давала разрешение посмотреть на мир, хотя это давало постоянный повод для новых споров. Чтобы упрочить своё положение, она попыталась найти поддержку у Монсеньера и выработала целую линию поведения, который я должна была следовать. Одно из первых условий – осенить себя крёстным знамением сразу после пробуждения; но больше всего меня раздражали правила, которые она изобретала для своего удобства. Ни её возраст, ни расположение не позволяли ей наносить визиты по вечерам. Она не могла предупредить мой визит на люди; но она запретила делать что-либо без разрешения Монсеньера. Из-за расстояния от Тюильри до его резиденции, отель де Гиз, возможность донести до него мою просьбу была практически невыполнима, или его разрешение доходило до меня слишком поздно. Вскоре после этого моей гувернанткой стала Мадам де Фиск; в это время Король страдал тем же недугом, который заставлял его страдать перед поездкой в Перпиньян. Это вынудило меня часто приезжать в Сен-Жермен ради Короля, который всегда получал удовольствие от моих визитов и выглядел счастливым. Король заболел в апреле и так и не выздоровел; он испустил последний вздох 14 мая. Он говорил о смерти с христианским смирением и был настолько к ней готов, что видя Сен-Дени из окна комнаты Сен-Жермена, к которому его передвинули ради свежего воздуха, он указывал путь, по которому похоронная процессия будет двигаться, обращая внимание на плохие места на дороге и призывая их миновать, не то карета утонет в грязи. Я слышала, что во время болезни, он писал музыку к De Profundis, которая стала звучать в комнате сразу же после его смерти. Король дал ясные и понятные инструкции относительно управления страной. Я не говорю ничего о последних пожеланиях Королеве и Принцессе: это предмет, который не должен составлять часть моих воспоминаний. Глава III: Перемена в пользу Королевы. Поддельные письма мадам де Лонгвиль к Колиньи. Победы Конде. Королева сразу была провозглашена Регентшей и заняла свою резиденцию в Париже. Я приезжала каждый день, а иногда и два раза в день в Лувр – моё постоянное место пребывания, чтобы поиграть с Королём или с герцогом Анжуйским, который был самым милым ребёнком в мире, и с кем я всегда отлично дружила. Сожаление о потери Короля вскоре переросло в радость нового Регентства. То неясное положение, в котором Королева пребывала в течение всего сожительства с супругом, сейчас трогало сердце каждого; все изъявляли ей свою преданность. В течение первого года вдовства, она с особым смирением посетила каждую церковь в Париже; я с чувством привязанности сопровождала Королеву. В это время произошёл случай, который произвёл сенсацию при дворе. Однажды вечером мадам де Монбазон обнаружила в своей резиденции два письмеца, определённо от женщины мужчине. Она немедленно объявила, что их послала мадам де Лонгвиль, и что Колиньи (её воздыхатель), который посещал дом тем вечером, выронил их из кармана. Это был невообразимый скандал, тем более что поговаривали о любви герцога де Лонгвиля и мадам де Монбазон; принцесса запретила ему видеть Монбазон после замужества. Я приведу здесь копию одной из тех записок, которые я получила от источника, заслуживающего доверие. Копия письма, которое было найдено в доме мадам де Монбазон: Я чувствую огромное сожалению по поводу изменения твоего отношения ко мне; я ощущаю себя недостойной твоей привязанности. Я признаюсь, что верила в то, что эта привязанность чистая и искренняя; взамен я давала тебе всю свою поддержку, о которой ты только мог мечтать. В будущем, ты не дождёшься от меня ничего кроме уважения. Я слишком горда, чтобы разделять с кем-либо ту страсть, в которой ты мне клялся; я не налагаю на тебя никакого наказания, кроме запрета навещать меня. С тех пор, как я потеряла власть командовать, я умоляю тебя не приходить в мой дом более». Другое письмо было очень похоже на это. Мадам де Монбазон повторила обстоятельства, в которых она обнаружила эти два письмеца, такому количеству людей и так их высмеяла, что инцидент вскоре стал общеизвестным. Когда новости дошли до принцессы, она пришла в дикую ярость; клевета, которую распространила мадам де Монбазон, главным образом была направлена на то, чтобы вызвать ненависть и ревность мадам де Лонгвиль. Друзья Мадам были готовы оказать свои услуги. Появился повод для разделения двора, партия «Les Importants» (* так называемая партия «Значительных», состоявшая преимущественно из молодых людей, таких как герцог де Бофор и множества других благородных юношей. Они стремились к прямоте во всякого рода делах, название «Значительные» являлось ироничным. В их число входили кардинал де Рец и герцог де Ларошфуко) выступала за мадам де Монбазон, в то время как Королева не преминула поддерживать принцессу. Силу одной из партий придавало то, что Монсеньер герцог Д’Энгиен (брат принцессы), в настоящее время Месье Принц, одержавший победу при Рокруа, и вернувшийся с компании на вершине славы, увеличил гордость своей матери, которая и настаивала на том, что мадам де Монбазон должна извиниться. Дело решалась долго в процессе различных переговоров, Манбазон никак не подчинялась. Наконец Королева вмешалась, и вопрос был решён. На следующий день было назначено это унижение; принцесса собрала у себя, в отеле де Конде, всех своих друзей, поэтому, когда мадам де Монбазон прибыла, она встретила огромную толпу людей. Монсеньер находился среди них. Как бы я ни хотела отмежеваться от этого мероприятия, я испытала к принцессе некоторое уважение, и, конечно, ко всей её семье; я не могла по правилам этикета играть другую роль; это было обязательство, которое наше положение накладывало друг на друга. Мадам де Монбазон вошла в апартаменты принцессы в парадном платье и с большой долей высокомерия. Я приведу текст извинения, которое представила мадам де Монбазон: «Мадам, я пришла сюда засвидетельствовать вам, что невиновна в тех поступках, в коих меня обвиняют: ни один благородный человек не поверил бы этой клевете. Если я совершила этот проступок, то я выдержу любое наказание, которое Королева может наложить на меня. Я больше никогда не покажусь в свете и смиренно прошу простить меня. Я заклинаю вас поверить, что у меня никогда не исчезнет то уважение, которое я испытываю, и мнение о добродетелях и заслугах мадам де Лонгвиль». Мадам де Лонгвиль ответила следующее: «Мадам, я с готовностью верю обещаниям, которые вы мне даёте, что вы не принимали участие в той гнусной клевете, распространившийся в свете. Я благодарна Королеве за выказанное почтение». Все эти церемонии были завершены, но нелегко выдержать их с должным благородством; способ самообвинения ясно показал, что её сердце ни в чём не раскаялось. Несмотря на то, что её речь была приятна принцессе, которая ответила на неё даже короче, душа её успокоилась. Но это была только видимость заглаживания ссоры; перемирие прервалось совсем скоро. (*) (*) Отрывок из мемуаров мадам де Келас: «Письмо полно заверений в доброте, написано от руки женщиной и найдено одним вечером у Мадам де Монбазон. Мадам де Монбазон, которая была старше и не так уважаема, бывшая однако такой же милой, как и мадам де Лонгвиль, ненавидела её страшно. Она незамедлительно решила, что это письмо написано её соперницей, и что оно вывалилось из кармана господина де Колиньи, чьи знаки внимания она принимала. Это была клевета, как все и предполагали, когда были найдены настоящие переписчики; но, в то время, насмешки мадам де Монбазон были настолько публичными и резкими, что это событие стало сенсацией при дворе. Весь двор разделился между соперницами-красавицами. Мадам де Монбазон поддерживали герцог де Гиз и герцог де Бофор, глава партии «Значительных». По другую сторону находилась Королева и дом Конде. Дуэль между герцогами де Гиз и Колиньи имела место, в которой Колиньи был смертельно ранен. Говорили, что герцогиня де Лонгвиль, спрятавшаяся позади окна, наблюдала за конфликтом. Затем вместе с матерью она направилась к Королеве и в слезах кинулась ей в ноги, требуя правосудия и компенсацию за вызывающее поведение мадам де Монбазон. Королева, разделявшая её негодование, и тронутая горем, вмешалась в конфликт и решила, что мадам де Монбазон должна принести публичные извинения. Кардинал Мазарини разработал форму, в которой всё должно было совершиться. Мероприятие состоялось. Церемония имела место во дворце Конде, в присутствии всего двора. Обе дамы зачитали слова, продиктованные кардиналом». От себя хочу добавить немного информации про мадам де Монбазон: Мария д'Авогур, герцогиня де Монбазон (1610 - 28.4.1657), дочь Клода д'Авогура и Катрин Фуке, 5 марта 1628-го года вышла замуж за Эркюля де Монбазона, отца Марии де Шеврез, таким образом став мачехой знаменитой герцогини де Шеврез, будучи моложе ее на десять лет. Во времена Фронды активно поддерживала мятежных принцев. Была любовницей Франсуа, герцога де Бофора. Родила двух детей - Анну де Роган и Франсуа де Рогана, герцога де Субиза. Была известна своей скупостью и красотой. Вот её два портрета: Автор Жан Леблон О герцогине де Лонгвиль отдельная тема на форуме: http://richelieu.forum24.ru/?1-17-0-00000004-000-0-0-1273477312
Amie du cardinal: МАКСимка пишет: Однажды вечером мадам де Монбазон обнаружила в своей резиденции два письмеца, определённо от женщины мужчине. В Мемуарах Ла Рошфуко этот случай тоже описан.
графиня де Мей: Amie du cardinal пишет: В Мемуарах Ла Рошфуко этот случай тоже описан. И в мемуарах Гонди.))) Очевидно, популярная была история в то время.
МАКСимка: Во время болезни последнего Короля, Монсеньер получил разрешение вернуться ко двору, и, будучи помилован, получил признание Его Величеством своего брака, который до сих пор не был законным; однако, было поставлено условие, что Мадам прибудет в Париж и состоится повторная церемония бракосочетания. Она находилась в Камбре, когда данная весть коснулась её, тот час подчинившись. Я поехала встречать её в Гонесс, затем мы прибыли в Мюдон, где Монсеньер ожидал нас. Встреча монсеньера и Мадам имела место при дворе, перед всеми, кто его сопровождал; они были поражены холодностью его приветствия; гонения, которым он подвергся со стороны Короля и кардинала из-за своего брака, нисколько не уменьшили его решимости. Затем Мадам пошла в свою комнату, откуда Монсеньер сопроводил её в капеллу, где находился архиепископ Парижский, в своих одеяниях, с митрой на голове, распятием в руке, окружённый всем необходимым для церемонии с участием их Высочеств. Монсеньер заявил епископу с полной уверенностью, что формальности должны отсутствовать; но чтобы удовлетворить Короля и соблюсти соответствие с данными обещаниями, он прибыл сюда вместе с Мадам, как того и требует Его Величество. Мадам добавила со слезами в глазах, что ничего не было настолько бесполезным, чем этот шаг, но Король пожелал совершить таковой. Затем они оба поклонились и удалились. Мадам более не была обладательницей той безмерной красоты, которая так очаровала Монсеньера; манера, с которой она одевалась, не могла более скрыть изменения, производимые природой. При дворе она никого не знала, игнорировала различные правила и манеры, поэтому у меня была возможность стать ей полезной. Я сделала всё, что в моих силах, чтобы сберечь её хорошие качества; она мне не давала ни единого повода расслабиться. Весной Монсеньер отправился командовать войсками во Фландрию; Их Величества отправились в Рюэль, куда я последовала за ними, каждую неделю возвращаясь в Париж повидать Мадам, которая из-за лёгкого недомогания не смогла присоединиться ко двору. В то время случалось множество бунтов, которые тревожили наше спокойствие и привлекали внимание двора, в то время как Монсеньер снискал лавры благодаря блестящим победам. Новости об этом доставляли мне большую радость; я всегда любила его, даже не смотря на какие-то случаи непонимания. Мы присутствовали в Нотр-Даме, слушали Te Deum; публика выражала свою признательность за победы. После этого был красивый фейерверк, и Мадам устроила замечательные увеселения во дворце: просвечивающиеся лампы, демонстрирующие гербы Их Высочеств, были подвешены к каждому окну, в конечном итоге, состоялся и бал с ужином. Два дня спустя, я устроила похожие развлечения, когда нас пригласили на скрипку в резиденцию Королевы, которая с превеликим удовольствием время от времени наблюдала за танцами с террасы Пале-Рояля. Вскоре после этого возвратился Монсеньер. Согласно его пожеланиям, Их Величества не поехали его встречать. Кардинал Мазарини отправился один. Однако его возвращение было воспринято с величайшим ликованием. Герцог Энгиенский, который находился в Германии, тоже совершал прекрасные поступки; но неприязнь, которую я к нему испытывала, не позволяла мне слишком радоваться его успехам; я должна сказать всё как есть, чтобы не умалить его славы. Конечно, историки сделают достаточно, чтобы обессмертить его победы. В то время армия пребывала в Голландии; он демонстрировал необычайную храбрость – однажды он подвергся риску быть убитым гранатой, разорвавшейся рядом с ним. Тогда он находился в траншеях и заработал лицевые ожоги. Я слушала рассказы об этом с восхищением; но я так ненавидела его, что желала, чтобы он был изуродован снарядом. Однако когда я увидела его, я не заметила ничего, чтобы напоминала о несчастном случае. Глава IV: Отплытие королевы Генриетты Марии из Англии. Прибытие принца Уэльского (позже Карл II). Его ухаживание за Мадмуазель, которая приняла решение постричься в монахини. Проблемы в Англии, которые начались ещё при кардинале Ришелье, достигли в этом году такой высоты, что королеве пришлось искать убежище во Франции. Она высадилась в Бресте, и, будучи больной, по советам врачей направилась на воды в Бурбон. Таким образом, она туда направилась перед прибытием ко двору. После этого, я была послана Их Величествами встретить её в одной из карет Короля, согласно традиции, но Монсеньер увиделся с ней до меня. По мере приближения к Парижу мы встретились с Их Величествами, и, затем, после взаимных комплиментов и приветствий, королева Англии пересела в их карету. Она была ещё так больна, что ей приходилось нелегко быть общим предметом сострадания. Её апартаменты находились в Лувре, где, на следующий день, ей выказали уважение, достойное Королевы, рождённой дочкой Франции. (Fille de France) В течение нескольких месяцев она жила королевской жизнью, имея штат обслуги, фрейлин, экипаж, охрану и лакеев. Однако величие постепенно уменьшалось, и в короткое время вся эта помпа исчезла. Я часто к ней наведывалась; когда она была печальна, то часто вспоминала о своей прошлой жизни – как счастливо она жила в Англии, красоту страны, развлечения, в которых она принимала участие, и, сверх того, прекрасные качества её сына, принца Уэльского. Очень часто она выказывала желание, чтобы я увидела её сына; я предугадывала её намерения, что говорило о моей проницательности. В тоже время Королева получила новости о смерти её сестры императрицы. Аббат де ла Вриер заявил, что сейчас же я должна выйти замуж за Императора; затем, исправляясь, он добавил, что он зашёл слишком далеко и что моим мужем должен стать брат Императора, эрцгерцог Леопольд. Я ответила, что лучше предпочла бы Императора. Беды в Англии продолжались, Король отправил своего сына, принца Уэльского, во Францию ради безопасности. Когда он прибыл, двор находился в Фонтенбло; Их Величества встретили принца на краю леса; они высадились из своих карет, и Королева Англии представила своего сына Королю, а затем Королеве, которая его поцеловала. После этого он поприветствовал принцессу и меня. Тогда ему было около 17 лет, для своего роста он был высоким – прекрасная внешность, чёрные волосы, смуглый и с приличной фигурой. Хуже было то, как он разговаривал и понимал французский. Три дня принц Уэльский оставался в Фонтенбло, охота доставляла ему удовольствие; также он наносил визиты всем принцессам. Был момент, когда Королева Англии умоляла меня поверить, что принц влюблён в меня: он был единственной темой её разговоров. Она отмечала, насколько сильно принц желает всё время меня посещать; говорила, что я была в его вкусе, говорила, как сильно принц пал духом из-за смерти Императрицы, потому как боялся моего союза с Императором. Думаю, что если он преследовал какие-то свои цели, то полностью проиграл. Я особенно не дорожила тем, что мне говорили о мужчине, который не мог ничего сказать сам за себя. Двор только ждал конца кампании, чтобы вернуться в Париж. Новости о взятии Дюнкерка немедленно ускорили прибытие. Моя неприязнь к герцогу Энгиенскому спасла меня от участия во всеобщем веселье; я была очень рада, что вмешалась болезнь, и я отсутствовала на пении Te Deum в честь победы. Принц прибыл провести зиму в Париже. Он уже практически оправился от полученного ранения, ещё только оставалась краснота. Это не причиняло принцу нисколько беспокойства; ему никогда не льстили по поводу его красоты; хотя, прекрасная фигура, благородное происхождение и слава полководца компенсировали этот недостаток. Принц Уэльский всё ещё был в Париже. Мы часто его видели в Пале-Рояле; в это время проходил сезон театральных постановок, и он редко упускал эту возможность, часто садясь рядом со мной. Когда я навещала Королеву Англии, он провожал меня до кареты, никогда не надевая шляпу, пока я не скроюсь из виду. Его любезности по отношению ко мне проявлялись во всём. Однажды, когда я ехала на вечер к Мадам де Шуази, Королева Англии, которая желала приодеть меня и сделать причёску, отправилась ко мне в резиденцию вечером и заботилась о том, чтобы я хорошо выглядела, а Принц Уэльский в это время держал канделябр. По этому поводу он был одет в белые и красные шелка, потому как ленточки, украшавшие мою диадему, были тех же цветов. Королева (Анна Австрийская), зная о руке, украсившей меня, пригласила меня к себе перед балом, который она редко пропускала, чтобы мной полюбоваться. Принц Уэльский прибыл к мадам де Шуази раньше и подал мне руку, помогая выйти из экипажа. Перед тем, как войти в зал для танцев, я остановилась на несколько секунд, чтобы поправить платье; Принц Уэльский помогал мне, снова держа канделябр. Он везде сопровождал меня; и, во что трудно поверить, рассказывал принцу Роберу, его кузену, который выступал в качестве переводчика, что он понимает всё, что я говорю, притом, совсем не зная французского. По возвращении домой тем вечером, я была крайне удивлена, обнаружив, что Принц сопровождал меня до двери, где он стоял до тех пор, пока я не вошла в дом, только потом продолжив свой путь. Его галантность была такой открытой, что вызвала толки при дворе той зимой. Она были чрезвычайно заметна на великолепном празднике в Пале-Рояле, ради которого меня наряжала тётя, Королева Англии. Потребовалось целых три дня, чтобы подготовить пышный наряд. Моё платье было усеяно алмазами и разноцветными украшениями. Я надела все свои драгоценности, а также те, которые мне одолжила Королева Англии. Не было ничего более потрясающего, чем моё платье; многие кавалеры говорили, что моя красивая фигура, прекрасная наружность, цвет лица, блеск светлых волос сверкали более ослепительно, чем все мои богатства. Всё в этот день помогало привлечь внимание людей ко мне. Огромная сцена, освященная канделябрами, была подготовлена для танцоров; в середине возвышался на три фута трон с балдахином. Сидения для дам размещались вокруг сцены; джентльмены стояли на ногах – остальная часть помещения, амфитеатр, была отведена для танцев. Ни Король, ни принц Уэльский не заняли место на троне. Я оставалась там одна, и два принца и принцессы были у моих ног. Я не испытывала ни капли смущения, будучи такой популярной; и те, кто на балу льстили мне, взяли на себя обязанность повторить это на следующее утро. Конечно, никто из них не забыл упомянуть, что я на троне смотрелась крайне неестественно; и что, так как я стремилась занять его, мне следовало сделать это с тем же изяществом, с каким я занимала его в течение всего бала. Таким образом, пока я восседала на троне, и принц Уэльский находился у моих ног, моё сердце наблюдало за ним свысока, также как и мои глаза. Моим желанием было выйти замуж за Императора, и, несомненно, я получила согласие двора; в самом деле, было высказано некоторыми министрами, что Королева предназначала своему вдовствующему брату прекрасное утешение. Пока меня одевали в тот вечер, она ни о чём другом не говорила, кроме этого бракосочетания, горя, что желает его всей душой; и для счастья своего дома, она должна сделать всё, чтобы это произошло. Таким образом, Империя заняла весь мой ум; я поглядывала на принца Уэльского как на объект, достойный жалости. Королева Англии вскоре это поняла и чрезмерно меня напрягала – приписывая это моему расположению к Императору, и, хотя я всё отрицала, моё лицо самым честным образом подтверждало её опасения. Однажды у нас с Монсеньером состоялся разговор, «Мне кажется, что возможность бракосочетания с Императором доставляет Вам удовольствие; если так, то я буду этому способствовать; но Император старше меня; по этой причине этот брак Вам не подходит; если проблемы в Англии решаться, то Вы будете там более счастливы, или в Савойе». Я ответила, что хочу стать супругой Императора – это мой выбор; я знала, что мне необходимо согласие Монсеньера; знала также, что Император не отличался ни молодостью, ни галантностью, и, к тому же, он мог узреть правду, что я заботилась более о престиже, чем о человеке. Тем не менее, мои желания ни на что не могли повлиять. Поговорили и всё. Вскоре после этого двор перебрался в Амьен. Желание стать Императрицей сопровождало меня повсюду, и его исполнение казалось таким вероятным; я даже думала, что прямо сейчас должна начать прививать себе имперские нравы. Я слышала, что Император был очень набожным; в связи с этим я стала такой серьезной, что в течение восьми дней вынашивала мысль вступить в орден Кармелиток; о моих намерениях я никому не говорила. Я была так одержима этой мыслью, что не могла ни есть, ни спать; я была так неугомонна, что боялась, как бы серьезная болезнь не стала результатом всего этого. Когда Королева посещала монастырь, что она делала часто, я оставалась в церкви одна, размышляя о тех, кто любит меня; несомненно, я сожалела о расставании, пролив множество слёз. Всё это, что выглядело как самоотречение, было всего лишь мимолётным порывом, вызванное добротой по отношению к остальным; могу добавить, что в течение этих восьми дней, Империя ни разу не заняла моих мыслей. Многие говорили, что это результат моего общения с миром, который и побудил отказаться от всего; ведь судьба обещала мне всё, что пожелаю; но никто справедливо не обвинил меня – я приняла такое решение из-за отвращения. Вынашивая идею о том, что я права, я поговорила об этом с Монсеньером, умоляя его уделить мне внимание и разрешить продолжать действовать в том же направлении. Он ответил, что было решено не потворствовать моим желаниям в отношении Императора. Я убеждала, что лучше посвящу себя служению Богу, чем буду владеть всеми коронами мира. В след за этим он рассердился, говоря, что какие-то фанатики вбили мне эту идею в голову, и будет умолять Королеву разрешить больше не сопровождать её в монастыри. Видя, во что вылилось моё заявление, и, боясь, что его недовольство перейдёт во что-то большее, я попросила его забыть об этом; я заверяла, что сделаю всё, что он пожелает, и никогда не была более расположена служить ему, как в данный момент. Через три дня я больше не думала о моём разговоре с Его Высочеством. Когда о моём желании покинуть этот мир узнали при дворе, то это вызвало всеобщее веселье; в этот момент я вмешалась, говоря, что это было поспешное решение.
МАКСимка: Глава V: Принц Уэльский в отчаянии. Мадмуазель не выходит замуж за Императора. Дворцовая интрига и взрыв. Осенью двор отправился в Фонтенбло, где я снова начала принимать участие во всякого рода развлечениях, очень часто гуляла и посещала театр: но, хотя это ограничивало аскетизм, к которому я себя привела, чувство набожности, религиозного рвения вселяло покой в моё сердце. Среди развлечений двора был бал, данный принцем Уэльским, который на короткое время прибыл в Фонтенбло. Говорили, что он – отчаянный влюблённый; но даже это не могло повлиять на мои чувства по отношению к нему. У двора не было никакого другого намерения, кроме как привлечь моё внимание к возможности брака с Императором; к этому времени он уже был близок к заключению брака с другой; этот вопрос старались поставить наиболее публично, и они были обязаны ознакомить меня со всеми деталями, чтобы освободить себя от всех обязательств, данных мне. Чтобы показать как можно меньше двуличности, аббат де ла Ривьер, который играл ведущую роль, был выбран первым, кто должен ознакомить меня с фактами. Он говорил, что связи с Императором плохие; поговаривали о браке Императора с эрцгерцогиней Тироля. Крайнее раздражение побудило меня навести справки по этому вопросу; я обнаружила, что кардинал Мазарини и аббат де ла Ривьер сознательно вводили меня в заблуждение, просто ослепляя идеей великолепного альянса, внушали ложные надежды, для воплощения которых они никогда бы не приняли никаких мер. Некоторое время спустя, человек по имени Сожон забеспокоил меня чрезмерным вниманием. Заботясь о моих интересах, оказалось, что он думает только о своих. У Сожона было две сестры: для старшей я приобрела должность фрейлины при Мадам. Она была милой девочкой и очень её порадовала; пока, таким образом, шёл процесс назначения, я выказывала ей свою вежливость и любовь. Я многое обошла вниманием, не заметив, что у Сожона засело в голове и что стало предметом разговоров всех и каждого при дворе. Вилермон, достойный человек, и капитан гвардии, попал в плен во время осады Армантьера герцогом д’Амалфи Пиколомини, который предоставил капитану условно-досрочное освобождение. Перед началом выступления, герцог пригласил его на обед, и, так как принято вежливо вести беседу даже с врагом, герцог, один из самых прекрасных и галантных мужчин столетия, говорил о французском дворе, всячески восхваляя меня, к тому же, желая знать, выказывают ли мне во Франции должное уважение, и закончил свою похвалу словами: « Мы бы были слишком счастливыми иметь такую принцессу в нашей стране». Вилермон, встретив своего друга Сожона, передал ему диалог с герцогом, произошедший за столом; тут Сожон сразу же придумал способ извлечь из этого выгоду, написав мне от лица Вилермона, которого я знала лишь внешне, и, заверяя, что он желает оказать мне всяческое уважение, что он был достойным человеком, который показал себя в армии, и, что если бы я дала ему аудиенцию, то он передаст мне что-то, что я желаю знать. Я, следовательно, ответила ему тепло; он вёл беседу о герцоге д’Амалфи и о своих желаниях, добавляя, что герцог спросил его, собираюсь ли я замуж за принца Уэльского, он ответил «Нет». Это было всё, но загадочный тон письма Сожона свидетельствовал, что это не конец. Не получив никакого ответа и желая узреть, как я отреагировала на его послание, он ухитрился передать полномочия и вернулся в Париж. Я призналась в одном разговоре между нами, что поведение двора вызывает у меня отвращение; затем Сожон начал говорить о возможности брака с эрцгерцогом, который, без сомнения, вскоре станет королём Испании; пока, чтобы всё стало более определённым, он попросил разрешения отказаться от офицерского чина, чтобы я могла всегда положиться на его услуги. Признаюсь, что во всём этом я видела полностью его фантазию; но, обладала дурацким воображением, равно будучи весёлой или впавшей в меланхолию; ничего серьезного в этом не находя, я просто слушала, что он говорил. Вскоре я была удивлена, услышав от Вилермона об аресте Сожона. Я не находила ничего предосудительного в том, что он делал. Я осведомилась о причине; мне ответили, что я должна её прекрасно знать; это вселило в меня подозрения, что Сожон делал нечто большее, о чём я не знала; я решила более ничего не иметь общего с неблагонадёжными людьми. Я всегда была склонна верить в честность других людей, в этот раз тоже; я всегда легко вовлекалась в трудности неблагоразумными и хитрыми людьми. В данной ситуации, моя невинность меня поддерживала. Получив новости о Сожоне, я отправилась в Пале-Рояль, но Королева не удостоила меня ни единым словом. Тогда я заговорила с мадмуазель де Бомон, с которой я могла делиться всем без опаски. Она рассказала мне, что Сожон намеривался похитить меня и женить на эрцгерцоге. Я засмеялась, и мы восприняли этот факт с насмешкой. Из Пале-Рояля я прибыла в Люксембургский дворец с намерением поговорить с аббатом де ла Ривьером и Монсеньером: последний вёл себя также, как и Её Величество. На следующий день ко мне пришла сестра Сожона в ужасном испуге с плачем и стенаниями, говоря, что её брат был допрошен кардиналом и что, так как из него ничего не смогли вытянуть, Королева и Монсеньер решили выяснить всё у меня. После этого я снова поехала в Пале-Рояль, очень надеясь всё прояснить, и снова застала их за совещанием. Я увидела аббата, который первый покинул совещание; он сказал: «Королева и Монсеньер очень разозлились на вас, скоро они вам это продемонстрируют». Я повторила, что ничего не делала, что могло бы доставить им беспокойство, но предпочитаю, чтобы беседа с Королевой и Монсеньером была приватной, я уже не в том возрасте, когда выговоры делаются на виду у всех. В этот момент, Монсеньер позвал меня, и я вошла в галерею Королевы; он хлопнул дверью так яростно, что я должна была бы очень сильно испугаться, но моё хладнокровие, однако, не было поколеблено, так как я знала о лживости обвинений в мой адрес. Я приблизилась к Королеве, которая окинула меня злобным взглядом, говоря кардиналу Мазарини, что надо подождать, пока мой отец не вернётся. Королева начала говорить разозлённым голосом: «Ваш отец и Я осведомлены о плане, который Вы вынашивали вместе с Сожоном, и о пределах его замыслов». Я ответила, что ни о чём не знаю, что сама испытываю любопытство и хочу всё прояснить; Её Величество оказало бы мне огромную услугу, если бы разъяснила, что имеет ввиду. Королева ответила, что я сама всё прекрасно знаю: Сожон в тюрьме по моей вине, я причина тому. Затем она добавила, «Мы знаем, что Сожон желал выдать вас замуж за эрцгерцога; что он говорил вам о том, что он скоро станет королём и всякие другие неосновательные сказки, в правдивости которых вы были готовы себя убедить; но эрцгерцог последний мужчина и худшая партия, которая может быть только вам подобрана». Я молчала, и Королева повелела мне отвечать. Я повиновалась, говоря, что она оказала Сожону высокую услугу, посадив за решётку, так как он был благоразумным человеком; если факт был установлен, что он взял на себя большее, чем входило в его компетенцию по отношению к её брату эрцгерцогу, то сумасшедший дом стал бы наиболее подходящим для него местом, потому что он тогда находился бы не в своём уме. Её Величество поразила манера, с которой я разговаривала, и она обратилась к Монсеньеру и к кардиналу Мазарини, «Видите, с какой настойчивостью она утверждает, что ничего не знает об этом деле». Я ответила, что «требуется настойчивость убеждать в своей правоте». Она тут же неодобрительно возразила, «Да, хорошо вознаграждать человека, который предан вашим интересам, призывая его потерять голову на плахе». Я знала, что немало людей таким же образом погибли на службе у Её Величества и Монсеньера, я ответила, «По крайней мере, он будет первым, который погиб на моей службе». Таким образом, в упрёках, допросах и встречных обвинениях это продолжалось некоторое время; из-за их повторяемости и длины я устала, и, понимая, что до тех пор, пока я не отступлюсь, всё это не прекратиться, я обратилась к Королеве, «Я полагаю, что Её Величеству больше нечего сказать?» Она ответила с раздражением, поэтому я сделала любезность и покинула поле боя, побеждённая, но весьма разозлённая. Естественно, результат всего этого вылился в лихорадку, которая приковала меня к кровати; боясь, что многие придут утешать меня или просто от любопытства, я отдала приказания никакого ко мне не впускать под предлогом болезни. Скорбь, в которую это происшествие должно было повергнуть человека с моим характером, можно было предвидеть; неверное толкование события приводилось иностранцами, и немилость Монсеньера и Королевы наполнила меня горечью и печалью. Я также обнаружила, что указаниям, которые я дала, следовали все от Монсеньера до мадам де Фиск, показывая, что я не могу покинуть апартаменты. Я об этом мало заботилась, до тех пор, пока сама себя не изолировала. Сожалел ли аббат де ла Ривьер о роли, которую он сыграл в этом деле или нет, не могу сказать, но он пришёл ко мне сообщить, что Монсеньер желает меня видеть, как только здоровье это позволит; я содействовала этому, начав принимать весь двор, который обвинял Королеву и Монсеньера и принял мою сторону во всём. Спустя некоторое время, когда мне стало лучше, аббат де ла Ривьер прибыл узнать, когда я намереваюсь увидеть Королеву и Монсеньера. Я ответила, что когда они пожелают, я приму эту честь с восхищением. Они отправили за мной следующим утром, и, по прибытию, попросили меня спуститься по лестнице в кабинет Монсеньера. Он сменил выражение лица и начал говорить брюзжащим голосом, но вскоре извинился передо мною; я горько заплакала: я не знаю, это было от смущения или чувствительности – лучше, возможно, сослаться на последнее. Затем я отправилась к Королеве в Пале-Рояль. Я вошла с гордостью. Она встала с постели, но, хотя я пришла вовремя, вместо встречи с ней, как обычно, я ждала перед дверью. Герцог Анжуйский подошёл ко мне и поцеловал, говоря, «Моя кузина, я всегда был за вас, и я на вашей стороне против всего мира». Королева только сказала, «Лучше вы бы сели, болезнь, должно быть, ослабила вас». Я уверила её, что нет, я была достаточно сильна, чтобы защититься. Я не знаю, поверила ли она мне, когда я говорила со всей силой, или она подумала, что я говорю с чувством недовольства; она сильно покраснела. Когда Королева оделась и была готова посетить мессу, я подала ей перчатки; она отозвала меня в сторону и сказала несколько слов. Думаю, что они были не самыми учтивыми, но сейчас я уже не могу их вспомнить. С этого времени, я стала реже посещать Её Величество; я не думала, что она захочет видеть ту, которая причинила ей столько неприятностей. Я вернулась в свой дом загородом, где меня настигла новость о победе при Лансе, которую добыл Принц. Отвращение, которую я к нему питала, общеизвестна; никто не осмеливался сообщить мне эту новость, поэтому мне положили на стол доклад о победе, пришедший из Парижа. Просыпаясь однажды утром, я его обнаружила и прочла с изумлением и недовольством. Хотя я не могла смешивать неудовольствие по поводу этой радости с великой пользой стране, я с трудом знала, как одно отделить от другого; делая попытку, я нашла себя менее патриотичной, чем думала. Но я избежала трудностей благодаря слезам, пролитым за знакомых, падших в этой схватке, и, так как чувство доброты достойно похвалы, особенно по отношению к выдающимся личностям и дому Бурбонов, я получила одобрение вместе заслуживающего упрёка. Я не могла думать, как смогу стать столь чувствительной к победам Принца, потому как они случаются часто; мне следовало привыкнуть. Но мы никогда не сможем стать безразличными к тому, что постоянно раздражает нас.
МАКСимка: Глава VI: Война Фронды в Париже. Яркое поведение Мадмуазель. Лишения королевского двора в Сен-Жермене. Ночные незваные гости. Двор возвращается в Париж. В те дни Монсеньер приказал мне вернуться в Париж, чтобы быть рядом с Королевой; я повиновалась. Я доложила Её Величеству, что прибыла по причине хороших новостей, и что она оказала бы мне доверие, поверив, ведь я чувствую себя так, как должно в этой ситуации. Длительной беседы не состоялось, и я была слегка этим обеспокоена. Следующим днём, значимым в истории, я сопровождала Королеву в Нотр-Дам; и, следуя рядом с кардиналом Мазарини, который был в хорошем настроении, заговорила с ним об освобождении Сожона; он обещал поговорить об этом с Королевой, которую я оставила в Пале-Рояле, отправившись к себе на обед. По прибытии я получила весть о том, что горожане вооружены и строят баррикады, и что президент Бланмениль и Бруссель арестованы. По дороге в Люксембургский дворец навестить Мадам, я миновала причал, где видела вооружённые отряды швейцарцев; вдоль Нового моста цепи уже были натянуты. Парижане всегда сильно любили меня, я ведь родилась и выросла среди них; меня уважали и любили больше, нежели других того же ранга; как только увидели моих лакеев, цепи были сняты. После визита к Мадам, я отправилась в Пале-Рояль, где нашла всех в суматохе. Однако я была не в том возрасте, чтобы размышлять о происшествиях такого рода, но текущие события взволновали меня; в то время у меня не было расположения к Её Величеству и Монсеньеру, и я немного об этом сожалела. Происшествия, какими важными они бы не были, служили мне развлечением; я не могла прекратить думать об этом и направляла себя в сторону тех, кто крайне нелепо смотрелся с оружием, не имея привычки его носить. Это занимало моё внимание, хотя мне нравилось принимать участие во всякого рода событиях, а Францию в тот момент трясло. На рассвете следующего утра, я была разбужена звуками барабана, и, поднявшись с кровати, побежала к окну. Полк солдат возвращался на свой пост после стычки с толпою. Среди них были раненые, и в связи с этим меня наполнило сострадание. В беспокойные времена, которые последовали, я привыкла к подобным сценам, но отпечаток остался; также чувствительность к горю и состраданию никуда не исчезли. Описание последующих событий широко известно, но мне следует рассказать о тех, в которых я непосредственно принимала участие. Под предлогом приведения Поле-Рояля в порядок, Их Величества покинули Париж и поехали в Рюэль: в Сен-Жермене тогда обитала Королева Англии. Ни Монсеньер, ни я Париж не покинули. Только два раза в неделю я прибывала ко двору, выбирая дни совещаний, чтобы обсудить с кардиналом освобождение Сожона, правда ни столько по его инициативе, сколько по моей; зная, что пока Сожона содержали под стражей, я должна была притворяться больной или просто отказаться покидать двор по личным причинам. Двор возвратился в Париж: но кардинал советовал снова уехать из города, пока волнения продолжаются; всё держалось в секрете. Я поужинала с Мадам и провела тот вечер в апартаментах Монсеньера, который страдал от подагры; многие мне говорили по секрету, что все мы отбудем на следующий день, но я с трудом этому верила, учитывая состояние Монсеньера. Между тремя и четырьмя часами утра, я услышала резкий стук в дверь моей спальни, разбудила фрейлин и приказала отпереть. Месье де Комменж вошёл, и я спросила его, уезжает ли двор. Он ответил, что Их Величества и Монсеньер ожидают меня, затем дал мне письмо от последнего, которое я взяла и убрала под подушку, говоря, что приказа Короля и Королевы достаточно и для их подтверждения ничего не требуется. Месье де Комменж выразил желание, чтобы я прочла письмо; он просто призывал мне быть осмотрительной; я встала и последовала к экипажу в сопровождении месье де Комменжа; ни мой, ни мадам де Фиск не был подготовлен. Было довольно темно, когда мы поехали, и я умоляла, чтобы мой экипаж отправили так скоро, как это будет возможно. Когда я села в карету Королевы, Её Величество пожелала узнать, не была ли я удивлена. Я ответила, что нет, Монсеньер предупредил меня об отъезде; однако, на самом деле он этого не сделал. Она изумилась этому вранью и немедленно спросила, как это получилось, что меня обнаружили ещё в кровати. Я ответила, что хотела немного отдохнуть, находясь в неуверенности о том, когда мы сможем это сделать в будущем. По приезде в Сен-Жермен, мы отправились в капеллу послушать мессу, остаток дня прошёл в допросах всех, кто прибывал, о положении в Париже. Я беспокоилась о своём багаже, имея представления о застенчивой природе мадам де Фиск – она могла и не покинуть Париж, и не отправить по моей просьбе наряды. Однако она отправила мой экипаж, матрац, немного белья, но даже после этих мер, я чувствовала себя нуждающийся; я попросила о помощи из дворца, где Мадам и Монсеньер временно проживали. Там мне назначили двух горничных, и мы забавлялись тем фактом, что вместе разделяли лишения. Я расположилась в очень красивой комнате, на верхнем этаже дома, в большой, расписной и позолоченной, но с маленьким камином, поскольку окна отсутствовали, чтобы было не очень приятно в январе. Мой матрац постелили на полу, и, не имея собственной кровати, маленькая сестра спала со мной. Перед сном я ей напевала, но она расслабилась ненадолго и постоянно мешала отдыхать; в таком ключе прошла ночь. Не было ничего неприемлемого для девушки, которая плохо спала ночью и, которую всю зиму беспокоила простуда и больное горло, что, несомненно, было вызвано утомлением. К счастью для меня, кровати для Монсеньера и Мадам прибыли, и они проявили великодушие, отдав мне свою комнату, а сами спали в комнате, которую им предоставил Принц. Никто не знал о моём присутствии в апартаментах Монсеньера; меня разбудил громкий шум, и, открыв занавес, я была очень удивлена, когда обнаружила в своей комнате людей в великолепных буйволовых воротниках. Они поразились при виде меня и знали обо мне так же мало, как я о них. Мне даже не сменили бельё; моё ночное платье находилось в стирке днём, а дневная сорочка ночью. Не было ни одной женщины, которая могла бы причесать меня или помочь одеться, что очень неудобно. Так продолжалось шесть дней, пока мой экипаж не прибыл. Но у остальной части двора в Сен-Жермене не всё было так: те, у кого были кровати, не имели занавесов, а если обладали занавесами, то порой не имели достаточно одежды для себя. В Париже боялись, что имущество Кардинала будет перевезено, под тем предлогом, что оно принадлежит Королю и Королеве, однако, ничего не позволили вывезти. Их Величества нуждались во всём, в то время как то, в чём я испытывала необходимость, прибыло. Никто не мог сравниться со мной в количестве получаемых любезностей. Королева попросила меня послать коляску, чтобы доставить ей немного одежды, что я с радостью и проделала, не только ради услужения ей, но и чтобы показать, что я сделала определённые выводы. Когда велись переговоры с целью урегулирования конфликта, мне это не доставляло особого интереса, так как в то время я думала только о развлечениях. Я была достаточно счастлива в Сен-Жермене, и вообразила, что могла бы с готовностью провести там жизнь. Я немного знала о пользе обществу или государству; однако многим казалось, что меня пытаются привлечь к этому, но когда ты молодой и невнимательный, удовольствие представляется единственным и главным желанием. Когда заключили мир, я впервые поехала в Париж, спросив разрешение у Королевы и Монсеньера, под предлогом выразить соболезнование Королеве Англии по поводу смерти Короля её супруга, который два месяца назад был обезглавлен Парламентом. По этому поводу двор не облачился в огромный траур. Я забыла упомянуть, что мы в Сен-Жермене пытались усмирить парижан; внимание уделялось их мору голодом, но несмотря ни на что они были хорошо обеспечены, и даже мы иногда нуждались в провизии; отряды добывали всё, что нам необходимо в окрестностях. Я говорила, что первой вернулась в Париж и нанесла визит Королеве Англии в Лувре. Она не выглядела настолько изможденной страданием, насколько могла бы, учитывая в целом доброту и поведение последнего Короля, её мужа; в конце концов, его смерть усилила горе Королевы. Великолепная сила её ума в одиночестве была не в состоянии помочь супругу. Всемогущий Бог награждает в непредвиденных отчаянных ситуациях силой, способной всё это перенести, поэтому мы со смирением покорились его воле. Я нашла второго сына Его Величества, герцога Йоркского, с ней; он только что возвратился из Голландии от двора своей сестры, принцессы Оранской, где он оставался со времени побега из английской тюрьмы. Тогда ему было около тринадцати-четырнадцати лет; он был очень милым, с приятным лицом, хорошей фигурой и прекрасной комплекцией, говорил по-французски хорошо, что давало ему преимущество перед братом. Ничто, по моему мнение, так не унижает человека, как неспособность вести беседу. Герцог много говорил по делу, и я осталась очень довольной нашим разговором. Когда я вернулась в свой дом, все, от мала до велика, приехали повидать меня; и все три дня, пока я была в Париже, мой дом никогда не пустовал.
МАКСимка: Глава VII: Карл II (Король Англии) просит разрешения посетить Францию. Обещанное ему содействие. Беседа с Мадмуазель. Любовные приключения между ними. Исключительное поведение и результат. Арест Конде и его братьев. Некоторое время спустя после описанных событий, аббат де ла Ривьер прибыл сообщить мне, что Королева Англии делает всё возможное, чтобы убедить Монсеньера дать согласие на мой союз с её сыном; лорд Жермен прибыл по этому вопросу. По этой причине меня принуждали решить прежде, чем обсуждать что-то с Монсеньером. Что до него, то он не принуждал и не отговаривал меня публично, но выработал положения за и против альянса; последнее, безусловно, перевесило. Когда Монсеньер беседовал со мной, я сказала, что он знает лучше, и что я должна повиноваться ему во всём. Через несколько дней Король Англии послал лорда Перрона засвидетельствовать почтения Их Величествам и попросить разрешения посетить Францию. Оба лорда Перрон и Жермен оказали мне много внимания и искали моего расположения; Королева и Кардинал желали этого брака. Её Величество сообщила мне, что Королю Англии необходимо заручиться мощной поддержкой со стороны Франции, добавляя, что Королева Англии считает меня ребёнком, и её сын страстно в меня влюблён и ничего более так не желает, как взять меня в жёны. Я ответила, что он оказывает мне честь и, хотя Король требует больше содействия, чем я могу оказать, чтобы ему обрести корону, данную при рождении; тем не менее, я сделаю всё, что прикажут Их Величества. Королева высмеяла меня перед лордом Жерменом, и от смущения я залилась румянцем. Меня снова посетил аббат де ла Ривьер, который прибыл сообщить, что лорд Жермен будет сопровождать Короля Англии по пути из Голландии, и что Его Величество желает получить ответ; дела вынудили его немедленно отправиться в Ирландию. Если я дам согласие на его предложение, он прибудет и проведёт два дня при дворе, затем последует церемония, и после мы может отправиться в Сен-Жермен, откуда он выступит в Ирландию; во время его отсутствия я смогу остаться в Париже. Я поняла, что последнее предложение было невозможным; мне следовало бы отправиться с Королём в Ирландию, если он того пожелал бы; а если нет, то я бы осталась с Королевой, его матерью или в одной из своих собственных резиденций. Для меня было бы крайне болезненно смешиваться с миром или присоединяться к развлечениям двора, пока Его Величество отсутствовал в армии. Я не могла взвалить на себя громадные расходы, которые полагаются человеку моего ранга, зная, что Его Величеству необходима помощь; моей обязанностью будет уступить; короче говоря, если я выйду за него, я должна приспособиться к обстоятельствам, трудным, но оправдывающим ожидания; например, я бы рисковала своим имуществом, только чтобы мой супруг отвоевал королевство. В конце концов, я должна признаться, что эти перспективы немного тревожили меня, вскормленную в условиях богатства и праздности; перемены достаточно беспокоили. Аббат сказал, что я права, но, в тоже время, я должна подумать, что в Европе для меня нет других альянсов; Император и король Испании женаты; король Венгрии помолвлен с Испанской инфантой; эрцгерцог, вероятно, никогда не станет королём Нижних земель; я не должна брать в расчет также суверенов Германии и Италии; во Франции, Король и Монсеньер, его брат, слишком молоды, чтобы вступать в брак. Я начала смеяться и ответила: «Императрица беременна, и нельзя исключать, что она может умереть при родах». «Но», добавила я, «если Монсеньер желает, чтобы я вышла за Короля Англии, и если меня убедят, что так и должно быть, я предпочитаю взять в мужья этого принца, даже если он будет несчастным; возможно, он будет заботиться обо мне, и, когда он получит по праву принадлежавшее наследство, он превознесёт меня в качестве главного инструмента своего триумфа». На следующий день я отправилась в Амьен обсудить с Мадам возможность этого союза, зная, что она не желает успешного завершения дела, и, что она может повлиять на Монсеньера, чтобы предотвратить союз. В Амьене меня навестил лорд Жермен, он ярко демонстрировал свою привязанность ко мне и передал прекрасные заверения от Короля. Я узнала от него, что Королева и Монсеньер, которые не желали ссориться с Королевой Англии, говорили обо мне, «Она человек, которого возможно переубедить; но она сделает только то, что захочет, и мы не имеет власти над ней». Это приятно, что по вопросу о замужестве они высказали правильную мысль; я решила в самом раннем возрасте, что этот самый важный шаг моей жизни приму исходя более из собственных интересов, чем из интересов родственников. Понимая, что Жермен посредник в этом вопросе, я рассматривала религию Короля Англии в качестве преграды, которую нельзя преодолеть и добавляла, что если Король имеет какую-нибудь долю привязанности ко мне, то он обязан устранить эту трудность. Лорд Жермен ответил, что у него нет возможности перейти в другую религию, ссылаясь, помимо других причин, на то, что благодаря этому шагу он навсегда потеряет королевство. Обсуждение этого вопроса продолжилось через некоторое время; лорд уехал, давая мне понять, что все трудности скоро будут устранены. По поводу приезда Короля Англии прибыл курьер, который об этом известил Их Величества. Королева сказала мне, «Ваш возлюбленный прибыл»; в тоже время аббат де ла Ривьер сделал такой же замечание. Я ответила, «Я знаю, что он начнёт говорить мне приятные вещи; ещё ни один человек не осмеливался нашёптывать их из-за, несомненно, не моего ранга, а манер, которые далеки от кокетства. Тем не менее, я отважусь выслушать Короля, с которым меня желают связать, и я желаю от всего сердца, чтобы он осмелился произнести эти слова». В день, когда Король прибыл, мы встали рано и своевременно были готовы его принять. Мои волосы были завиты, что необычно; как только я села в карету Королевы, она воскликнула: «Мы с лёгкостью может разглядеть в них влюблённых, потому как она наряжена». Я с готовностью ответила, «Те, у кого когда-либо были возлюбленные, знают, как себя украсить». Мы проехали около одного лье, и, встретив кортеж Короля, сошли с экипажа. Его Величество первой поприветствовал Королеву и маленького Короля, её сына, а затем меня. Он хорошо выглядел и очень похорошел с того времени, как покинул Францию. Когда он разместился в карете, Король побеседовал с ним о собаках и лошадях Принца Оранского и об охоте в стране, которую он только что покинул. Он отвечал по-французски. Королева спросила о подробностях касательно его дел, но он не ответил ни слова, и на многие важные вопросы Королевы, сильно его беспокоившие, отвечал, что испытывает определенные трудности с языком. Я признаю, что в тот момент я приняла решение отклонить его предложение; у меня сложилось о нём плохое мнение как о Короле; в возрасте, который он достиг, он так мало разбирался в своих проблемах. В нём я узнала кровь Бурбонов, род, который так много уделяет внимание всяким безделицам; возможно, эта черта имеется и у меня. По возвращении подали обед. Король не ел садовых овсянок (*вид птицы), но налёг на говядину и лопатку баранины; хотя ничего другого больше не было, его вкус показался мне таким же хорошим, как и всегда. После обеда, Королева развлекалась и оставила меня с ним наедине: четверть часа он не сказал ни слова. Я желала поверить, что его молчание является результатом скорее уважения, чем испытываемой страсти; признаюсь, что в тот момент я желала, чтобы обошлось без этого. Наконец, забеспокоившись, я позвала мадам де Коммин в надежде, что это заставит его заговорить, и, к счастью, это произошло. Монсеньер де ла Ривьер наблюдал за Королем – «Он пристально глядел на вас во время всего обеда и не мог оторвать взгляда». Я ответила, «Покуда он ничего не говорит, нет нужды в его взглядах, он должен попытаться угодить мне». -«Вы насмехаетесь над вещами, которые он говорит», ответил мне аббат. -«Извините! Будьте рядом, когда он заговорит, и вы всё поймёте». Появилась Королева, я приблизилась к Королю Англии и вынудила его заговорить – я проявила беспокойство о джентльмене его свиты, с которым была знакома. Он дал ответ, но, не добавив более ни одного звука. Пришло время его отъезда, и мы сели в кареты сопроводить его до середины леса, как это было в его приезд. Он попрощался с Королём, и затем вместе с лордом Жерменом подошёл ко мне и сказал, «Я надеюсь, что лорд Жермен, который гораздо лучший собеседник, чем я, в достаточной мере разъяснил вам мои чувства и намерения: я ваш покорный слуга». Тут я ответила, «Я ваша очень покорная слуга». Затем Жермен одарил меня комплиментами, Король отдал честь и отбыл. Через некоторое время скончалась Императрица, как я и предсказывала. По этому поводу Королева сказала мне, «Теперь мы сделаем всё, что вы могли бы пожелать по такому случаю. Этим я была очень удовлетворена и поблагодарила Её Величество. Король Англии, который должен был находился во Франции только 13 дней, остался здесь на три месяца; но так как двор был в Париже, а он в Сен-Жермене с матерью, мы редко виделись. Узнав, что пришло время его отъезда, я выказала почтение Королеве, его матери, и попрощалась с ним. Она сказала, «Нам следует поздравить вас со смертью Императрицы. Не так давно утверждалось, что восемнадцатилетний король хуже, чем пятидесятилетний император с четырьмя детьми». Некоторое время она продолжала говорить в раздражённой манере, подведя итог, «Мой сын слишком несчастный и неподходящий для вас». Принимая на себя страдальческий тон, она обратилась ко мне как к англичанке, от которой её сын без ума, добавляя, «Он испытывает тревогу, вам следует выяснить почему; смотрите, как пристыжено он глядит на вас в данный момент, он боится, что я расскажу вам об этом». Затем Король уехал, и Королева пригласила меня в свой будуар, и, закрывая дверь, сказала, «Король, мой сын, умолял меня попросить у вас прощения, если сделанное предложение вызвало ваше неудовольствие. Эта мысль овладела им, невозможно от неё избавиться – он пал духом. Мне не следует вмешиваться в эти проблемы, но он так проникновенно попросил, что я не смогла отказать. Я согласна с вами, что вы не были бы с ним счастливы, и я со всей любовью желаю вам этого, хотя вы оказали бы моему сыну незаменимую поддержку, разделив с ним горькую участь. Всё, чего я хочу, это чтобы его путешествие прошло успешно, а вы будете хранить память о нём». В свою очередь я поблагодарила её, выражая признательность за сказанное, и попрощалась, отправившись в Пуасси, что около двух лье от Парижа. Герцог Йоркский сказал, что поедет мною и предложил расстаться по дороге в Сен-Жермен. Король Англии тоже выказал желание составить мне компанию, но я воспротивилась, объясняя это тем, что герцог Йоркский просто мальчик, поэтому его сопровождение не может нанести никакого вреда. Тогда Король обратился к Королеве, своей матери, с просьбой сопровождать его, на что она дала позволение, поэтому я приняла обоих в свою карету. Королева ничего не говорила всю дорогу, но мысль об отношениях, в которых её сын состоял бы со своей женой, не покидали её. Король это подтверждал, добавляя, что не может понять, как человек, который состоит в браке с благоразумной супругой, может любить другую женщину; для него любое такое чувство, которое раньше служило развлечением, должно быть забыто в день свадьбы. Я страстно поверила этому, но было достаточно очевидно, что разговор зашёл в тупик. Я оставила Королеву в Пуасси. Король проводил меня до кареты и сделал мне несколько комплиментов, но снова без нежности. Это не имело значения, ведь ни о чём, кроме империи, я снова не могла думать. Через некоторое время я заболела, полностью изолировавшись меня от мира. Болезнь вызывала гораздо больше беспокойства у других, чем у меня самой: это была оспа. Хотя я не была красавицей, результаты этой болезни всегда настолько печальны, что мне тоже следовало бы заволноваться. У меня началась небольшая лихорадка, но я чувствовала, что не боюсь смерти. На тот случай, если моя жизнь не прервётся, я желала сохранить ту красоту, которой меня наделили. Но болезнь прогрессировала, даже краснота никак не спадала. Раньше я была подвержена высыпаниям, но болезнь избавила меня от них. Весь двор, или, по крайней мере, большая часть, за исключением Принца, ежедневно справлялись о моём состоянии. Это удвоило ту неприязнь, которую я уже испытывала к герою. В первый день при дворе после болезни он подошёл ко мне и произнёс в своей язвительной манере, что я просто претворялась больной и на самом деле была абсолютно здорова. Я делала вид, что нахожу его насмешки добродушными, ведь тогда он был самым могущественным человеком при дворе. Несомненно, его огромное влияние раздражало Королеву и Кардинала, поэтому они выпустили приказ об его аресте, вместе с братьями, - принцем де Конти и Монсеньером де Лонгвиллем; но, так как они не всегда были вместе, выполнение приказа сопровождалось определёнными трудностями. Однако Королева послала за всеми тремя под тем предлогом, что ей необходимо экстренно созвать совет, но Принца во время предупредили. Он показал Кардиналу письмо, но тот убедил его в необоснованности тревоги. Поэтому вечером принц отправился к Королеве, находившейся в постели, и опустился перед ней на колени. Она сказала ему, что он может на неё положиться; он поцеловал её руку и пришёл в восторг от аудиенции. Однако все три приняли решение, что не будут посещать Поле-Рояль вместе, убедившись, что поодиночке они будут в большей безопасности. Наконец, Монсеньера де Лонгвилля побудили сопроводить друга, маркиза де Бюврона, который желал поблагодарить Короля за жалование, дарованное его сыну, и все они были приняты Королевой. В тот день я посетила Пале-Рояль; на лестнице я обнаружила крайней обеспокоенных людей принца Конти. Я спросила, что произошло, но они ничего не смогли мне сказать. Караульная оказалась заперта, также как и передняя, что было необычно. У двери в покои Королевы была расставлена стража. Все в передней Королевы пребывали в крайней тревоге и желали узнать, что происходило на совете, который длился дольше обычного и который никто пока не покинул. Наконец, собрание закончилось, и Королеву информировали о моём прибытии. Она послала за мной и спросила, «Вы не опечалены?» Я ответила, честно сказать, с раздражением. Тогда она добавила, «Давайте больше не будем говорить об этом». Немного после этого, мы начали вести беседу как люди, которые желают отомстить тем, кого они не любят. Ничего не было более безосновательным, чем моя неприязнь по отношению к Принцу; мои чувства к нему сильно изменились в сравнении с тем временем. Я с любопытством осведомилась у Королевы, знал ли обо всём аббат де ла Ривьер? Она ответила, «Вы очень любопытны! Я думаю, что он ничего не знал до сегодняшнего утра. Я пожелала, чтобы Монсеньер не вмешивал его; это выглядело очень забавно – пока они следовали по галерее на совет, Кардинал сказал ему, «Пойдёмте ко мне в комнату, я желаю сказать Вам словечко». Обнаружив, что проход заполнен стражниками, он побледнел, думая, что его хотят арестовать, и спросил, «Это всё для меня, Монсеньер?» Кардинал с трудом смог сдержать смех, это происходило в то время, пока Гито арестовывал Принца, месье де Комменжа, принца Конти и герцога де Лонгвилля. По потайной лестнице их вывели в сад, где одна из карет уже ожидала с вооружёнными людьми Короля. Пока Королева рассказывала мне об этом происшествии, Миоссан, командир отряда вооружённых всадников вошёл и доложил, как Принц повернулся кругом и принял попытку бежать, восклицая, «О, Миоссан! Вы окажете мне величайшую услугу!»; он ответил, что сожалеет, но долг не позволяет этого сделать. Был выпущен приказ для Принцессы покинуть Париж и для Мадам де Лонгвилль явиться в Пале-Рояль; однако, последняя не повиновалась, но спаслась, бежав в Нормандию, где она чувствовала себя в безопасности, потому как провинция принадлежала её мужу: собиралась отправить туда Монсеньера, чтобы он склонил народ к повиновению. Однако план поменялся – вместо него поехали Король с Королевой; к несчастью, мне тоже пришлось отправиться в первых числах февраля – время, в которое меньше всего надлежит путешествовать, а больше танцевать.
МАКСимка: Глава VIII: Губернаторство в Домбе. Беседа с кардиналом Мазарини. Посольство, отправленное Мадмуазель в Вену. Осада Бордо кардиналом. Неодобрение мирного договора Монсеньера со стороны Королевы и кардинала. В Нормандии мы пробыли пятнадцать дней, которые оказались неимоверно скучными, и я с радостью вернулась в Париж на карнавал. По возвращении, я отдала Сожону (в итоге освобождённому) губернаторство в Домбе с доходом в две тысячи золотых. Вечером вторника на Масленой неделе (* у католиков последний день перед Великим постом), Королева, покидая бал, сказала мне, что необходимо выступить против врага в ближайшую субботу в Дижоне. Я так устала от Нормандии, что приняла решение не сопровождать её под предлогом мнимой болезни. Однако было невозможно отказаться от бала в Люксембургском дворце, где Монсеньер устроил в честь герцога Анжуйского ужин; уже там я начала жаловаться на боль в горле – недомогание, которому я часто подвергалась. В первый день Великого поста (* Пепельная среда или День покаяния) я пожелала, чтобы Сожон отправился к кардиналу и извинился за то, что я не смогу сопровождать Королеву в Бургундию; я лежала дома, чтобы подтвердить недомогания, на которые жаловалась предыдущим вечером. Когда Сожон вернулся, я была рада услышать, что кардинал не возражает. Монсеньер навестил меня, и я сказала ему, что не смогу отправиться в Бургундию, так как была больна. Вместо сочувствия, он заворчал, но тем не менее я настояла на своём. Когда я передала Сожону наш разговор с Монсеньером, он посоветовал подчиниться и следовать за двором. Меня навестила Мадам де Шуази, ей я также сообщила, что остаюсь в Париже. «Я рада», ответила она, - «Вы сделали всё правильно». На следующий день Сожон сообщил мне о предстоящем визите кардинала, который захотел, чтобы я поехала. По этой причине я так быстро слегла в кровать, как только могла и спокойно ожидала монсеньера кардинала. Он пришёл и начал убеждать меня присоединиться к Королеве, говоря, что она испытывает ко мне дружеские чувства и беспокоится по поводу моего упрямства; она, как и он, надеялись, что Мондерверг принесёт хорошие новости (* его отправили выразить соболезнования по поводу кончины наследника Императора). В конце кардинал расточал бесчисленное количество заверений в дружбе. По возвращении Мондерверга из Германии, кардинал снова начал убеждать меня, что сделает всё возможное для благоприятного исхода дела; Мондерверг предложил отправить Сожона в Германию, на что я глупо согласилась после получения разрешения Монсеньера. Итак, Сожон выехал с подробными инструкциями, которые я прекрасно одобрила и, уверяя, что с ним и с его несомненными способностями, всё будет сделано согласно моим желаниям; его отъезд глубоким образом порадовал меня. Монсеньеру де Комминжу, капитану гвардии Королевы, испытывая к нему почтение и уверенная в нём, я рассказала о путешествии Сожона, поведав о его организации; в сущности, Сожон был уже в Вене. Он ответил, «Если Ваше Высочество позволит высказать моё мнение на этот счёт, я должен сказать, что это было очень опрометчивым шагом посылать Сожона вообще; я не могу понять, как он мог быть настолько глупым, чтобы согласиться отправиться в путь». Затем он добавил: «Вы – величайшая принцесса в мире и самая подходящая в это время партия во Франции и целой Европе. Тем не менее, надо ухитриться, чтобы ваша женитьба на Императоре состоялась - он старый человек, с детьми, которому, без всяких церемоний, следует считать себя слишком счастливым от того, что ему позволяют просить вашей руки. Более того, во всеуслышание было объявлено, что вы приняли участие в этом деле, да к тому же через человека, служащего вам. Я должен вам признаться, что это будет выглядеть, как пятно на вашей репутации; я бы отдал всё, чтобы быть в Париже и отвратить угрозу». Я чувствовала, что он прав, и очень сожалела, что слишком поздно исправить положение. В это время пришли новости от Мадам – она разрешилась от бремени сыном. Я обрадовалась этому, и целый двор разделял нашу радость. Я немедленно приказала зажечь огни и не пренебрегала ничем, что могло продемонстрировать испытываемое счастье. Я написала Их Королевским Высочествам слова, которые могли сдвинуть горы, и они были глубоко убеждены в моей искренности. Двор находился в Либурне; жаркая погода доводила до изнеможения, и, чтобы легче переносить погодные условия, Королева весь день оставалась в постели, появляясь только под вечер. Я непрерывно находилась в её апартаментах; самым большим развлечениям представлялось отправление писем в Париж. Из Либурне двор отправился в Бург, находящийся на реке Дордон; здесь я с покорностью оставалась запертой в комнате, занимаясь прядением. Кардинал уехал на осаду Бордо – простое притворство; взятие предместья, с небольшим сопротивлением, положило начало большому ропоту. Его Преосвященство стал свидетелем всего того, что рухнуло с вершины колокольни. Монсеньер находился в Париже и видел со всех сторон неблагоприятный оборот, который приобретали дела Короля от этих смехотворных предприятий кардинала; Монсеньер принимал меры по заключению мира. В тот момент, когда границы не охранялись, это было особенно важно. Когда Королева и Кардинал узнали об этом, то они очень сожалели и отнесли всё на счёт высказываний Коадъютера и Монсеньера де Бофора; Королева добавила, что она боится, как бы ни пришлось даровать Принцу свободу. Я также испытывала ужас и горячо желала, чтобы он оставался в тюрьме. Прибыл курьер с новостями о том, что Монсеньер де Тюренн быстро продвигался, и до Парижа оставалось всего около восьми лье; заключённых перевели из Венсенского замка в старый замок, принадлежавший Монсеньеру Д’Антрагу. Обо всем об этом я беседовала с Королевой, но она отнеслась с насмешкой. Спустя три дня (имели наглость не известить Её Величество первой), Королеву убедил сам Кардинал, но даже тогда ей трудно было в это поверить. Эрцгерцог обратился к Монсеньеру с призывом использовать всю свою власть, чтобы заключить мир; он ответил, что сам страстно желает этого. Королева нисколько этого не одобряла. Она написала мне, и, так как я была больна, пришла повидать меня вечером; она снова заверила меня, что они только насмехаются над ней, говоря, что испанцы желают мира. Что касается меня, то я этого хотела, и, следовательно, с готовностью доверяла Монсеньеру. Однако Кардинал вернулся и предоставил Монсеньеру такие высокие полномочия, какие только могли возложить на человека его положения. Вскоре после этого, я занималась в комнате написанием писем, когда получила весть о том, что прибыла Принцесса. Это настолько меня удивило, что я немедленно отправилась к Королеве, которая, как только я вошла, воскликнула, «Как, племянница, вы не воодушевлены таким близким присутствием Мадам?» Затем вошёл Кардинал и проговорил, «Монсеньера здесь нет; мы ничего не сделаем без согласия Мадмуазель, поэтому он не сможет пожаловаться на наше активное вмешательство без его официального одобрения. Нам следует решить, публично или в частном порядке принять Мадам. Не выскажет ли Мадмуазель своё мнение?» Я ответила, что «если бы моего мнения спрашивали в более важных вопросах, я бы с радостью давала его и по пустякам, но так как меня не о чём не спрашиваю, мне следуют отказаться высказывать своё мнение и в этом вопросе». В конце концов, приняли решение принимать её в частном порядке. Королева отправилась в комнату для аудиенций вместе с Королем, Монсеньером братом Короля, Кардиналом, маршалом де Виллеруа и мною. Я раскритиковала Кардинала и сделала ему предупреждение, что если он будет действовать без согласия Монсеньера, то вызовет его сильное неудовольствие. Пока мы разговаривали, вошла Принцесса. Вчера вечером ей пустили кровь, поэтому она была вынуждена надеть шарф, и это, вместе со всем платьем, смотрелось настолько нелепо, что Королева и я с трудом сдержали смех. Маленький сын Принцессы, герцог Энгиенский, самое прелестное создание в мире, а также герцоги де Бульон и де Ла Рашфуко прибыли вместе с ней. Поприветствовав Королеву, она начала говорить о болезни и о сыне; затем они упали на колени перед их Величествами, умоляя освободить Принца, но это была преподнесено в самой неловкой форме. Королева подняла Принцессу и ответила довольно холодно, поэтому её визит был довольно коротким. Я подошла к ней, чтобы выразить своё признание, а затем отослала Монсеньеру длинный отчёт обо всём, что произошло, убеждённая, что Кардинал не поторопиться этого сделать. Я продолжала писать до четырёх часов утра, поэтому на следующий день, когда Принцесса пришла ко мне, она с удивлением обнаружила бы меня ещё спящей, если бы у моей прислуги не хватило сообразительности разбудить меня. Я застала её такой же, как и всегда. Последние события оставили небольшой след на Принцессе, и это заставило меня думать, что она принимала совсем небольшое участие в том, что ей предписывалось. Ни о чём, кроме пустяков, она не говорила и с трудом откликнулась на комплименты, которые я высказывала её супругу. После обеда, Кардинал, которого считали наиболее способным к убеждению, развлекал меня четыре часа изложением тех стараний, с которыми он служил Монсеньеру, говорил о дружбе, которую Монсеньер испытывал к нему, выражал признательность мне, утверждая, что моя свадьба с императором должна состояться – дело, о котором в данным момент я практически не думала, едва ли беспокоясь по поводу писем, которые получала от Сожона. Также он говорил об испытываемых тревогах, о том, что мне следовало бы выйти замуж за короля Испании. Вскоре после этого мы отправились в Бордо. Это было самым приятным путешествием, погода стояла прекрасная. Причал переполняли люди, которые выражали свою радость при виде Короля, но не высказав ни слова о кардинале. После сопровождения Их Величеств во дворец Архиепископа, я отправилась в жилище Президента, где и разместилась. Бордо имел прекрасное расположение, ничего не могло быть лучше Гаронны и порта, улицы опрятные, а дома хорошо отделаны. В течение десяти дней, которые двор оставался здесь, никто не навещал Королеву, и когда она появлялась на улице, то наблюдалось небольшое возбуждение. Я знала, что она была не в восторге от того факта, что мой собственный двор приняли лучше. Тем не менее, я страстно желала уехать в Париж и была рада тому моменту, когда мы отправились. В ходе поездки, Кардинал поведал мне о полученных новостях, ни одна из которых не являлась приятной. Друзья Принца ни только не оставили Монсеньера, но и добились вместе с ним больших успехов; Мадам де Шеврез, Коадъютор и все остальные заговорщики Фронды и их подчинённые были заинтересованы в присутствии Принца.
МАКСимка: Глава IX Карикатурные изображения Мазарини. Герцог Орлеанский покинул двор и примкнул к Фронде. Бегство Мазарини. Освобождение Конде. Перспективы Мадмуазель стать женой Великого Конде. Двор не обнаружил Монсеньера в Орлеане, как на это надеялись; но мы узналт, что чучело кардинала было подвешено на всех перекрестках Парижа – обстоятельство, не слишком ему приятное. Нам также сообщил Монсеньер ле Теллье, что чувства Монсеньера сейчас, несомненно, имеют вес при дворе и не ясно, прибудут ли Их Королевские Высочества в Фонтенбло; мы находились там четыре или пять дней без них. В итоге, по прибытии, Монсеньер выказал возмущение и недовольство тем, что Принца выпустили из Венсенского замка. Создавалось впечатление, что этот акт был совершён из-за нашей близости к замку; заключенных перевели в Маркусси без ведома Монсеньера и вопреки обещаниям Королевы; Её Величество говорила Монсеньеру де Бару, в присутствии Монсеньера, что она не даст им свободу и не переместит их всех или по отдельности без подписи Монсеньера. Вскоре было объявлено, что Принца переводят в Гавр, место, где власть кардинала абсолютна. По этому поводу Монсеньер страшно разозлился и постановил, что он никогда не давал разрешения на подобные действия, что это только могло вызвать повышение недовольства заграницей и привести Парламент к ещё большему фрондированию, чем когда-либо; он принял решение больше не касаться этих вопросов. Он с большим трудом добился встречи с Королевой, и они разругались. Кардинал повелел разбудить меня, чтобы попросить навестить Монсеньера и постараться заставить его примириться с ними. Но резолюция была выпущена, и ничто не могло заставить его что-либо изменить. Королева немедленно приказала графу Д’Отфор переправить узников из Маркусси в Гавр, где они будут полностью находиться под властью кардинала, давая Монсеньеру понять, что так как он не пожелал согласиться, пришло время действовать без его участия. Он ответил: «Король – хозяин, но это не соответствует моим взглядам». Он покинул Париж в ужасном расположении духа, и на следующий день граф отправился с приказом. Игнорируя всё, что было в прошлом, сейчас он сблизился с друзьями Принца, придя к согласию с Парламентом. Обстоятельства этого мне неизвестны, я совсем немного осведомлена об этих событиях. В это время в Шатийоне скончалась мама Принца после продолжительной болезни, оставаясь истинной христианской. Последние годы своей жизни она провела в глубокой набожности, даже выказывая безразличность о делах сына, смиренно покорясь или по другой причине; я удержусь от суда. Фрондёры всякого состава сейчас находились в Люксембурге в таком количестве, что они посоветовали Монсеньеру отправить меня помириться с Королевой. Когда я прибыла, она воскликнула: «Отлично! Вы не находите, что ваш отец преследует меня и делает всё, чтобы навредить кардиналу, который горячо к нему привязан?» Я ответила: «Монсеньер не испытывает ничего дурного по отношению к кардиналу, но он любит Короля и государство по своему, и, убедившись в плохом состоянии оных, он не может служить, покуда кардинал не покинет Францию». После выражения протестов против присутствия кардинала в стране, наконец-то было принято решение, что ему следует уехать, и он отбыл из Парижа с чрезвычайной трудностью, замаскировавшись. Вернувшись вечером в Люксембургский дворец, часовой остановил меня. Я спросила его, кем он является, и он ответил: «Один из служителей господина Принца, и у меня приказание никакого не пропускать». «Что?», проговорила я, «Вы знаете, кто я такая?» «Да», он ответил, добавляя, что знает меня прекрасно, и что мне не следует сердиться по поводу чёткого выполнения приказов, которые ему дали. Затем он позволил мне пройти. Слуги Короля и Королевы боялись покидать дворец, поэтому каждый день нам приходилось придумывать сотни способов, как обезопасить их, в том числе и маскируясь. Ничего не могло быть более занимательным. Монсеньер посылал каждый вечер месье Дебюше к Королеве с пожеланиями спокойной ночи, и с инструкциями также повидать Короля, чтобы вывести из заблуждения тех, кто говорит об их отъезде. Можно себе представить, каким приятным это интенсивное внимание было для Королевы – Дебюше перенаправляли в королевскую опочивальню, поэтому он мог видеть его в постели – иногда он возвращался два раза и даже поднимал полог и будил его. Королева всегда чтила яркие воспоминания об этих событиях, и, если быть честной, то их трудно позабыть. На следующий день после отъезда кардинала, я заметила во дворе карету Монсеньера и была крайне удивлена, когда мне сообщили, что она должна было отвезти его в Пале-Рояль. Много людей склоняли его к этому визиту, но я так не думала и умоляла его не ездить. Мой совет сопровождался его собственными мыслями, и он признался, что испытывает такой же страх перед дьяволом, что и я. Новости о переводе принца в Гавр и его освобождении дали повод для всеобщего ликования; помимо радости, я испытывала дополнительное счастье по поводу того преимущества, которое сулило это освобождение; в тот момент я раздумывала об ослаблении моей ненависти к нему и превращении её в дружбу. Обстоятельства, к этому относящиеся, достаточно располагали к размышлению; даже Монсеньер испытывал некоторое беспокойство. Однако он не отказался от визита в Пале-Рояль. Он застал Королеву в постели, присел и заговорил о делах; думаю, что он даже выказал Её Величеству некоторые комплименты. Я прибыла во дворец немного позже. Наш визит был коротким; нас всегда стесняет присутствия тех, чьи чувства задевают. После Королева поговорила со мной о кардинале, она боялась, что Монсеньер будет иметь успех, отказавшись от них; я не могу передать те чувства, которые она испытывала в тот момент. Принц прибыл на следующий день, Монсеньер и двор встречали его не далее как в Сен-Дени; никто не остался в Пале-Рояле, кроме женщин и Mazarins, как теперь стали называть сторонников кардинала. Дорога между Парижем и Сен-Дени была запружена каретами, и никогда ни по какому событию не испытывали столько радости, как по отношению к освобождению Принцу. Весь полдень я находилась вместе с Королевой, её раздражала толпа, нахлынувшая в её апартаменты в ожидании Принца, и она постоянно жаловалась на духоту, тогда как истинная причина её тревоги заключалась в другом. Она прикидывалась беззаботной, но никто этому не верил, невозможно было обмануться, следуя внешним признакам, наступившем по прибытии Принца. Принц выразил свои комплименты очень лаконично; принц де Конти и монсеньер де Лонгвилль также, затем она начали подшучивать над Её Величеством, как будто Принц был в Гавре, а кардинал при дворе. На стороне насмешников было большинство, чего не скажешь о бедной Королеве, которая продемонстрировала большую силу воли в поддержке тех, кто казался ей злейшими врагами и виновниками в падении кардинала. После этого, Принц отправился в Люксембург на ужин с Монсеньером. Она вошли в апартаменты Мадам, и, после приветствия, одарили меня многочисленными комплиментами; Принц смотрелся очень довольным, заметив, что я переборола нелюбовь к нему. Любезности закончились, и мы открыто признались в былом отвращении к друг другу. Принц признался, что он был очень рад моей оспе, желая, чтобы она оставила свои отметины или изуродовала меня; ничего более нельзя было добавить о ненависти ко мне; в то время я призналась, что никакая радость не могла сравниться с той, которую я испытала, узнав об его аресте, и, что я всегда этого хотела; я никогда не думала о нём, не желая причинить ему вред. Наша компания была очень увлечена этими признаниями, и они закончились подтверждениями заверений о дружбе. Затем Принц рассказал нам о прибытии в Гавр кардинала; Мазарини пал перед ним на колени, говоря, что он непричастен к его аресту и переложив вину на Монсеньера и фрондёров. Затем она вместе отобедали; кардинал имел меньше поводом для радости, чем Принц и его сторонники. После обеда они расстались; свобода доставляла Принцу большое удовлетворение. Он признался, что испытывает величайшую радость находиться в Гавре со своими сторонниками. Отбывая, он повернулся кругом, и сказал: «Прощайте, Монсеньер Кардинал»; кардинал наклонился и поцеловал его сапог. Из Германии вернулся Сожон, но я не словом не обмолвилась о его путешествии; я слишком сожалела о данном на него согласии и больше не думала о деле, ради которого он уезжал. Предприятие полностью провалилось – Император обручился с принцессой Мантуанской; я более не беспокоилась об этом, но сожалела, что когда-то испытывала интерес по этому поводу. Как я уже сказала, это было самым низким поступком в моей жизни, и мне следует добавить без тщеславия, что Небеса не могли допустить, чтобы такая женщина как я обрела недостойного мужчину. Монсеньер и Принц находились в очень хороших отношениях, а внешне и с Королевой тоже. В это время пошла молва о планировании свадьбы принца Конти и мадмуазель де Шеврез; это наделало много шуму, курьеры были отправлены в Рим, чтобы получить разрешение от Папы. Принцесса вернулась из Мурона; я отправилась повидать её, она смотрелась умнее, чем обычно, но сказав по правде, она было очень обрадована такому количеству людей в своём доме; на короткое время я там осталась. Последствия последних событий имели место при дворе: печати были отобраны у монсеньера де Шатонефа и переданы монсеньеру де Моле, президенту Парижского Парламента. Планировалась много других изменений, о которых я ничего не могу сказать, не желая наложить вину на тех, кого уважаю. Монсеньер оказался жертвой обмана во всех этих перестановках. Падение монсеньера де Шатонефа, близкого друга мадмуазель де Шеврез вызовет, как боялись, отказ от её брака, и это произошло; пока ещё принц де Конти умудрялся сохранять душевное равновесие несмотря ни на что. В то время принцесса де Конде мучительно страдала от рожистого воспаления, что дало повод для слухов о том, что если она умрёт, то я выйду за Принца. Это дошло до моих ушей. Я приняла всё близко к сердцу, и вечером, ходя взад вперед по своей комнате с Префонтейном, беседовала с ним на эту тему; ссылаясь на хорошие отношения между Монсеньером и Принцем, я считала, что наш союз возможен, при этом ничего не сказав Королеве, дабы не вызвать у неё отвращения, ведь тогда свадьба Короля (*с Мадмуазель или её сестрой) стала бы невозможной. Вследствие этого я убедила себя, что прекрасные качества Принца и его слава, которую он заработал своими ратными подвигами, компенсировали тот факт, что он, возможно, желал и другого союза; также по рождению мы находились примерно на одной ступени. В то же самое время я подумала, что двор не примет союз наших домов (или даже двух ответвлений одного имени), потому что Монсеньера, кроме положения, занимаемого в государстве, поддерживал Принц, наш союз стал бы слишком вызывающим. В течение трёх дней, что Принцесса находилась в опасности, этот вариант обсуждался между мной и Префонтейном, ни с кем другим я на эту тему не говорила. Мы обсуждали это со всеми возможными исходами, и, слухи о том, что Принц навещает меня каждое утро, подогревали интерес. Выздоровление Принцессы положило конец разговорам, и с того времени я больше об этом не задумывалась. Я отправилась в Немур на два дня с Монсеньером, взяв с собой в попутчицы самых приятных и красивых женщин, которых только можно было отыскать – мадам де Фронтенак и двух девушек из рода де ла Луп – все три милы и остроумны. Мы ничем не занимались кроме танцев, пеших и конных прогулок. Также в этом году я часто наведывалась в Буа-ле-Виконт, Ремекур, фрейлина Мадам, сопровождала меня. Она была забавной и всё превращала в насмешку. Она любила мирскую жизнь, но, вскоре, ушла в монастырь кармелиток в Париже. Был созван Парламент, выпустив декреты против Барте, Браше и аббата Фуке, постоянных послов кардинала Мазарини к Королеве. Камердинера кардинала арестовал Принц неподалеку от Шантийи с большим количеством писем ко двору. Это произошло перед началом работы Парламента и посыльного посадили в тюрьму, но из-за уважения к людям, которым были адресованы послания, их не прочли; по этой же причине дело не имело продолжения, и посланника скоро выпустили на свободу по приказу Королевы. Тем не менее, пахло подозрительностью и интригами, и Принцу посоветовали отправиться в Сен-Мор (три лье от Парижа), дабы избежать нового ареста. Это вызвало большое удивление при дворе, но он оправил письмо в Парламент, говоря, что не может чувствовать себя в безопасности, пока приспешники Мазарини оставались на свободе. Вслед за этим, Парламент отправил депутатов к Королю умолять призвать Принца вернуться и ликвидировать препятствия для этого. Королева долгое время принимала решение - сначала она не поддавалась на уговоры, но затем уступила, и Принц вернулся в Париж, но, не навестив Короля или Королеву, к большому удивлению всех. Однажды, Принц встретил Короля, возвращающегося после купания, и Королеву вывел из себя тот факт, что ему сначала следовало бы посетить двор и отдать должное Королю там. По этой причине Монсеньер убедил его в итоге нанести визит во дворец. Принцесса Палатинская, по непонятным причинам, покинула Принца и примкнула к Королеве и кардиналу. Мадам де Шуази находилась в очень близких отношениях со мной, будучи фрейлиной Королевы Польши, и Принцесса часто навещала её. Однажды мадам де Шуази прибыла ко мне и сказала, что у неё есть нечто поразительное рассказать мне. Я проследовала с ней в мой кабинет, и она начала: «Я пришла, чтобы обеспечить Вашу судьбу». Я ответила: «Не очень ли это странно – говорить такие вещи человеку моего ранга? Но возможно нет, когда это речь идёт о мадам де Шуази», и я засмеялась, будучи такой серьёзной в начале. Она продолжала: «Барте, который испытывает ко мне уважение из-за моей близости к Королеве Польши, и который, из любви к ней, часто навещает меня, вчера сказал: «Что Ваша Мадмуазель намеревается делать? Что для неё характерно?» Я ответила, что Вы очень добродетельная особа и гораздо умнее, чем люди думают. Он воскликнул: «Я желаю сделать её Королевой Франции». «Если Вы это сделаете», ответила я, «то я обещаю Вам губернаторство в Буа-ле-Виконте». Я слушала его с изумлением и старалась не прерывать; Вы знаете, что люди такого сорта являются арбитрами при дворе, которые могут сделать всё что угодно с кардиналом, пока служат в качестве развлечения Королеве». Пять или шесть дней спустя она пришла снова и сказала: «Принцесса Палатинская, которая, несомненно, более умная и могущественная, чем Берте, пожелала быть связанной с нашим делом; она бедна, Вам необходимо обещать ей триста тысяч золотых, если предприятие будет успешным». Я согласилась на всё, что она предлагала. «Мой супруг может быть Вашим канцлером, и какими счастливыми мы тогда станем! Принцесса будет Вашим сюринтендантом с окладом в двести тысячи золотых. Она продаст все должности Вашего штата. Нам следует сыграть наши роли в Лувре, и она будет руководить Королём». Можно предположить, как я была рада такому повороту событий. «Когда королю будет пятнадцать», сказала она, «через несколько дней вы сможете заключить брак». Мне трудно было в это поверить, и я с опаской относилась к этому предприятию. Она добавила: «Принцесса в скором времени доложит обо всём Монсеньеру, и также о возвращении кардинала; удовольствие, которое он получит, заставит его согласиться с принятым решением». Я ответила, что очень сомневаюсь; я знала о мнение Монсеньера на это счёт. Она сказала, что было бы очень глупо не соглашаться с возвращением кардинала на этих условиях. Барте предложила мадам де Шуази навестить меня в один из дней тайно, добавляя, что он всегда так встречается с Королевой. Но я решительно отказалась от этого. Принц удалился в Шантийи и отказался присутствовать на церемонии объявлении Короля совершеннолетним. Я принимала участие в процессии от отеля де Шомберг вместе с Королевой Англии. Принцесса Палатинская также присутствовала и заговорила со мной о деле мадам де Шуази, так как всё должно было быть завершено через один или два дня. В течение несовершеннолетия Короля я всегда принимала участие в конных прогулках с Его Величеством в сопровождении мадам де Фронтенак. Казалось, что он испытывает огромное удовольствие находиться с нами, что давало повод Королеве думать, что он любит мадам де Фронтенак, и она незамедлительно положила конец прогулках верхом – мера, чрезвычайно раздражавшая Короля. Так как она не сообщила ему причину, он предложил дать Королеве сто пистолей для нуждающихся; каждый раз ему следовало выезжать верхом, притворяясь, что побуждение заниматься благотворительностью возьмёт верх над её протестами, но она разгадала его намерения; когда он обнаружил, что Королева отказала, он воскликнул: «Когда я стану сам себе хозяином, я отправлюсь куда пожелаю, и это произойдёт скоро». Затем он бросился в комнату со слезами, а Королева также заплакала, но конфликт очень скоро был забыт. Однако Королева запретила ему разговаривать с мадам де Фронтенак, говоря, что она находилась в связи с монсеньером де Шавиньи, другом Принца. Но я знала, что истинная причина отказа заключалась в страхе, что Король слишком приблизиться к моему обществу и будет выказывать мне излишнее внимание; если он будет так себя вести, то обнаружит, что помимо испанской Инфанты, я была лучшей партией, когда-либо предлагавшиеся ему. Мадам де Шуази познакомила меня со всем, что происходило между Королём и Королевой; она узнавала это от Берте; я более не говорила о прогулках из страха навлечь гнев Её Величества; но когда однажды мы ещё раз гуляли, Король держался на расстоянии от нас, держа голову так, как будто его принуждали к этому. Признаюсь, что я очень сожалела, слишком полагаясь на расположение Короля по отношению ко мне и на то удовольствие, которое он получал в моём обществе; этот способ стать Королевой больше всего мне подходил, нежели другие.
Amie du cardinal: МАКСимка пишет: Однако Королева запретила ему разговаривать с мадам де Фронтенак, говоря, что она находилась в связи с монсеньером де Шавиньи, другом Принца Интересно, что Анна де ла Гранж-Трианон(1632 - 1707) после смерти своей матери воспитывалась мадам Бутийе, своей родственницей. Именно там она познакомилась с родственником жены графа Шавиньи Луи де Бюадом, графом Фронтенаком(1622 - 1698), влюбилась в него и захотела выйти замуж. Мадам Бутийе этому категорически воспротивилась и требовала от отца девушки, чтобы он предложил строптивой дочери на выбор: или монастырь, или повиновение и отказ от брака с неугодным женихом. Однако все же брак состоялся, несмотря на нежелание родственников. Выходит, мать графа Шавиньи как в воду глядела - брак считался очень неудачным, муж очаровательной и умной женщины был жесток, вспыльчив, тираничен, они даже на несколько лет разъезжались, семейная жизнь вышла тяжелой и несчастливой.
МАКСимка: Глава X Прибытие Карла II во Францию после битвы при Вустере. Его внешний вид. Его внимание по отношению к Мадмуазель возобновилось, и его ухаживание поддерживалось при дворе; назойливость матери, Генриетты-Марии, служило ему поддержкой. Мадмуазель выбирает перспективу стать женой Людовика XIV и Королевой Франции Отношения с Парламентом не улучшались, но я была рада, найдя Монсеньера в большем, чем обычно конфликте с двором в надежде, что это принесёт ему власть. Но этот восторг в скором времени ослабел. Мне следовало сопровождать Королеву в её поездках, но, благодаря положению Монсеньера, я не получила по этому поводу никаких распоряжений. Королева выразила свою печаль по поводу того, что дела не позволяют мне сопровождать её; в тот момент я почувствовала сожаление, так как уже привыкла к подобным путешествиям, но я была легкомысленной и невнимательной и через четверть часа прекратила думать по этому вопросу. До настоящего времени я забыла упомянуть, что Король Англии пересекал Францию на пути в Шотландию; Королева, его мать, отправилась в Бордо встречать его. По возвращении она мне сказала: «Король, мой сын, безнадёжный! Он любит Вас сильнее, чем когда-либо: я выругала его за это». Он собрал превосходную армию в Англии, вдвоё более могущественную, чем у его врага; тем не менее, благодаря несчастливому року, который сопровождал его повсюду, ему нанесли поражение, разбив наголову, и заставили отступить. Новости об этой катастрофе настигли Королеву, его мать, в Париже: каждый прибыл утешить её, но это только усиливало горе; она не знала, в плену ли её сын или умер. Это беспокойство не длилось долго, она выяснила, что он находится в Руане и скоро прибудет в Париж; она отправилась встречать его. Некоторое время я не выезжала по причине опухлости лица; но по такому случаю было необходимо отправится в путь, и на следующий день я нанесла визит Королеве в домашнем платье. Она сказала мне: «Вы обнаружите моего сына очень нелепым, так как, чтобы спасти себя, ему пришлось обрезать волосы для маскировки». В тот момент он вошёл; у него была неплохая фигура, и он выглядел намного лучше, чем перед отъездом, хотя был практически без волос и с бородой, что очень влияет на внешний вид людей. Я обнаружила, что сейчас он говорит по-французски очень хорошо. Он рассказал, как, после поражения в битве, вместе с сорока или пятьюдесятью всадниками пересёк вражескую армию и город, рядом с которым и велись бои. Затем он распустил кавалерию, оставшись лишь с одним лордом: они были загнаны в угол долгое время, находясь в доме крестьянина, где, дабы уберечь себя, Король сбрил волосы. Один джентльмен, которого он узнал по дороге, поселил его у себя в доме, где он остался на некоторое время; затем брат этого джентльмена сопроводил Короля верхом в Лондон, там он переночевал, спокойно проспав десять часов. Далее из Лондона водным путём его доставили в порт, откуда погрузили на корабль; несмотря на то, что капитан судна узнал его, он прибыл в Дьеп. Он сопроводил меня домой по галерее, о которой я упоминала в самом начале этих Мемуаров, которая ведёт из Лувра в Тюильри. По пути он не говорил ни о чём, кроме как о жалком существовании, которое влачил в Шотландии, где он не видел ни одной женщины; и какими варварами были люди, если они считали грехом игру на скрипке: благодаря этому, он добавил, его состояние было настолько угнетённым и раздосадованным, что он переживал поражение в битве не так мучительно, надеясь вернуться во Францию, где ощущал столько обаяния от людей, с которыми дружил. Затем он спросил меня, начали ли мы наши танцы? Он всё ещё имел виды на меня, предпочитая, чтобы я думала, что ему безразличны страдания, при этом заставляя меня скучать при подробном изложении оных. Другим он ни слова не сказал о радости пребывания во Франции, так же как и о его удовлетворении от танцев. Он не раздражал меня, что могло быть видно из благоприятного истолкования, которое я дала на то, что он сказал на плохом французском. Навестив меня второй раз, он попросил разрешения дать ему послушать моих скрипачей, которые была очень искусными: я послала за ними, и мы танцевали; и так как из-за распухшего лица, благодаря которому мне уже приходилось держать двери закрытыми в течение всей зимы, он приходил каждый день навещать меня, и мы танцевали вместе. Все молодые и приятно выглядевшие люди Парижа также приходили; у них не было другого двора, кроме моего – Королева отсутствовала в Париже, а у Мадам было такое изменчивое здоровье, что ей приходилось ограждать себя от всего мира и от удовольствий. Наши встречи стали обозначать дворцовую жизнь; они начинались в пять или шесть часов, а заканчивались в девять. Королева Англии очень часто на них присутствовала. Однажды вечером она сильно удивила меня, прибыв на ужин вместе с Королём Англии и герцогом Йоркским. Хотя королевский двор находился в устойчивом положении, я сожалела, что не предоставила ей больше яств. После ужина мы играли в небольшие игры. Король Англии принимал то выражение лица и манеры, которые ему говорили. Он делал это всегда по-разному, уставившись на меня без перерыва, и, по словам тех, кто внимательно за всем следил, старался развлечь меня; все были согласны, что любовь более всего французская и подлежит именно этой нации. Когда Король говорил на моём языке, он забывал свой собственный, но это происходило только тогда, когда он обращался ко мне, другие же не понимали его так хорошо. Принцесса Палантинская перед отправлением в Пуатье, выказала желание увидеть меня. Долгое время я думала, каким образом это устроить, но ничего, кроме празднеств, мне в голову не пришло, ведь суббота снова приближалась. Наконец, я встретилась с ней в садах Тюильри по пути на мессу, когда она заверила меня, что каждый аргумент покажется мне правдой, но, признаюсь, я не сильно верила в это. Тогда она заговорила о договоре, затрагивающего Короля Англии, которому её муж приходился двоюродным кузеном. Мадам де Шуази даже выдвинула предположение, что слишком частые его встречи со мной плохо воспринимались при дворе. Но принцесса Палатинская нашла это нелепым, по её мнению я могу принимать его обычным способом. Перед тем, как покинуть Париж, мадам де Шуази пришла мне сказать, что из-за отсутствия денег, принцесса Палантинская с радостью бы приняла двести тысяч золотых. Я ответила, что я прикажу моим людям выдать ей деньги, но она сказала, что принцесса не хочет придавать это огласке. Я не предприняла ничего, понимая, что принцесса хочет одурачить меня, поэтому она покинула Париж ни с чём. В то время, пока все эти события имели место, Королева Англии снова заговорила со мной о свадьбе её сына, добавляя, что, «состояние, в котором мы так долго находимся», не позволяет им говорить об этом с Монсеньером, пока они не посоветуются у меня приемлемо ли это; тогда, под более удобным предлогом, Король даст знать Монсеньеру о его предложениях, не спросив меня. Я убеждала себя, что в этом человеке нет ничего, что раздражало бы меня; если я соглашусь, то он скорее отнесёт это за счёт моего благополучия, а не вмешательства Монсеньера. Я ответила, что счастлива в данный момент и никогда не думала о замужестве; я вполне довольна тем положением, которое занимаю; у меня есть всё, чего я пожелаю; это даст мне повод для беспокойства, и, поэтому, хотя я приняла предложение со всем уважением, которое я испытываю, но всё же мне нужно время на раздумье. Королева сказала, что даёт мне восемь дней; она умоляла меня подумать о том, что в случае замужества всё состояние останется со мной; её сын со свитой, в Англии, будет жить на двести тысяч золотых в год и на то, что Король Франции даст ему; что я должна стать Королевой и счастливейшим человеком в мире, благодаря нежности, которую её сын испытывает ко мне; что есть несколько Германских принцев, которые обещали оказать ему помощь; что у него сильные сторонники в Англии, и с их помощью он скоро станет во главе этой страны. На этом наша беседа закончилась. Король Англии также говорил мне несколько раз, что «Королева очень сильно желает вас видеть», и я совсем не стеснялась ответить, « Я не знаю, что ей сказать». Они пришла ко мне в один день и высказалась, «Моя племянница, я знаю, что есть небольшая надежда насчёт вашей женитьбы на Короле, и что переговоры по этому поводу находятся в самом разгаре. Я заверяю вас, что я и с моим сыном не ищем для этого препятствия, но я лучше всё же поддержу вас, будучи уверенной, что титул Королевы Франции более выгоден, чем Англии; по этой причине мы не будем настаивать; только обещайте нам, что подумайте». Я ответила, «что я никогда не слышала ни одного слова о том, на что вы указывайте, и, чтобы убедить её в правоте, я дала разрешение на её разговор с Монсеньером. Я не могла решиться на длительные отношения и знала, что Монсеньер не желает этой свадьбы; хотя, его нежелание выросло из-за поступков Короля Англии или отвращения, которое он часто демонстрировал мне. Он ответил, что я не принадлежу ему, но Королю и Государству; они должны получить согласие Короля. Затем он вернулся к благодарностям за внимание, оказанное мне Королём и Королевой Англии. Я была очень счастлива, услышав такой ответ, который ничего не решал; размышляя о событиях в Англии, я пришла к выводу, что никогда не была бы там счастлива, будучи Королевой. Когда я собиралась возвращаться в свою резиденцию, Король Англии навестил меня; думая, что решение принято, не получив препятствий от двора, он чрезвычайно обрадовался ответу, который Монсеньер дал Королеве, его матери и осмелился говорить о своих намерениях, которые, в то время, ему было необходимо согласовать с матерью. Он дал мне понять, что сейчас испытывает огромное желание вернуться в свои владения после того, как его судьба будет соединена с моей; я ответила, что если он, собственной персоной, не отправится в Англию, то будет сложно осуществить восстановление королевства. «Что!», он воскликнул, « как только я женюсь на вас, вы пожелаете, чтобы я вас покинул?». «Да», ответила я, «тогда я должна лучше соблюдать ваши интересы и очень удивляюсь, что вижу вас здесь, танцуя триолет, в то время как вам следует быть в том месте, где либо вы лишитесь головы, либо наденете на неё корону». Я добавила, что он недостоин носить корону, если не желает вернуть её с помощью шпаги и подвергая свою жизнь опасности. Вообщем я не боялась, что это дело решиться быстро, я продолжила развлекаться, как обычно. Мадам де Фиск была очень дружна с Королём Англии, говоря, что ему следует стать католиком и надавить на меня в решении назревшего вопроса. Однажды, я совершила попытку. Он ответил, что он сделает для меня всё, принеся в жертву свою совесть и возможность спасения души. Затем она умоляла меня обещать, что я выйду за него, если он станет католиком, добавляя, что мне следует нести ответственность перед Богом за спасение его души. Лорд Монтаг прибыл повидать мадам де Фиск, узнав от неё, как оборачивается дело, обратился ко мне словами о том, что я не должна принимать решение по этому вопросу; из этого я сделала вывод, что двор этого желал, надеясь нанести Монсеньеру ущерб и преподнеся ему альянс, который никак не сможет помочь в данной ситуации. В Люксембургском дворце я поговорила с Гула по поводу этого вопроса, и он попросил о частной аудиенции, чтобы мы могли всё спокойно обсудить. На следующий день прибыл Король Англии и, обнаружив, что я не могу его принять, стал на это жаловаться. Я не беспокоила себя по этому поводу, и он не навещал меня некоторое время. В течение этого периода, лорд Сен-Жермен потребовал у меня аудиенции и прибыл в тот момент, когда Гула находился в моём кабинете; ему тоже пришлось подождать. Гула дал мне возможность представить невероятное положение, в котором мне следует обнаружить себя, если я выйду за Короля Англии; хотя я обладала большим состоянием, я не могу в достаточной мере поддерживать войну в том ключе, в котором это будет необходимо, и когда всё моё имущество будет продано, а королевство до сих пор не возрождено, мне останется только умереть с голоду; или если умрёт Король, то я стану самой несчастной Королевой в мире и буду бременем для Монсеньера, вместо того, чтобы удерживать власть для служения ему. Он добавил, что мне следует понаблюдать за чувствами, которые ко мне испытывают при дворе, ведь они поддерживают этот союз. Частные визиты Короля Англии, уважение и почтение, которое он ко мне испытывает - это было ничто иное, как галантность; в то время публичные знаки внимания оттолкнут от меня других принцев. Как только Гула покинул меня, вошёл лорд Сен-Жермен и сказал, «Я верю, что наши вопросы благополучно разрешаться. Монсеньер Гула превосходный адвокат!» Я ответила, что Король Англии выказывает мне большой почёт, но что делу далеко до завершения; я должна настаивать на том, чтобы он не приходил ко мне так часто, ведь каждый делает замечания по этому поводу, и это может нанести мне вред. Он удивился тому, что я сказала, и делал всё возможное, чтобы убедить меня прийти к наиболее благоприятному решению, но всё осталось на своём месте. Король Англии не видел меня три недели, что думаю сильно раздражало его; он совершенно обходился без развлечений, в то время как несомненным был тот факт, что я не испытывала никакой потребности видеть его. Мои развлечения проходили как обычно, и мы были даже более весёлыми, чем когда он присутствовал; люди, которые не имели честь быть знакомыми с ним, не осмеливались появляться. Тем не менее, пошли слухи, что я со всей страстью люблю его, и что мне следует выйти за него по любви, что приводило меня в очень сильное негодование. Я даже слышала, что лорд Жермен сказал то же самое, когда вошёл, и добавил, «Нам следует уменьшить её доход и продать имущество». Теперь я приняла решение. Это было немного бесцеремонно, но таков мой юмор.
МАКСимка: Глава XI Партия, предназначавшаяся герцогу Йоркскому (будущему Якову II) и отвергнутая Мадмуазель. Мадмуазель намеривается принять на себя командование армией для защиты Орлеана. Она председательствует на совете по военным вопросам, и, получив отказ на вход в город, атакует Орлеан и берёт его штурмом. В это время поговаривали о свадьбе мадмуазель де Лонгвилль и герцога Йоркского; он часто навещал её, и вопрос был уже практически решён, когда я попыталась доказать Королю и Королеве Англии, что не вижу преимуществ в этом браке; пятьдесят тысяч золотых в год недостаточно для поддержки герцога с женой, и, возможно, с семьей. Они подумали, что я возражаю против этого союза; не знаю, в этом ли причина, что стороны не пришли к соглашению. Первый раз, когда я увидела Королеву Англии, после моей беседы с лордом Жерменом, она была полна упрёков. При входе Короля её сына, который раньше имел привычку садиться передо мной, принесли большой трон, куда он уселся. Он думал, что он вызывает у меня раздражение, хотя, на самом деле, я не обращала на это никакого внимания. В это время имело место грандиозное возвращение кардинала Мазарини во Францию. Когда Монсеньер узнал об этом, он призвал свои отряды, находившиеся с армией Короля и из Лангедока, где он был губернатором. Они были расставлены вдоль речных переправ, чтобы воспрепятствовать продвижению кардинала. Тем не менее, после нескольких стычек, он переправился через Луару в Жиане без сопротивления, жители отказались впустить отряды Его Высочества. Поэтому кардинал продолжал свободно двигаться вперёд и прибыл ко двору, где его приняли со всей возможной радостью и удовольствием. Теперь Монсеньер открыто объявил себя противником Мазарини. Однажды утром меня навестила мадам де Шуази, я желала, чтобы она написала принцессе Палатинской и выразила благодарность за служение мне, но если она думает, что связана со мной каким-то договором, я умоляю её понять, что всё закончилось; двести тысяч золотых, которые мадам де Шуази попросила для неё, сейчас должны быть употреблены для служения Монсеньеру, в поддержку войны против кардинала Мазарини. Мадам де Шуази, которая кружилась с каждым дуновением ветра, в целом одобрила мои решения и добавила: «Я намеривала предложить Вам тоже самое». Я просила, чтобы она никогда не говорила об том деле; если бы это стало известным, то в глазах других я выглядела бы простофилей; тогда мне следовало, в свою защиту, объяснить, что если бы я не дала денег тому, кто хочет заманить меня в ловушку, я бы этого никогда не открыла. Она мне обещала, что не скажет ни слова. Анжер взят, и двор возвращался по направлению к Парижу, проведя немного времени в Блуа, откуда отправили в Орлеан выяснить, примут ли там Короля с кардиналом Мазарини; к согласию пришли без некоторых трудностей. Армия под командованием месье Д'Оквинкорта (*) опустошала страну, и Орлеан боялся такого же наказания, они испытывали ужас перед мародёрством; зерно со всей провинции и имущество знатных и других было перевезено в город для безопасности. (* Шарль де Мончи Д'Оквинкорт, маркиз. Родился в 1599 году, умер в Дюнкерке 13 июня 1658 года. Происходил из древнего Пикардийского рода, служил офицером во времена правления Людовика XIII и Людовика XIV. Он отличился в различных кампаниях против испанцев. Женился на Элеоноре Д’Этамп (1607-1679) в ноябре 1628 года, у них было восемь детей. В 1639 году он стал фельдмаршалом, командовал левым крылом королевской армии в битве при Ретели, получил жезл маршала в следующем году. В 1655 году Шарль присоединился к испанцам. Возможно, его связывали отношения с мадам де Монбазон де Шатильон. Он участвовал в обороне Дюнкерка и был убит 13 июня 1658 года. ) После первого письмо Короля жители отправили за Монсеньером, чтобы узнать, что им следует делать; он немедленно послал графа де Фиска и монсеньера де Граммона успокоить город. Манеры губернатора не нравилась монсеньеру де Фиску, однако, он вернулся в спешке попросить немедленно снабдить город всем необходимым, его присутствие было необходимым для защиты Орлеана. Поэтому Монсеньер принял решение отправиться в субботу перед вербным воскресеньем. Несколько дней назад он говорил мне, что жители Орлеана попросили, если он сам не сможет приехать, то пусть отправит меня. Я ответила, что он знает, что я готова подчиниться ему во всём. Хотя в воскресенье мне доложили, что Монсеньер решил отправиться в Орлеан на следующий день и отдал распоряжения герцогам де Бофору и де Немуру подготовить эскорт; я заметила Префонтейну, что, держу пари, мне следует поехать в Орлеан. Также я объяснила, что Монсеньер пожелал совершить это путешествие в противоположность мнению кардинала де Реца; он не мог остаться в Париже, не отправив меня вместо себя в Орлеан; так будет, если придут к согласию с Принцем. Это правильно, что когда мы связываем себя узами дружбы, нам следует советоваться с друзьями по всем вопросам. Я приняла решение переночевать в монастыре кармелиток в Сен-Дени, чтобы провести там всю страстную неделю, так как уже приняла участие во всех праздниках; но я отложила путешествие до следующего дня, узнав, что монсеньер де Бофор прибыл убедить Монсеньера отправиться в Орлеан. Он нанёс мне визит и сказал, «Если Монсеньер не совершит путешествие в Орлеан, то поехать следует Вам». Я посетила церковь капуцинов Сен-Оноре, где отец Жорж, знаменитый фрондёр, читал проповедь; там я встретила Монсеньера и сказала ему, что из-за того, что я узнала, я откладываю путешествие. После этого я отправилась в Люксембургский дворец, где нашла его в состоянии крайнего беспокойства; он пожаловался мне на давление со стороны друзей Принца, которые призывали его поехать в Орлеан, но объявили, что если он покинет Париж, то всё пропало, следовательно, ему не следует уезжать. Как обычно происходит с ним, когда он не удовлетворён теми, с которыми ему приходиться притворяться, беседа закончилась его желанием удалиться от мира в Блуа; он завидовал счастью тех, кто совал нос в чужие дела. Сказать по правде, всё это не доставляло мне никакого удовольствия; я сделала вывод, что, в конце концов, дело никак не решиться; мы чувствовали себя подавленными в связи с тем, что ничтожества окружают людей нашего положения; это меньше всего повышало мою репутацию, подобные разговоры всегда вгоняли меня в слёзы и вызывали крайнее неудовольствие. Я допоздна оставалась с Монсеньером; все говорили, что мне, несомненно, следует отправиться в Орлеан. Монсеньер де Шавиньи, человек с исключительными способностями, которого посвятил в дела кардинал де Ришелье и который являлся большим нашим другом, сказал мне, «Сейчас есть возможность совершить самый прекрасный поступок в мире, который будет являться Принцу значительной услугой». В тот самый момент вошёл Монсеньер, я пожелала ему спокойной ночи и затем вернулась в свою резиденцию. Во время ужина, граф де Таванн, лейтенант-генерал армии Принца, вошёл и сказал мне мягко, «Мы все крайне восхищены, это Вы, та, кто едет в Орлеан. Не говорите ни слова. Месье де Роан прибудет к Вам со стороны Монсеньера». Он прибыл и принёс мне приказ, который я получила с той же радостью, с какой всегда подчинялась приказаниям Монсеньера. Конечно, сейчас я чувствовала себя более радостной, чем когда-либо, ведь я играла столько значительную роль. Монсеньер де Роан сказал, что поедет со мной; я умоляла графа и графиню де Фиск (*), и мадам де Фронтенак, также сопровождать меня, что они были рады сделать. Тогда, получив указания относительно моей свиты и всего необходимого, в два часа утра я отправилась отдыхать. (* Очень часто Мадмуазель упоминает в своих мемуарах о Графине де Фиск. Гилон Д’Оркор (1619-1699), вышла замуж за Шарля Леона де Фиск (?-1658), сподвижника великого Конде, и стала графиней де Фиск. Ещё одно изображение графини де Фиск. 1651 год. Автор Грегуар Уре). На следующий день, я проснулась в семь утра и отправилась молиться; прежде чем начать путешествие, я нашла правильным подготовить себя; я надеялась, что Господь дарует мне благословение, в котором я нуждалась. Я отобедала в Люксембурге, где Монсеньер сказал мне, что он отправил маркиза де Фламарина в Орлеан, чтобы оповестить жителей о моём приезде; он объявил, что они должны подчиняться моим приказам, как его собственным. После нескольких часов, проведённых во дворце, я убедилась, переговорив со всеми, в разнообразии взглядов на мою поездку в Орлеан. Друзья кардинала де Реца насмехались над этим; со стороны Принца все были довольны. Попрощавшись, я рассталась с Монсеньером, который сказал мне напоследок, «Епископ Орлеана поведает вам о состоянии города; проведите совет с участием графов де Фиск и де Граммон. Они достаточно долго там находились для того, чтобы знать, что делать. Ко всему прочему, чего бы это ни стоило, воспрепятствуйте переходу армии через Луару. Это единственный приказ, который я даю вам». Я села в карету вместе с мадам де Фронтенак, графиней де Фиск и её дочерью. Его королевское Высочество находился у окна до тех пор, пока я не отъехала; люди, находившееся во дворе, благословили меня. Меня сопровождал эскорт Его Высочества, состоящий из лейтенанта его гвардии по имени Прадин, двое свободных (гвардейцы, освобожденные от несения обычной службы), шесть гвардейцев и шесть швейцарцев. Монсеньер де Роан предложил мне взять с собой ещё пятьдесят дополнительных гвардейцев, но было решено, что в них нет необходимости. Я покинула Париж в таком позднем часу, что вынуждена была переночевать в Шартре, покинув его рано утром. Как только я покинула Шартр, прибыл монсеньер де Бофор; он сопровождал меня верхом, проезжая у дверцы моего экипажа. Мы отобедали в Этампе – монсеньер де Бофор и я обедали вместе. В двух лье от этого места я обнаружила эскорт, состоящий из пятисот лошадей, которым командовал монсеньер де Валон. Эскорт состоял из жандармов и лёгкой кавалерии. Они выстроились в боевом порядке, и, после приветствия, кавалерия расположилась за моей каретой, а жандармы – перед, в то время как гвардейцы и оставшиеся части окружили нас небольшим эскадроном. Во время проезда по равнинам Босса, я ехала верхом; стояла прекрасная погода, и мою карету чинили. Весь эскорт был очень рад поприветствовать меня. Я остановила двух или трёх курьеров. Один был из Орлеана и направлялся к его Королевскому Высочеству сообщить , что Король дал указания устроить привал ночью в Клери, а затем он будет оттуда продолжать свой путь, не заезжая в Орлеан. Курьер сопровождал меня не дальше Тури, чтобы затем отправиться к Монсеньеру. Прибыв в Тури, я обнаружила там мессира де Немура, Клиншампа и некоторых других командиров, который выразили огромную радость при встрече со мной – большую, я убеждена, чем если бы на моём месте находился Монсеньер. Они заявили о необходимости военного совета при моём присутствии. Это было настолько новым для меня, что я начала смеяться, в то время как монсеньер де Немур обратил внимание, что мне следует приучить себя к обсуждению вопросов, касающихся войны, и что они ничего не предпримут без моих приказаний. Итак, мы немедленно начали совещаться. Монсеньер де Роан отвёл меня в сторону и сказал, «Вы прекрасно знаете намерение Монсеньера, которое заключается в том, что армия не должна пересечь реку; поэтому не следует ли Вам поведать об этом господам?» Затем он добавил, что страстно желает, чтобы моё путешествие прошло в соответствии с желаниями Монсеньера; для этого он будет следовать моим интересам; так как он был лучше информирован, чем я, о намерениях Монсеньера, он старался убедить меня в том, что от всего этого зависят будущие поступки, и поэтому он будет излагать мне, что возможно предпринять дальше. Я была недовольна этим разговором; это навело меня на мысль, что монсеньер де Роан сомневается в моих возможностях и гордиться своими собственными. Ему я это не открыла, но покинула его и вернулась к остальным. Я обратила внимание месье де Немура и остальных присутствующих на то, что убеждена – они будут действовать в согласии со мной; я не думаю, что они желают перейти Луару для помощи Мурона и оставят Монсеньера в Париже без войск; друзья кардинала де Реца и сам кардинал только желали посеять раздор между Монсеньером и Принцем, то, чего я боялась больше всего; поэтому я просила их дать мне слово, что они не перейдут реку без приказа Монсеньера. Они заверили меня в письменном виде незамедлительно, но это, как я сказала им, было совершенно необязательно; в их присутствии я написала письмо Монсеньеру с намерениями узнать, что произошло. Затем они стали уверять, что в будущем не предпримут ничего без моих приказаний, веря, что поступая так, они придут к согласию с Принцем. Вслед за этим было объявлено, что армии следует передвинуться к Жержо и переместить четвёртую часть в предместье Сен-Дени. Затем монсеньер де Немур объявил, что выступит на следующий день в дневной перерыв, но вечером он будет в Орлеане, чтобы предъявить мне отчёт и получить приказы перед тем, как действовать. Я попросила монсеньера де Бофора поступить также. Он ответил, «Я держу приказания Монсеньера в моём кармане, поэтому я знаю что делать». Месье де Немур настоял на предъявлении их, считая, что они обращены ко мне. Этот поступок месье де Бофора разозлил меня. Я объявила, что не могу поверить в то, что Монсеньер изменил свои намерения через четыре часа после моего отъезда. Бофор больше об этом не говорил и подчинился мне. Тогда я отдала ему и месье де Немуру приказания приготовиться выступить на рассвете и проинформировать меня вечером об отправке курьера из Орлеана в Париж, чтобы знать о том, что произошло в городе перед тем, как я прибуду. На следующее утро я рано начала действовать, но монсеньер де Бофор забыл вечером отдать приказания моему эскорту – он никогда не думал об этом до самого утра, поэтому я проделала три или четыре лье крайне медленно. Достигнув Артене, маркиз де Фламарин поприветствовал меня и заметил, что у него имеется много новостей, которые можно сообщить и которые требуют немедленного обсуждения. Я остановилась на постоялом дворе, чтобы справиться о новостях; он сказал, что жители Орлеана не примут меня, заявив ему, что имея Короля с одной стороны, и меня с другой, они испытывают трудности по поводу того, кому же открыть ворота; чтобы освободить себя от этого недоумения, они решили, что самое лучшее – это умолять меня остановиться где-нибудь поблизости и притвориться больной, в тоже время, не позволив Королю войти в город; как только он откажется от этой идеи, меня с радостью примут; они упрашивали меня не брать с собой монсеньера де Роана, боясь по поводу того, что могут предпринять члены парламента. Я тот час обратилась к монсеньеру де Роану, «Что касается вас, Монсеньер, то вы человек слишком значительный, чтобы я не взяла вас с собой; сейчас, мессиры де Бермон и де Круасси не будут оповещены, они будут ехать вместо моих людей в каретах конюших. Что касается меня, то тут нечего и обсуждать, я отправлюсь прямо в Орлеан. Если они тот час откажутся принять меня, то я не буду чинить препятствия: упорство, возможно, займёт день. Если я успешно войду в город, то окажу поддержку тем, кто расположен к Монсеньеру; когда люди моего положения выставляют напоказ свои страхи, это сильно вдохновляет людей. Если, допустим, партия Мазарини самая сильная, то я буду упорствовать, пока есть силы. Если, в конце концов, меня принудят сдаться, я выступлю против врага, пока меня некому будет защищать. Если худшее произойдёт, то я попаду в руки людей, которые говорят со мной на одном языке, которые знают, кто я и которые окажут мне то уважение, которое необходимо согласно моему рождению. Несомненно, нас не в чём будет упрекнуть - мы подвергаемся опасности с целью услужить Монсеньеру». Они всё были поражены моей резолюцией, не имея ни малейшего желание противодействовать ей; они боялись всего, что может произойти, пытаясь запугать и меня; но, не слушая их, я села в карету, даже оставив свой эскорт, чтобы добраться быстрее, и взяла с собой только людей Монсеньера, так как эти отряды смогут легко поддержать меня. Я проводила время с несколькими лицами двора, которые направлялись в Орлеан с паспортами Монсеньера, иначе мне следовало остановить их. Они уверяли меня, что спешка ни к чему, ведь Король уже в Орлеане (что было не правдой), и я не смогу войти в город с тем успехом, о котором предполагала. Это не напугало меня, я человек решительный, что может в достаточной мере быть видно в этих Мемуарах. Я столкнулась также с Прадином, которого посылала в Орлеан уведомить жителей о времени моего прибытия. Он привёз мне достаточно смиренно написанное письмо, после которого жители изменили свою точку зрения и высказали её снова Прадину. Меня упрашивали не приезжать в Орлеан, так как их вынудят, хотя и с горем, отказать мне во въезде. Я прибыла около одиннадцати часов утра в Банньер, который был закрыт и забаррикадирован и оставался таким, несмотря на то, что было объявлено о моём приезде. Я находилась там три часа, и, устав ждать в карете, расположилась в комнате в трактире рядом с воротами, которые они называли Воротами Спасения, а Спасение для бедного города – это я; без меня он может пропасть. Стояла очень хорошая погода; я развлекалась чтением писем курьера из Бордо, которые, однако, не содержали ничего важного, поэтому я отправилась на прогулку. Губернатор город послал мне несколько леденцов; ещё более удивительным был тот факт, что он давал мне понять, что не обладает никакой властью. Маркиз Д’Аллу находился у окна домика охраны и смотрел, как я гуляла вдоль рва. Этой прогулки противились те, кто находился со мной и кого я называла своими Министрами; хотя они считали, что радость, которую испытывают они при виде меня, поразит до глубины души толстых буржуа и настаивали на том, чтобы я игнорировала всех советников, кроме своих собственных, и продолжала прогулку. Крепостные валы были переполнены людьми, постоянно кричавшими, «Да здравствуйте Король, Принцы, долой Мазарини!» В этой ситуации я не смогла сдержать себя от выкрика, «Идите к ратуши и прикажите открыть ворота!», в связи с чем мои Министры, крайне удивлённые, обратили внимание, что это не удовлетворит моё желание. Во время прогулки я обнаружила себя у другого входа. Охрана немедленно вооружилась и выстроилась на бастионе. Представьте, какая честь! Я призвала капитана открыть ворота: он сделал знак, что не имеет ключей. Тогда я сказала ему, что он должен выломать их, так как он должен выказывать больше покорности мне, чем мессирам города, ведь я дочь их господина. Я была так разражена, что даже угрожала ему, но он просто ответил на мои угрозы несколькими глубокими поклонами. Все те, кто находились со мной, сказали, «Нет, господа! Ничего нельзя сделать с помощью угроз, только мягкое обращение». В день, когда я покинула Париж, Маркиз де Вилен, человек способный и знающий и который считался одним из сильнейших астрологов, сказал мне в кабинете Мадам, «Всё, что вы предпримите в среду 27 марта с двенадцати часов до следующего дня, будет успешным; в этот небольшой период вы сможете сделать удивительные вещи». Я записала предсказание, чтобы дать возможность себе наблюдать, исполняется ли оно, хотя и слабо в это верила. Я вспомнила об этом в этот самый момент и обратилась к мадам де Фиск и де Фронтенак, «Что-то невероятное случиться сегодня со мной; в моём кармане находится предсказание; я должна выломать ворота или взять приступом город». Они отнеслись к моим словам несерьёзно. Мы продолжали гулять и дошли до берега реки, где все лодочники (которых было много в Орлеане) предложили мне свои услуги, которые я с радостью приняла так, чтобы убедить их выполнить всё, что потребуется. Когда они склонились на мою сторону, я спросила их, не могут ли они перевести меня к воротам де ла Фо, открытых воде. Они ответили, что легче всего открыть ворота на причале, ближе расположенного; если я пожелаю, они могут начать работать. Я пожелала делать всё быстро и наградить их. Чтобы наблюдать за их действиями, я забралась на высокий холм, с которого хорошо просматривались ворота; я была похожа на кошку, которая пытается достать ежевику, прыгая через ограду, несмотря на повреждения и неудобства. Когда я достигла холма, все те, кто сопровождали меня, забеспокоились, что я слишком подвергаю себя опасности, и делали всё возможное, чтобы заставить меня покинуть это место; их мольбы раздражали меня, поэтому я попросила их замолчать. Одна из женщин, которая была самым трусливым созданием в мире, стала брюзжать на меня и на других. Сначала я не позволила никому из моих людей сопровождать лодочников, но они могли не выполнить моих приказаний, и предприятие могло провалиться. Я оставила части, сопровождавшие меня, в четверти лье от города, чтобы не поднимать тревогу их присутствием; они ждали, чтобы сопроводить меня в Жержо, предполагая, что я откажусь от въезда в город. Лодочник послал известить меня, что работа продолжается, поэтому я отправила двух своих конюших на помощь и спустилась с холма, чтобы посмотреть, как они преуспевают. В этом месте находился маленьких приток реки, который я непременно должна перейти; причал здесь был скрыт, две лодки служили мне мостом, а на них поместили лестницу, по которой я взобралась. Было очень высоко; я помнила, что одна из ступенек сломалась, что доставляло мне много беспокойство при подъёме. Ничто, однако, не смогло отвратить меня от намеченного. Когда я достигла вершины, оставив своих людей в лодках, я приказал им вернуться туда, где находились экипажи; я должна была показать жителям Орлеана, что въезжаю в их город с полным доверием, не имея при себе даже охраны. Моё присутствие воодушевило лодочников, и они работали так энергично, чтобы быстрее открыть ворота; население помогало изнутри, их действиями руководил Граммон, в то время как охрана ничем не могла им помешать. В ратуше началось заседание, мои офицеры, которые уже были в Орлеане, возбуждали ума людей, и без сомнения, призывали принять меня, открыв ворота Банньер. Когда я поняла, что ворота Брюле сломаны, а две доски посередине отсутствуют, Граммон сделал мне знак продвигаться; так как была грязь, лакей посадил меня к себе на плечи и протиснул меня через отверстие. Как только моя голова просунулась, начали бить в барабаны; я дала руку капитану гвардии и сказала, «Вы будете рады чести позволить мне войти». Повсюду кричали «Да здравствуйте Король, Принцы, долой Мазарини!». Два человека сопроводили меня сесть на деревянный трон; хотя я даже не заметила, сижу ли я на нём, или до сих пор на чьи-то плечах, так велика была моя радость. Все целовали мне руки, и я смеялась, находя себе в очень смешном положении. После пронесения с триумфом по нескольким улицам, я сказала, что умею ходить и попросила поставить меня на землю, что они сделали; я ждала дам, которые прибыли сразу за мной, забрызганные грязью, но такие же счастливые. Передо мной прошла делегация с барабанами, и на половине пути я встретила монсеньера Губернатора, который, также как и горожане, поприветствовал меня. Первая заговорила я и осмелилась сказать, что они должно быть крайне удивлены моим появлением таким способом, но я слишком нетерпелива, и, устав ждать у ворот Банньер, я обнаружила, что Брюле открыты, и вошла, чему они были очень рады; они должны притвориться больными, чтобы восстановить себя в глазах двора, находящегося в Клери; также для их в безопасности в будущем, мне следует всё принять на себя; они должны знать, что по прибытии на место, люди моего положения станут управлять, особенно, я, по приказу Монсеньера». Они выражали мне комплименты, но не очень изящно, им следовало быть больными. Я ответила на вопрос придворных, что была уверена в том, что ворота откроют, но случилась непредвиденная задержка. Я беседовала с ними, так как шли мы долго; если бы ничего не случилось, то мы выразили бы желание проследовать к Отель де Вилль, чтобы рассмотреть возможность входа в город членов моего совета. Они сказали мне в письме, отправленным Прадином, что они будут с покорностью ждать меня; они также сообщили, что резолюция принята. Я выразила им своё удовлетворение; это было всё, чего я желала. Затем я отправила одного из моего эскорта за экипажем; с того момента я взяла контроль над городом, даже не смотря на переговоры властей за моей спиной. Прибыв на место жительства, я приняла различных уважаемых людей, это входило в мои обязанности. Оставшиеся в трактире прибыли, выражая удовольствие, но сожалея, что не сопровождали меня. Всем этим я нисколько не утомилась. Я ничего не ела весь день, хотя встала в пять утра, и, вместо того, чтобы отдохнуть, я занялась отправкой курьера Его Королевскому Высочеству и армии, на что я потратила более трёх часов; моя радость перебила чувство усталости и даже после отправки курьеров, я развлекалась, смеясь с графинями и Префонтейном. Губернатор города сопроводил меня на ужин, так как мои люди прибыли слишком поздно, чтобы его подготовить; он не хотел причинять мне беспокойства, и всё устроил у меня в резиденции.
МАКСимка: Глава XII: Мадмуазель берёт под свой контроль управление Орлеаном. Её обращение к губернатору и совету. Она выпускает пятьдесят заключённых на свободу. Объявление выговора её командующему (герцогу де Бофору) за атаку без позволения. Приказ армии выступить. Намерение возглавлять отряд и захват королевской артиллерии. Одобрение принцем Конде её военных операций. В день после прибытия, в четверг, меня разбудили в семь часов утра; я должна была появиться на улицах, дабы своим присутствием помешать хранителю печати войти в город вместе с советом. Поэтому я оделась в спешке и послала за мэром и губернатором, чтобы сопровождать меня. Так как на улицах были натянуты цепи, и я не желала, чтобы их сняли, я отправилась пешком на мессу в собор Святой Екатерины – церковь рядом с мостом, где поднялась на орудийную башню и увидела монсеньера де Шамплатро, разгуляющего с членами двора. Со мной находились несколько командиров отрядов, поэтому я была рада, если бы их увидели; я приказала им надеть свои голубые шарфы (* цвет Короля – белый, принца Конде – светло-рыжий, кардиналов – зелёный), чтобы придворные знали, что я - хозяйка Орлеана. Все люди на мосту кричали «Да здравствуйте Король, Принцы, долой Мазарини!», крики не прекращались; я верю, что они были услышаны хранителем печати, который находился не менее, чем за четверть лье отсюда. Охрана, которую я попросила увеличить, дала залп, и крики удвоились, в связи с чем Mazarins (сторонникам кардинала) не на что было надеется. В этот день Король покинул Клери, намереваясь переночевать в Сюлли. Я пообедала с епископом, человеком высокого достоинства, к которому я имела причину относиться хорошо. В то время в резиденции епископа, лейтенант-генерал, который был ярым Mazarin, принёс мне письмо, полученное от хранителя печати; я немедленно его сожгла и запретила ему давать ответ. Обладая неограниченной властью, я повелела остановить покупку лошадей для армии и затем отправилась в Ратушу, где я приказала членам собраться. Я села на великолепный стул и воцарилась абсолютная тишина; признаюсь, что я пришла в огромное замешательство. Я никогда не говорила на публике, но срочные обстоятельства и приказы Монсеньера добавили мужества и позволили выразить себя с лёгкостью. Я обратилась к ассамблеи со следующими словами: «Его Королевское Высочество, не имеющий возможности покинуть Париж, из-за важных дел, требующих его пристального внимания, решил, что не может не отправить сюда более дорогого себе человека, чем я, человека, которому он может доверять, чтобы защитить вас от проклятых замыслов кардинала Мазарини или погибнуть вместе с вами, если не сможет сопротивляться им. Его Королевское Высочество не сомневается в усердии, с которым вы служите ему и государству, и он повелел мне убедить вас, что в этом единении ваши интересы будут ему также дороги, как и свои. Он с большой тревогой узнал о беспорядках, вызванных отрядами в Блуа и окружавших его территориях; это для него является источником бесконечного горя, ведь так много невинных людей стало жертвами враждебных действий со стороны кардинала Мазарини. Его Королевское Высочество осведомлён о том, что Королевская армия вошла в Орлеан, с городом обошлись с величайшей жестокостью, хотя это была столица его собственного губернаторства и место, которому он был обязан своим именем. Поэтому для защиты чести, имущества и жизней горожан он отправил меня. Его Королевское Высочество приказал выразить свою благодарность за чувства, которые к нему испытывают, и надеется, что они сохраняться; он уверяет вас в своей защите и доброй воле. Его Королевское Высочество также приказал мне сказать, что, беспокоясь о близости своей армии к армии Принца, которые сообща могут доставить городу неприятности; он повелел мне немедленно отвести армию, и, чтобы достичь этого, я отправила послания мессирам герцогам де Немуру и де Бофору с целью обсудить данный вопрос. Теперь единственный способ сохранить наше присутствие, это отклонить приём нашего общего врага; среди вас могут находиться те, кто желает отказать во въезде Его Величеству; сделав это, вы, фактически, окажете услугу Королю – сохраните для него самое красивое и самое важное место в королевстве. Кто не знает, что в возрасте, в котором сейчас находится Король, иметь большое влияние в его совете следует Его Королевскому Высочеству и Принцу, никто лучше не сможет служить на славу государства и охранять его. Поэтому здравый рассудок предполагает обратить каждому внимание, что его партия должна стать нашей и что наша, даже, несмотря на то, что Король не сможет поддержать нас своим присутствием, - партия Короля. Источник наших прежних несчастий заключается в том, что Король находится в плохих руках, которые соблюдают только собственные интересы и не заботятся ни о Короле, ни о Королевстве. Приказам этого человека, по средствам которых было оскорблено имя Короля, не следует подчиняться. Единственный человек, чьим командам необходимо повиноваться, это Его Королевское Высочество; в его руки вложено Имя и Власть Короля; в то время как вы, жители Орлеана, должны беспрекословно подчиняться в большей степени, чем остальная Франция, ведь вам оказана честь находиться под его властью». Мессиры выразили желание, чтобы командиры, находящиеся в городе, уехали; я, в конце концов, попросила их выпустить прокламацию с приказом об отъезде в течение двадцати четырёх часов, кроме тех, кто может быть болен или кому я разрешу остаться; наши желания доставили командирам некоторое беспокойство. В конце концов, я упросила их ничего не предпринимать без моего участия и уверила их в том, что, с моей стороны, я бы также оказалась в раздумьях; я просто хотела установить взаимное доверие. Они поблагодарили меня за всё, что я сказала; после этого я их покинула. Выходя, я увидела, что окна тюрьмы Отеля де Вилль наполнены солдатами, которые выпрашивали свободу. Я спросила людей, которые сопровождали меня, что они сделали. Они ответили, что им вменяют несколько обвинений. Я предложила повесить их в самом людном месте города; они это отвергли и солдаты были отправлены в армию этим вечером; им оружие и лошадей вернули. Их было около сорока-пятидесяти. По пути в свою резиденцию, я спросила, довольны ли они мной. Перед походом в Отель де Вилль они говорили, что прекрасно поняли всё, что я сказала. «Я знаю, о чём говорю», ответила я, «если бы я думала о том, что сказать, заранее, я бы не сказала ничего стоящего; я должна говорить то, что приходит мне в голову, и, более того, если вы будете смотреть на меня, я не смогу сконцентрироваться». Сейчас они говорили мне, что было ясно – я не замечала их; очень много я говорила по делу. Я ожидала новостей от мессиров де Немура и де Бофора, что доставляло мне немало беспокойства. Поздно вечером, монсеньер де Бофор прислал мне весть о том, что он атаковал Жержо, что привело меня в ярость; он решил это, даже не поставив в известность монсеньера де Немура. Его действия были опрометчивыми, недостойные солдата и несвоевременные; много с нашей стороны было убитых и раненых. Моя ярость выплеснулась на Брелле, который принёс мне новости; они сказали ему ничего не говорить об этом их повелителю, к которому я велела сопроводить себя на следующий день, вместе с монсеньером де Немуром. В то же самое время решался вопрос, должна ли я обратиться к властям города с просьбой позволить им войти, но я посчитала это неблагоразумным; может сложиться впечатление, что въезд наших командующих вместе с офицерами также запланирован. Поэтому я положила конец трудностям, повелев отправиться в предместье для встречи с ними. Возник вопрос – собираюсь ли я покидать город; некоторые боялись, что мне не будет позволено вернуться назад; но по этому поводу у меня не было предчувствий, будучи уверенной, что они позволят мне вновь войти в город и поэтому не испытывала проблем с отъездом. Я знала о довольно высоком уровне осведомлённости среди наших командиров, они ничего не предпримут, покуда не получат моего повеления; отвод армии был столь необходим, что мне непосредственно нужно было ехать и приказывать. Итак, я решила по достижении ворот города оставить там свой экипаж и охрану, чувствуя, что бояться нечего. Затем я послала за мессирами, сказав им, «Решив ничего не предпринимать без вашего участия, я желаю дать вам знать, что собираюсь отправиться в предместье Сен-Винсен для встречи с герцогами Бофором и Немуром, чтобы договориться насчёт передвижений армии; хотя и уверена, что вы были бы рады увидеться с ними, я не предлагаю вам этого, в связи с опасениями, что офицеры, сопровождающие их, вызовут беспокойства среди населения». Они поблагодарили меня. И я приняла действовать согласно плану, оставив графа де Фиска и де Граммона у городских ворот и переговорив с мэром. Я вошла совершенно запустелый дом, куда прибыли монсеньеры. Монсеньер де Бофор холодно меня поприветствовал; монсеньер де Немур выказал мне комплименты по поводу моего въезда в город, так как и другие командующие. После обсуждения моей победы, я сказала, «Сейчас мы должны обсудить тот вопрос, по поводу которого я приехала», после чего те, кто не входил в совет, покинули комнату. Вопрос состоял в том, целесообразно ли перемещение армии? Некоторые были за Монтаржи, монсеньер де Немур за переход Луары в Блуа; он проявлял агрессию по отношению к тем, кто имел на это другое мнение. Было решено поступить так, объявил он, чего бы это ни стояло; хотя до этого он обещал, что не будет предпринимать попыток. Когда я ему об этом напомнила, он впал в сильное возбуждение. Монсеньер де Бофор и я сидели на деревянной коробке, а месье де Клиншамп, который не мог больше стоять из-за старой раны, сидел на кровати. После того, как каждый высказался, я попросила их совета, который сначала они отказались давать, говоря, что это не их дело. На что я ответила, «Также как и не моё». Общение мнение склонилось к тому, что армии следует проследовать в Монтаржи, после чего монсеньер де Немур начал неистовствовать и говорить, что мы бросили Принца; он сделаёт всё, чтобы разъединить его и Монсеньера. Я делала, что могла, чтобы его успокоить, но он угрожал покинуть нас; он был так разгневан, что не знал, что говорить, но продолжал бушевать и повторять, что мы предали Принца, и он хорошо знает, кто это сделал. Монсеньер де Бофор спросил, «Это я?». Он ответил, «Это вы!». После чего они стали драться. Так как я развернулась к Клиншампу, с которым беседовала, то не заметила, кто нанёс первый удар; мне потом сказали, что первым был монсеньер де Бофор. Они атаковали друг друга, со шпагой в руке, пока их не бросились разъединять. В тот самый момент, стоявшие на улице бросились внутрь, вызвав страшный шум; монсеньер де Клиншамп пришёл в дикую ярость. Монсеньер де Немур не мог не отдать оружие мне, будучи побеждённым; я передала его лейтенанту гвардии Монсеньера, который был со мной, так же как и оружие монсеньера де Бофора, которое я взяла у него в саду; там он упал на колени и попросил моего прощения с печальным видом. Но монсеньер де Немур так не поступил: в течение часа он находился под властью такой вспышки гнева, что ничто не могло его успокоить. Я в достаточной мере отчитала его, объявив, что такое поведение сильно помешало нашему делу, и что враг будет торжествовать; единственное искупление, которое он мог сделать, это показать усердие по отношению к партии Принца и научиться контролировать свои вспышки ярости; но он ничего не слушал. У меня возникли проблемы с передвижением ночью и возвращением в город, тем не менее, я не желала отступать до тех пор, пока дело не решиться; с некоторыми трудностями монсеньера де Немура заставили принести мне извинения. Я попросила его обнять месье де Бофора, что он обещал, но в очень невежливом тоне. Я тот час отправила за монсеньером де Бофором и продиктовала всем, что ему следовало сказать, так как я знала, что мало можно ожидать от монсеньера де Немура. Монсеньер де Бофор выказал крайней желание примириться, выражая искреннее горе, что вёл себя неподобающим образом к своему зятю. (*от себя напомню, что герцог Немурский, Шарль-Амадей (1624-1652) был женат на Елизавете Бурбонской (1614-1664), сестре герцога де Бофора). Но этот зять не сказал ни слова и обнял его так, как обнял бы лакея. Бедный монсеньер де Бофор был доведён даже до слёз, и это вызвало всеобщий смех; со стыдом признаю, что я входила в их число, но по правде ситуация была столь вопиющей, что я не могла ничем помочь. Напряжение немного спало, и я ушла, сперва приказав офицерам позаботиться о своих командующих, и не подчиняться им до тех пор, пока они не придут к миру; я приписала им объединиться, чтобы содействовать пониманию между ними. Достигнув города, я обнаружила лица, которые ожидали меня и были обрадованы моим возвращением. Я объяснила, чем вызвана моя задержка. Также я отправила курьера Монсеньеру с отчёт обо всём, что произошло; на следующий день я послала приказ армии начать двигаться, что и было сделано на следующее утро. Тогда я написала монсеньерам де Бофору и де Немуру, умоляя их жить в дружбе, и они отправили курьера с заверением, что приказам подчинились; я услышала от месье де Клиншампа, что они обедали вместе. Наутро субботы, после Пасхи, я получила секретные сведения о том, что несколько пушек перевезли вниз по реке, от Блуа до Сен-Месмина; только такой вид перемещения являлся наиболее удобным для армии. Я немедленно вызвала нескольких горожан и сказала им: «Есть возможность, мессиры,» начала я; «нам следует выступить в Сен-Месмин; я поеду верхом; лошади моего экипажа помогут перевозить пушки. Нам следует только отправиться; есть сто хорошо экипированных человек, и я возьму с собой двести городских мушкетеров, тогда эскорт станет существенно сильнее и их пушки станут нашими». Их рассмешило моё рвение совершить что-то необыкновенное; что касается меня, то я верила, что нет ничего невозможного; однако, они мне сказали, что если я располагала полками, то предприятие удалось бы, но без них это будет трудным; я очень сильно пришла в раздражение от услышанного. В тот же день, я получила ответ от Его Королевского Высочества на моё письмо. Я была сильно обрадована этим и даже воспроизвожу его здесь: «Моя дочь, - Вы можете вообразить себе то-удовольствие, которое я получил от ваших поступков. Вы спасли Орлеан для меня и сохранили Париж. Это государственный триумф; всё, что вы сделали достойно внучки Генриха Великого! Я никогда не сомневался в ваших способностях, но я открыл, что вам присуще скорее благоразумие, чем храбрость. Я повторяю, что восхищен вашими поступками. На будущее, позвольте вашему секретарю писать о наиболее важных вопросах, вы знаете почему. Гастон» Причина заключалась в том, что у меня плохой почерк, он испытывал величайшие трудности при прочтении моих писем. Вскоре после этого я получила новости, которые доставили мне огромную радость, ни больше, ни меньше как прибытие Принца и его армии. Я сильно волновалась и никак не могла поверить в услышанное; думая, что это может быть неправдой, я пожелала не распространять эту новость. На следующее утро, после пробуждения, меня известил об этом Гито, которому Принц прислал письмо для меня, выражая всевозможные знаки уважения и услужения. Воспроизвожу письмо: «Мадемуазель, - немедленно по прибытии сюда, я посчитал нужным отправить к вам Гито для выражения признательности, которую я испытываю за доброту, оказанную мне и в тоже время радости в связи с въездом в Орлеан. Это подвиг, который только вы могли бы совершить; он обладает чрезвычайной важностью. Я всегда буду предан интересам Монсеньера и относиться к вам с величайшим уважением и возможной преданностью, Мадемуазель, Ваш самый скромный и верный слуга, Луи Бурбон» Я испытывала большую радость от его приезда, я надеялась, что его обычный успех послужит для нашей партии. Я попросила Гито рассказать обо всех приключениях, произошедших с Принцем во время его передвижений. Он чудесным образом спасся от войск Короля; в Сен Море их отделяла четверть часа. Для Франции это стало бы величайшим горем, если она потеряла бы Принца, который так много для неё сделал и который не оставляет попыток выпроводить Мазарини из королевства. Конечно, всё это не входит ни в какое сравнение с битвами при Рокруа, Фрибурге, Нёрлингене и Лансе и территориями, которые он захватил; тем не менее, планы великого человека, как и тайны веры, непонятны, они требуют нашего уважения и веры в то, что они всегда благотворны для страны.
МАКСимка: Глава XIII Командующие призывают Мадмуазель самой взять руководство над сражением. Конде одобряет её воинственное поведение, и Гастон отдаёт приказ. Она выступает с речью перед горожанами. Донесение Конде с места сражения при Блено. Она собирает военный совет из самых достойных командиров и покидает армию. Помимо пользы, которую ожидали от прибытия Принца, это было крайне необходимо. Герцоги де Бофор и де Немур только видимо помирились. Это давало повод для разногласий, противоречий и интриг среди командования; всё дошло до такой степени, что иностранные полки, полные противоречий, были почти готовы расформироваться. Дабы избежать этого, монсеньер де Клиншамп и некоторые другие командующие призывали меня отправиться в армию, чтобы всё происходило при моём непосредственном участии; это поможет вернуть доверие иностранцев, которые приписывали мне вину за все разногласия. Небеса послали им самого талантливого и опытного командира (*Принца Конде, естественно). По прибытии он был остановлен охраной, и, раздражившись от того, что его не узнали, отказался называть себя. Однако немецкий полковник узнал Принца, упал к его ногам, в этот момент его узнали во всей армии, и большая радость выказывалась со всех сторон. Он посчитал необходимым созвать совет, обдумать, что лучше всего можно сделать, прекрасно осознавая, что в нынешнем положении оставаться нельзя. Монсеньер де Немур, полагая, что Принц будет менять всё решённое до этого времени, поведал ему, что произошло в пригороде Орлеана. Принц объявил, что решения, принятые на совете, где я присутствовала, следует выполнять, даже если они вызывают споры; те решения были наилучшими, которые только можно себе представить; монсеньер де Немур «попал в ловушку», и армии было приказано переправиться в Монтаржи. Когда новости о приближающиеся армии достигли города, началась паника, и сторонник кардинала Мондревилль воспользовался этим, чтобы заставить закрыть ворота. Принц приказал открыть их, и, посмотрев на часы, объявил, что если через час их не откроют, он разграбит город и перевешает жителей. Они подчинились; обратили внимание, что он взял Монтаржи с часами в руках. Монсеньер писал мне очень часто – иногда сам, иногда с помощью своих секретарей, так как не любил писать. Также он посчитал нужным дать мне командование над всеми его территориями и объявил, что командиры армий должны во всём мне подчиняться. Я сказала, что это было необязательно, но они подчинились мне добровольно; конечно, я находила это приемлемым согласно рождению, но считала, что моя власть должна быть письменно зафиксирована. Письменное свидетельство было передано Префонтейну и хранилось у него, об этом никто не знал. Вечером прибыли городские мессиры, говоря, что они не примут Принца, сперва необходимо спросить разрешение у Монсеньера. Это возмутило меня, и я сказала, что для этого нет никакой необходимости, так как Его Королевское Высочество написал мне, что всё совершаемое мной он одобряет; те, кто мне не подчиняются, будут иметь неприятности. Затем я дала волю небольшому взрыву чувств и в достаточной мере их отсчитала, говоря, что они об это пожалеют, ведь через час я пошлю за Префонтейном, чтобы сообщить о своём желании. Затем я обратилась к господам, которые были со мной, что нам следует довести это дело до конца; если Принц, выразив желание встретиться со мной, не прибудет потому, что мне не хватило власти настоять на его въезде в Орлеан, это уменьшит доверие ко мне и подорвёт мой авторитет, так же как и Монсеньера. Затем я сообщила им о приказе, который хранился у Префонтейна; они пообещали мне по этому случаю собрать заседание, где я бы раскрыла свои намерения. Поэтому я отправила за Префонтейном объявить, что я желаю, чтобы горожане собрались, они найдут меня в Отель де Вилль. Я также послала за монсеньером де Сурди, которому я продемонстрировала свою власть, спросив его, есть ли ему на что обижаться? Он ответил раздражённо, что никогда не испытывал трудностей в подчинении мне. Я послала также за всеми остальными, кто должен быть на этой ассамблеи, чтобы соответственно доложить о своих намерениях: боясь, что среди них присутствуют несколько Mazarins, я поговорила с ними в манере, соответствующей моему положению. Среди них нашёлся один достаточно дерзкий, которые сказа мне, что имя Принца ненавистно для города; его дедушка причинил им столько зла, что они никогда не смогут простить весь род. Я ответила, что ношу тоже имя; это неблагородно для жителей Орлеана, как и для всех французов, так говорить о принцах крови, которых им следует уважать, ведь им поручили управлять. На следующий день я отправилась в отель де Вилль, где объяснила, что благодаря верности, которую они мне демонстрировали, я не буду применять карательные меры, позволенные Монсеньером. Будучи убеждённой, что больше обязана своему рождению, нежели грамотам, я до сих пор не обращала на них внимания, но так как среди них были те, кто не выразил свою покорность, правильно, чтобы они увидели их. Тогда Префонтейн показал их архивариусу города; после прочтения, я продолжала: « Теперь, когда вы видите, какой властью наделил меня Монсеньер, думаю, что больше не возникнет трудностей в подчинении моим приказам. Я здесь сказать вам, что Принц, прибывший в армию, желает увидеть меня; я не сомневаюсь, что вы проявите по отношению к нему всё уважение, которое он заслуживает согласно своему рождению и даже большее, зная об отношениях, связывающих его с Монсеньером, и со мной. Он, Принц, по отношению к которому вся Франция находится в значительном подчинении». Затем я стала больше распространяться о том, что они должны подчиняться Принцу за его заслуги, а также выказывать уважение по отношению ко мне; всё это говорилась в повелительном тоне, в котором они обвиняли меня постоянно. Сначала я говорила пониженным тоном, они не могли расслышать меня. Они ничего не ответили, по этому поводу я не была удивлена, ожидая, что они пообещают выполнять всё; я нисколько не чувствовала себя обескураженной и начала говорить снова, заметив, что до этого я говорила не отчётливо, ведь они мне не давали никаких ответов. Как только я это сказала, они закричали, «Мы будет делать всё, что необходимо Мадмуазель; эта обязанность возложена на нас, и мы согласны с тем, что Принцу следует прибыть». Я покинула собрание крайне удовлетворённой и немедленно отправила курьера к Принцу. Теперь я начала беспокоиться по поводу его приезда. Я была довольно удивлена, что он до сих пор не появился после того, как я отправила ему специального курьера, начиная думать, что он вступил в бой при Блено (* Королевская армия была разделена на две части. Принц Конде вступил в бой с войсками, располагавшимися в Блено, которыми командовал маршал Д’Отфор; они разбежались практически сразу после атаки. Тюренн не мог быть оповещён об этих событиях. Кардинал Мазарини отправился в Жиан, посреди ночи, чтобы разбудить Короля и ознакомиться его с этими дурными новостями. Его маленький двор пришёл в оцепенение. Они предложили спасти Короля поспешным отступлением. Принц Конде, победитель, приближался к Жиану и увеличивал их страхи. Тюренн спас двор своим умелым командованием). Затем новости о боях были принесены одним нашим соотечественником, который дал об этом знать гвардейцу, охраняющего ворота. Информацию незамедлительно передали мне; Принц победил, что меня сильно порадовало. Однако, вечером, не получив никаких сведений от Принца и узнав, что монсеньер де Немур был опасно ранен, я не знала, что и думать и сомневалась в полученных сведениях. Я весь день находилась на мосту, наблюдая за прибытием судов из Жиана. В три часа утра приехал курьер, принесший мне такое письмо от Принца: «Мадмуазель, - Я получил столько подтверждений вашей доброты, что не могу найти слов, как отблагодарить вас. Более того, мне следует убедить вас в том, что нет ничего, чего бы я ни сделал, дабы услужить вам; я верю, что вы окажете мне честь, поверив в мои слова, и полностью положитесь на меня. Я узнал вчера, что армия Мазарини перешла реку и расположилась в нескольких милях отсюда. Я принял незамедлительное решение атаковать, и всё прошло настолько успешно, что я напал на Mazarins раньше, чем они об этом узнали. Они немного сопротивлялись, но, в конце концов, стали стремительно отступать. Мы преследовали их три часа, после чего отправились на поиски монсеньера де Тюренна, но он спешно уехал; наши люди были выбиты из сил предыдущими напряжениями и нагружены добычей, поэтому мы посчитали нужным не преследовать его (*Тюренна). Части Д’Отфора были обращены в беспорядочное бегство, имущество захвачено, две или три тысячи лошадей, пленники и военное снаряжение. Монсеньер де Немур был ранен выстрелом из мушкета в бедро, но не опасно. Под монсеньером де Бофором убили лошадь, но воевал он хорошо, также как и монсеньеры Рошфуко, Клиншамп, Таванн, Валон. Маре был ранен пушечным ядром, но в целом мы не потеряли больше тридцати человек. Я думаю, вы будете счастливы услышать эти новости, и вы никогда не будете сомневаться, что я, Мадмуазель, Ваш самый скромный и преданный слуга, Луи де Бурбон Шатийон-сюр-Луар, 8 апреля 1652 год» Теперь я перестала беспокоиться и ещё больше обрадовалась, когда узнала, что монсеньер де Немур вне опасности. Я очень сожалела о ранении графа де Маре; скорее после этого он скончался. Ничто не могла сравниться с ужасом, который испытывал двор. В день сражения они переправили всё имущество на мост, чтобы с первыми признаками опасности переправиться и уничтожить мост. Только Принц знал местность лучше всего и, несмотря на усталость войск, собрал их и направил ко двору: ничего не может быть легче! Вскоре после этого ему пришлось отправиться в Париж (* Конде не мог ни тешить себя тем, что он в состоянии удивить Тюренна, также как он поступил до этого с Д’Отфором, и отправился со своей армии по направлении в Париж. Там он заметил, что обе партии заботятся об его интересах, люди, как неистовое море, волны которого ветер гонит разными дорогами. Мощи Святой Женевьевы проносили по Парижу, чтобы изгнание Мазарини всё же состоялось), узнав, что его присутствие необходимо, чтобы воспрепятствовать уловкам и влиянию кардинала де Реца по отношению к Его Королевскому Высочеству. Он взял с собой монсеньера де Бофора; столько, сколько смог с Принцем проследовал и монсеньер де Немур. Что касается меня, то я всё ещё находилась в Орлеане, развлекаясь, останавливая всех курьеров; мне на самом деле было нечем заняться. Некоторые были нагружены различными донесениями, другие семейными и любовными посланиями, достаточно смешными; они ничем не могли помочь мне, поэтому я отсылала их развлекаться дальше. Хотя, я нашла себе небольшое занятие в Орлеане, ведь мне натерпелось вернуться в Париж; я постоянно писала Монсеньеру и Принцу, упрашивая их дать мне разрешение и, хотя Принц информировал меня обо всём, что происходило, никто из них не сказал ни слова по поводу моего возвращения. В конце концов, устав, я отправила герольда монсеньеру де Тюррену и маршалу Д’Отфору, которые расположились в Шартре, чтобы попросить их паспорта, умоляя отправить их немедленно, так как я сильно хочу поехать в Париж; они знают, что я крайне нетерпелива и надеюсь, что они не заставят меня откладывать путешествие. Тем временем я написала также Монсеньеру, утверждая, что сделала для него всё, что смогла в Орлеане и безутешно лишилась счастья видеть его; я послала генералам из противоположных лагерей требование паспортов, предупреждая, что если они не дадут их, то тогда их будут искать при дворе. Я покинула Орлеан второго мая и отправилась в Этамп. В Ингервилле я обнаружила эскорт, который послали за мной; погода была прекрасная, я ехала верхом, сопровождаемая графинями де Фиск и де Фронтенак, которые никогда не оставляли меня. Несомненно, Монсеньер написал им по поводу моего въезда в Орлеан, похвалив их за храбрость и адресовав письмо, «Дамам графиням, супругам маршалов армии моей дочери, выступающей против Мазарини». В конце концов, всё командующие наших полков испытывали по отношению к ним предельное уважение, когда мы встретили наш эскорт; маршал, обращаясь к нам, проговорил, «Верно, что нам следует выказывать вам все необходимые почести»; в тоже время я приказала эскадрону Жермена, который проехал передо мной, остановиться и отдать почести графине де Франтенак, как супруге маршала Франции; со шпагой в руке они оказали им честь, расставив весь эскадрон. В четверти лье от Этампа, все генералы и командующие прибыли встретить меня. От монсеньера де Тюренна я узнала, что он послал в Сен Жермен, где находился двор, за паспортами, которые я требовала; он бы отправил их на следующий день, пока я ждала в Этампе. Я пожелала увидеть всю армию в строю, но офицеры возразили, говоря, что, таким образом, враг вычислит их реальное количество: это в одно мгновение остановило моё любопытство. Утром я отправилась на мессу в церковь, находящуюся так близко от моей резиденции, что моя охрана выстроилась в линию, ударяли барабаны, играли трубачи, всё это было великолепно. После обеда я отправилась верхом в монастырь, который находился в четверти лье от Этампа; моя свита состояла из всех командующих армии. По возвращении вечером, я обнаружила герольда, которого монсеньер де Тюренн и маршал Д’Отфор посылали с паспортами. Также он привёз мне информацию о том, что они надеются увидеть меня следующим днём вместе с войском. Клиншамп, будучи проницательным старым воякой, сказал, «Это не может быть сделано, поскольку они ожидают Мадмуазель, зная, что она не видела наши войска в сражении; надеясь, что мы будем неподготовленными, они атакуют нас, но этого не произойдёт. Мадмуазель должна увидеть армию завтра». Я ответила, «Предполагаю, что это приведёт к сражению; сожалею, но я не желаю этого видеть». Тогда Клиншамп сказал, «Это было бы нелепо в противоположность тому, что враг, должно быть, предполагает, что тем самым окажет вам честь, которой мы пренебрегли. Нам следует приготовиться к сражению; если это не произойдёт, то мы уступим врагу». Затем он спросил меня, в каком часу я хотела бы пойти на смотр; я решила, что в шесть. Я проснулась очень рано и собралась в крайней спешке; затем отправилась послушать мессу к капуцинам. Когда я входила в церковь, я встретила герольда, который приходил ко мне прошлым вечером и который был отправлен этой же ночью просить паспорта для эскорта, сопровождавшего меня. Он ответил, что не смог отыскать ни одного; вражеская армия направлялась к Лонжумо. Я подозревала, что они движутся по направлению к нам и немедленно отправила известить об этом наших генералов, а затем пошла на мессу. Признаюсь, я выказала сильное религиозное рвение и молилась Богу со всем пылом; мы могли выиграть эту битву, чего я страстно желала. После мессы я села на лошадь, чтобы пристально изучить расположение нашей армии и встретила по дороге мессиров де Таванна, Клиншампа и Валона, который приехал увидеться со мной. Они рассказали мне, что враг движется на нас и нам необходимо решить, примем ли мы вызов или нет. Мы отказались от отдыха, и я вызвала графинь, моих жён маршалов, чтобы принять участие в этом военном совете. Графиня де Фиск заплакала, проговорив, «Я не думаю, что нам следует воевать». Затем Валон сказал мне, что у него имеется ясный приказ не сражаться. Таванн уверял меня, что у него тоже имеется свидетельство от Принца. Клиншамп сказал, «Приказы ничего не значат, покуда здесь Мадмуазель, и те, которые она соблаговолит дать, одобрены Монсеньером и Принцем; они довольны всем, что она делает». Я ответила, «Следуя своим собственным предпочтениям, я бы приняла вызов без промедления; но, думаю, что будет мудрее отдавать приказания тем, кто лучше в этом разбирается, это ваша профессия, не моя; я смотрю на всех вас в поисках совета». Тогда Клиншамп заметил, «Наши силы равны вражеским; у них не на тысячу больше лошадей, чем у нас, поэтому нам следует надеется на благоприятный исход битвы». Я сказала, что боюсь за результат сражения; было бы лучше удалиться в город. Я приказала войскам двинуться, даже не позволив им остановку для отдания мне почестей. Солдаты, громко крича, умоляли меня дать сражение, но я сказала, что сейчас не время им потакать. После того, как вся армия снова вошла в город, я села в карету и продолжила путешествие в Париж. Я нашла Принца в Бург-ла-Рене; он встретил меня в сопровождении монсеньера де Бофора, принца де Таранта и других высокопоставленных лиц. Он спешился, чтобы поприветствовать меня, а затем сел в мою карету; после многих комплиментов и заверений в преданности, он сказал, что Монсеньер очень рассердился по поводу моего отъезда без его приказаний, несмотря на это, он приедет ко мне; его задержала в постели небольшая лихорадка. Затем он отдал почести графиням. Скоро я встретилась с герцогинями Д’Эпернон и де Сюлли , которые также прибыли увидеть меня; Принц умолял, чтобы я всё рассказала о произошедшем в Орлеане. Я сказала ему, что первые несколько недель я не выходила вообще; затем гуляла по площадям и посещала монастыри, чтобы присутствовать на мессе, затем в саду играла в кегли; также я писала в армию и подписывала бесконечные паспорта. Я смеялась, что делаю столько вещей, совершенно мне не подходящих; но вскоре поняла, что ошиблась. После всего этого я совершала прогулки загород верхом; но ничто не могло сравниться с моим желанием вернуться и горечью от того, что я всё это оставлю; в любом случае я недооценивала ту радость, которую сейчас испытываю, видя их всех снова.
полная версия страницы