Форум » Деятельность Ришелье » Народные бунты и восстания во Франции Ришелье (с выдержками из труда Б.Ф. Поршнева) (продолжение-1) » Ответить
Народные бунты и восстания во Франции Ришелье (с выдержками из труда Б.Ф. Поршнева) (продолжение-1)
МАКСимка: Пока кардинал был у власти, во Франции произошло три крупных восстания: в Керси (1629), на юго-западе (1633-1637) и в Нормандии (1639). Наиболее значительные - восстания кроканов (1636) и "босоногих" (1639). Почему произошли эти бунты и какую роль они сыграли? Существуют два лагеря историков, по мнению Роберта Кнехта. Одни (например, наш историк Поршнев) считают, что бунты и восстания были в основном спонтанными. Они нападали не только на сборщиков налогов, но очень скоро обращали свой гнев против богатых и против феодального мира в целом. По мнению Поршнева, в XVII веке Франция была всё ещё феодальным государством: экономическая власть оставалась в руках земельной аристократии, а королевский абсолютизм был в её руках политическим средством увековечения своей доминирующей роли по отношению к остальному обществу. Монархия, другими словами, была частью феодального порядка, а королевское налогообложение просто централизованной формой получения дохода феодалами. Это, так называемый, марксистский подход. Портшневу противостоит известный французский историк Ролан Мунье. По его утверждению, "все крупнейшие из восстаний были организованы дворянами или чиновниками, иногда возглавлялись ими. Некоторые сеньоры, возможно, и вызывали ненависть своих крестьян, будучи жестокими и жадными, но большинство стремилось защитить крестьян от налогового пресса короны. Поступая таким образом, сеньоры защищали свои собственные интересы, поскольку увелечение королевских налогов неизбежно затрудняло выплату крестьянами феодальных поборов. Франция XVII века, согласно Мунье, уже не феодальное государство: её экономика была в значительной мере пронизана капитализмом, а абсолютизм не только не был инструментом аристократии, но и развивался в ущерб ей. Целью дворянства было не укрепление абсолютизма, а разрушение его за счёт возврата в феодальное прошлое."
Ответов - 21, стр:
1 2 All
МАКСимка: В следующем письме (от 1 ноября) де Эр даже развивает версию, которая должна намекнуть, что некоторые круги судейской буржуазии Тура и были его тайными организаторами и вдохновителями: «Но могу утаить от вас, монсеньер, что это восстание было подготовлено одним письмоводителем превотального суда, который раздавал деньги, порох и свинец этим рабочим шелкового производства для изгнания сборщиков тридцати су, которые были наложены на вино», «у меня есть доказательства этого, он бежал»,— многозначительно добавляет де Эр. Но эта версия не внушает полного доверия. Во всяком случае, очевидно, что восстание произошло при попустительстве и сочувствии турской буржуазии. Но уже через два дня, когда восстание разгорелось и стало «очень большим», когда, невидимому, в нем стали обнаруживаться более далеко идущие тенденции, интенданту удалось, правда, с трудом, заставить буржуазную гвардию взяться за оружие. Он не имел в своем распоряжении никакой военной силы: прево с отрядом стрелков как раз выбыл в Нижний Мэн. «Я заставил,— пишет де Эр,-— взяться за оружие жителей предместий в четверг вечером, а в пятницу утром и городских буржуа, причем заставить их принять это решение стоило мне величайших трудов; они говорили совершенно открыто, что не следовало браться за оружие, что эти люди доставляют им удовольствие, изгоняя вымогателей тридцати су с бочки. Наконец, монсеньер, с трудом и с некоторым насилием я заставил выставить три караула на трех площадях города». В предместье Риш буржуазной гвардии было приказано вооружиться и совершать ночные обходы, что принудило мятежников, говорит де Эр, перенести свой лагерь за пределы предместья, в местность, которая называется «гиблым городом» (la ville perdue). Однако они отнюдь не сдались и отпустили пленников только за выкуп, на что интенданту пришлось согласиться. «Я имею среди них своих людей, которые меня извещают о том, что они делают. Если бы я мог быть уверенным в жителях (в буржуазной гвардии), я приказал бы их атаковать, но я совершенно в них не уверен, хотя они мне и свидетельствуют всякого рода доброжелательство, даже эти мятежники говорят, что я не принадлежу к числу вымогателей». Чтобы подчеркнуть, что он лично ничего не боится, интендант даже проехал по городу в карете почти без охраны. Но кроме личного мужества и колеблющейся еще буржуазной гвардии, интендант пока ничего не мог противопоставить восстанию, «Я вызвал всех должностных лиц и жителей города, находящихся за городом,— пишет он, - и всех прево (prevosts des marechaux) провинций Анжу, Турень и Мэн, дабы располагать большей силой, чем эта чернь, и повесить нескольких из них». Но можно ли ждать? Ведь «это дело имеет огромное значение дли всего генеральства». «Я уже собирался было в пятницу,— пишет де Эр,— послать к вам курьера за вооруженной силой, но сейчас мятеж немного затих, хотя и не полностью, я смогу подождать те силы, которые ко мне придут». «Я жду вооруженной силы, и тогда я их образумлю или по крайней пере сделаю все, что смогу». Интендант надеется, что он сможет преследовать бунтовщиков и в сельской округе и произвести «примерное наказание». Однако прошла неделя, и из письма де Эра от 1 ноября мы видим, что часть вызванных прево не явилась, поводимому, из страха, за что он собирается отрешить их от должностей, Он попрежнему не имеет довольно силы для подавления мятежников. Попытки захватить их вожаков не увенчались успехом. Мало того, «эти негодяи работники шелкового производства имели еще достаточно дерзости думать, что я не осмелюсь послать вызванных мною прево и стрелков в их предместья, говоря совершенно открыто, что скоро будет видно, что они сделают в два праздничных дня всех святых; даже самые почтенные люди города говорили, что этих двух праздничных дней надо бояться». Последние слова косвенно содержат ценное свидетельство: по крайней мере буржуазная верхушка Труа уже не только не сочувствовала восставшим, а боялась их. Возможно, что именно это обстоятельство придало интенданту смелость рискнуть предупредить готовящееся новое выступление работников: накануне дня «Всех святых» он лично отправился для ареста зачинщиков в предместья Риш, Элас и Анн «в сопровождении нескольких сот человек, полных решимости и хорошо вооруженных». Правда, кого следует понимать под последними,— решить не легко. Это не буржуазная гвардия в собственном смысле, так как дальше де Эр пишет: «Я не воспользовался помощью никого из жителей; я даже приказал прекратить с предыдущего дня несение городской стражи и не имел с собой ни мэра, ни эшевенов, ни должностных лиц президиального суда, ни казначеев Франции,— я захотел сделать так, чтобы показать им, монсеньер, что они отлично могли бы воспрепятствовать восстаниям, если бы хотели». Но думать, что это были только регулярные войска или провинциальная жандармерия (прево со своими стрелками), тоже затруднительно. Хотя де Эр и говорит, что это были люди «полные решимости», он ниже мимоходом сообщает факт, опровергающий это заявление, а именно, что позади всех он построил, «чтобы удерживать остальных в их долге», какую-то роту. Повидимому, речь идет как раз о роте стрелков прево Турени. В таком случае те, кто маршировали впереди под дулами ружей,— это все-таки, вероятно, вооруженные буржуа Тура, но без своего нормального начальства. Окончательно решить этот вопрос невозможно. Так или иначе, естественно, что это зрелище значительного числа вооруженных людей, шествующих за интендантом, произвело известное действие на население предместий: «Было совершенно необходимо, монсеньер, показать этим людям, что их не боятся»; «всякий дрожал», утверждает де Эр, описывая огромную безмолвную толпу, высыпавшую на улицы предместий. Единственная небольшая попытка сопротивления произошла у городских ворот, когда один человек из толпы напал было на лейтенанта замыкающей роты, но, получив несколько ударов шпагой плашмя, бросился бежать, а за ним еще человек двести. Так по крайней мере утверждает интендант. Но он не может скрыть, что его вылазка была в конце концов довольно бесплодной. Более четырех часов продолжался этот грозный марш по городу и предместьям. «Я приказал искать мятежников в некоторых домах», пишет де Эр, но безрезультатно. Тогда, приступив к дому их вождя, я приказал выломать двери и влезть в окна». Но и этот абордаж не дал решительно никаких результатов. Капитан Сабо ускользнул, как и другие руководители, хотя де Эр заверяет, что у него имеется основание надеяться на их поимку в ближайшие три-четыре дня. Он собирается также приказать разрушить два-три meschantes maisons, расположенные где-то на городском валу на краю предместья Риш, где проживают «главные мятежники». «Однако для этого мне надо иметь вооруженную силу», заканчивает он,— ясное свидетельство, что весь его поход, если и припугнул несколько жителей предместий, в конце концов, скорее, оставил впечатление слабости и недостаточности сил «порядка». Дело завершила эволюция буржуазной гвардии Тура. На это потребовалось три недели. Как явствует из письма де Эра от 23 ноября 1643 г., решающее действие на умы турских буржуа оказала лишь угроза установления в Туре постоянного гарнизона со всеми вытекающими отсюда последствиями для привилегий и достатков горожан. Без этой угрозы, говорит де Эр, было бы довольно затруднительно довести до конца расправу с мятежниками. «После того,— сообщает он,— как я сделал все возможное для поимки хитростью капитана Сабо, вождя восстания, о котором вы слышали, потерпев в этом неудачу более двадцати раз, я наконец решил велеть взять его открыто посреди города, что я и сделал в субботу в три часа пополудни. Он был достаточно нагл, чтобы считать, что его не осмелятся взять за шиворот, и в самом деле, монсеньер, это было бы довольно затруднительно, если бы жители не оказались под угрозой получения гарнизонов». Из этих слов можно сделать лишь один вывод: раз нельзя было арестовать вождя, значит, не была исключена опасность возобновления восстания по этому поводу, значит, на стороне властей не было перевеса сил; изменилась позиция буржуазии — и перевес образовался. Схваченного капитана Сабо «протащили по главной улице до самой тюрьмы». Он был тут же допрошен, продолжает де Эр, и сознался во всем касательно прошлых восстаний. «На следующий день, в воскресенье, я приказал уголовному судье, закончить следствие, а сегодня утром я судил его в президиальном суде, и он был приговорен к повешению с надписыо на шее, содержащей слова "вождь восстания", тело же его должно быть сожжено и пепел резвеян по ветру, что и было, открыто выполнено после полудня. Я приказал вооружиться, трем-четырем сотням жителей — сплошь должностным лицам добрым буржуа или крупным торговцам, так что никто не посмел пошевелиться. Казнь была совершена на одной из городских площадей, именуемой Каруа до Бон, ибо в приходе где большой рынок, обычном месте для подобных казней, был в этот день праздник». Похоже, что интендант в последних словах кривит душой: может быть, казнь перенесли в более укромное место из опасения попыток отбить осужденного. Такая опасность действительно висела в воздухе, как явствует из дальнейшего: «Чуть было не произошел беспорядок из-за панического страха, охватившего палача, который обратился в бегство, едва лишь повесив этого несчастного, но прево Монришар погнался за ним во всю прыть и палочными ударами возвратил его, чтобы заставить сжечь тело». Интендант далее похваляется, что и в суд и на казнь он ехал в карете, сопровождаемый всего двумя людьми, «дабы показать народу, что его не боятся», и заканчивает: «Сейчас все совершенно тихо, вся чернь сильно изумлена, все мятежники бежали — двенадцать человек в Париж, прочие в другие места. Вот, монсеньер, все, что произошло». Остается добавить, что в 1647 г., т. е. совсем накануне Фронды, в Туре имело место новое восстание работников шелкового производства, сходное с этим; о нем мы не располагаем, подробными сведениями.
МАКСимка: ВОССТАНИЯ в ГОРОДАХ ЛАНГЕДОКА в 1645 г. Мы отмечали в предыдущей главе, что Лангедок в 1643— 1645 гг. был ареной значительных крестьянских движений. Уже на этом фоне была заметна роль тулузского парламента и счетной палаты Монпелье. В мае 1643 г. тулузский парламент издал постановление об отсрочке ряда экстраординарных налогов: он хотел, видимо, разрядить накаленную атмосферу Лангедока и предотвратить восстание, но народ и в деревнях и в городах подхватил этот акт, как санкцию для преследования налоговых сборщиков и прочих финансовых агентов. Интендант Боскэ, письма которого представлены в значительном количестве в архиве Сегье, пишет последнему 22 июня 1643 г.: "Сообщают, что в Тулузе разъяренный народ убил одного сборщика, и в Лаворе чуть было не произошло то же самое". «Совершенно несомненно,— продолжает он,— что если два верховных учреждения этой провинции (парламент в Тулузе и счетная палата в Монпелье.— Б. П.) не будут призваны к поддержке исполнения приказов (королевского) совета, в недалеком будущем можно будет видеть народ взбунтовавшимся». Тулузский парламент находился в крайне неспокойном состоянии. Вот, например, 12 декабря 1644 г. первый президент Бертье де Монтрав с тревогой сообщает канцлеру об эксцессе, разыгравшемся по поводу попытки откупщика ограничить привилегию парламентских магистратов получать из королевских амбаров соль, не оплаченную соляным акцизом (габелью). Происходят экстраординарные объединенные заседания палат, выносятся радикальные постановлении, дело чуть не доходит до публичного взлома соляных амбаров. «Я боюсь,— пишет Бертье де Монтрав,— как бы применение силы и взлом дверей королевских амбаров не привели к какому-нибудь восстанию в таком городе, где голод и нищета каждый день понуждают народ к актам отчаяния на рынках или при взыскании тальи, а ведь этот город служит примером для всей области»; Бертье де Монтрав доказывает, что будет целесообразнее официально уступить «упрямству» тулузских магистратов, чем дать ему «проявиться публично, чтобы народ, имеющий большую потребность в соли, чем они, не видел этого дурного примера и не последовал ему»: приказчик откупщика габели уже предвидит грозящую катастрофу,— что ему придется бежать из Лангедока как раз а сезон, когда производится покупка народом соли для всяких солений. Сообщая сб одном из подобных эксцессов, интендант Боскэ в письме от 24 июля 1643 г. замечает: «Уверяю вас, монсеньер, что эти бури отнюдь но окончены и что (должностные лица парламента) расположены делать то же самое в еще большей степени, как только представится случай .. Парламент чуть не поверг всю провинцию в огонь и беспорядок». Собственно говоря, тулузский парламент сам был скорее поднят волной народного сопротивления: в народе распространились слухи, что отныне не следует подчиняться ничьим распоряжениям и приказам, кроме парламента, а парламенту приписывались самые радикальные приказы, вроде запрещения платить какие бы то ни было налоги в казну. Парламентские магистраты субъективно отнюдь не стремились к разжиганию этого огня. Напротив, они его боялись. Они боялись даже радикализма стоявшей ниже их простой буржуазии лангедокских городов. Первый президент тулузского парламента Бертье де Монтрав пишет канцлеру 15 июня 1644 г., что по поводу одного непопулярного решения парламента в Париж послан депутатом от населения «один человек по имени Сиронис, каковой является одним из самых крамольных буржуа, чтобы жаловаться на парламент. Если бы им удалось одержать верх над парламентом, нет такого безрассудства, которого наша буржуазия не совершила бы, нет ничего, что она не повергла бы в беспорядок». Эта характеристика пригодна только для буржуазии юго-западных городов вроде Бордо и Тулузы. Значительная часть буржуазии в Лангедоке, в том числе и чиновной, была гугенотской, что в известной степени связано с ее политическим радикализмом. Гугеноты составляла немалый процент в числе магистратов парламента в Тулузе и особенно счетной палаты в Монпелье. В донесениях интендантов Боскэ и Бальтазара из Лангедока много сведений о попытках гугенотских проповедников в 1643 г. "esmouvoir le peuple", о планах гугенотов поднять народные восстания в Нарбонне, Монпелье и других городах для того, чтобы силой восстановить свои урезанные права. Они связывали свои надежды с началом нового царствования. Затем, через год, они выработали тайную программу действий, о которой сообщает канцлеру интендант Бальтазар в письме от 21 декабря 1644 г. Ему удалось, пишет он, узнать наиболее важные рассуждения вождей гугенотской партии на тайном совещании во время провинциального синода протестантских общин, происходившего недавно в Лангедоке. Они констатировали, «что текущий момент и современное положение более благоприятны, чем они когда-либо могли надеяться, для восстановления их дел, ибо, поскольку война разгорелась со всех сторон вовне, малейшее гражданское и домашнее волнение дало бы им огромные преимущества внутри и, пользуясь их собственным выражением, открыло бы двери к их освобождению и весьма значительному приумножению». Некоторые напоминали, что все эдикты в пользу гугенотов были получены в прошлом «благодаря силе их оружия, а не ходатайствами и прощениями». Не удивительно, прибавляет Бальтазар, «что все их помыслы и действия направлены к тому, чтобы подготавливать и возбуждать бури», раз они исходят из принципов, что «их существование и умножение зависят от занятости сил короля вовне и от восстания и распри внутри". Такие свидетельства очень ценны для истории гугенотского вопроса во Франции после «эдикта милости», но все же мы ошиблись бы, приписав, вместе с интендантом, гугенотам роль главных вдохновителей народных восстаний в городах Лангедока. Он сам, донося о восстаниях, указывал, что в них участвуют не только гугеноты, но и «дурные католики», а в подавлении восстаний отмечал заметную роль магистратов-гугенотов. Гугенотская партия была не творцом народных «бурь», а, напротив, как и всякая иная оппозиция в то время, становилась более вли менее весомой политической силой лишь в той мере, в какой связывала себя с этими стихийными и перманентными движениями народа. Не она давала им силу в Лангедоке, а они ей. Все же, повидимому, не случайно, что наиболее крупное народное восстание произошло (в июле 1645 г.) в Монпелье — городе, подавляющее большинство населения которого составляли гугеноты. Своего рода репетиция этого большого восстания имела место еще в ноябре-декабре 1644 г. Остановимся сначала на этих событиях, которым посвящено несколько писем интенданта Бальтазара к канцлеру. Бальтазар связывает их именно с активизацией гугенотов, о происходившим только что перед этим в Монпелье провинциальным синодом гугенотов, вдохновившим, по его мнению, счетную палату Монпелье, которая в свою очередь и организовала народное волнение. «Эта палата,— пишет он канцлеру 6 декабря 1644 г ,—произвела самое большое, самое дерзкое и самое опасное народное волнение, какое только было в Монпелье за последние 30 лет». Поводом послужил спор о юрисдикции между палатой и интендантом: последний привлек к суду одного из консулов Монпелье по имени Карбон, уполномоченного городом руководить сбором королевских налогов, который отверг произведенную интендантом раскладку тальи и, повидимому, чинил препятствия взиманию очередного экстраординарного сбора —«на зимние квартиры». Карбон не явился на суд интенданта и подал апелляцию в счетную Палату, которая, хотя ей и было запрещено вмешиваться в это дело, осмелилась вызвать самого интенданта для объяснений. В ответ 23 ноября интендант приказал глашатаю огласить на улицах Монпелье приказ обвиняемому Карбону и в трехдневный срок предстать перед ним. Тогда на главную площадь для ареста этого глашатая двинулась вооруженная толпа во главе с двумя советниками счетной палаты, оглашая улицы криками, «что это — для свободы народа и что не надо сбора на зимние квартиры». Одновременно другая вооруженная толпа, во главе с самим обвиняемым консулом Карбоном, начала проследовала в ратушу «сопровождаемая всем народом», а затем Карбон с ее помощью арестовал стражника, который был вместе с глашатаем, «волочил его по улицам, бил, раскровянил» и наконец отправил в тюрьму. После этого Карбон был оправдан в зале заседаний счетной палаты и торжественно отпущен, «как если бы он совершил какое-либо героическое деяние». Иначе говоря, королевскому интенданту дали доводьно обидный отпор. Два дня он ничего не мог предпринять в ответ,— как он уверяет, «имел терпение..., зная нравы этой области и зная, что запальчивость у них проходит в одно мгновение». В конце концов он поставил перед собой скромную задачу — освободить из тюрьмы глашатая и стражника, «дабы спад осталась на стороне короля и тех, кто исполняет постановления его совета». Мобилизовав весь военный и административный аппарат, Бальтазар добился этой уступки у счетной начаты. Посылая в Париж протокол и следственные материалы «о мятеже, скоплении, насилии и бунте», Бальтазар просит вынести суровое решение, в частности приговорить Карбонат к повешению en effigie (в изображении). «Вы не должны, монсеньер, опасаться никаких последствий наказания этого народного волнения,— заверяет Бальтазар канцлера,— но можете надеяться на большие плоды»: плодом будет то, что «наказание удержит в узде гугенотов и дурных католиков». Дело в том, разъясняет Бальтазар, что, хотя все это дело подстроил провинциальный синод при поддержке гугенотов из счетной палаты, дабы публично продемонстрировать, "что они могут безнаказанно не повиноваться королевской власти", они действовали столь хитро, что «оставили в дураках католиков и сумели их руками разжечь и осуществить мятеж».
МАКСимка: Противоречивость всей этой концепции вызвала, повидимому, подозрения в Париже. У Бальтазара потребовали дополнительные материалы и объяснения «по поводу народного бунта и волнения, происшедшего в Монпелье 30 ноября», как видно по его ответному письму от 28 декабря. Но в Париже не дождались новых материалов. Счетная палата Монпелье направила ко двору свою информацию, освещавшую дело по-иному. 9 января 1645 г. Бальтазар с огорчением пишет канцлеру: «Я узнал, что содержит постановление (королевского) совета по поводу консулов и счетно-акцизно-финансовой палаты Монпелье. Я предпочел бы, чтобы г-н Талон подождал моих мотивов, дабы быть лучше информированным, ибо намереваясь дать только постановление об отсрочке, он составил все в пользу тех, кто, по моему мнению, должен быть наказан». Особенно подробно свои возражения и свое недовольство Бапьтазар излагает в одновременном письме к государственному секретарю Ла Врильеру, копия которого имеется в бумагах Сегье. Мы не будем цитировать пространные соображения Бальтазара об опасности данного прецедента для других городов Лангедока и всей провинции и оправдания своих действий. Но один пассаж имеет принципиальный интерес: «Мне потом сообщили, что один мой приказ подвергся порицанию: тот, которым я предложил командующему цитаделью дать 40 солдат и одного сержанта, дабы вывести из тюрьмы заключенных и оказать поддержку исполнению постановлений (королевского) совета. Я мог и должен был дать тот приказ, ибо, сверх того, что интенданты командуют вооруженной силой в отсутствие губернаторов провинций и наместников, я слышал от покойного коннетабля де Лесдигьер и много-раз от покойного маршала де Шомберг, что гарнизоны цитаделей для того только установлены и содержатся в сердце провинций, чтобы во всякое время было чем заставить уважать королевскую впасть, когда кто-нибудь оказывается столь смет яым, чтобы сопротивляться ей открытой силой, для того, чтобы предупреждать восстания и прекращать их, когда они произойдут. Предоставляю вам судить, сударь, что разумнее: чтобы сила оставалась ни стороне короля и правосудия или тех, кто публичным насилием не подчинился его воле, и кто был более разгорячен: те, кто возбудили мятеж, или тот, кто потребовал возвращения пленников. Я, должно быть, очень заблуждался, если те, кто опрокидывают статуты города, возбуждают мятеж, презирают постановления (королевского) совета и оскорбляют их исполнителей, поступают хорошо, а те, кто способствуют взиманию тальи, препятствуют беспорядкам, заставляют уважать и бояться его ыеличество, поступают плохо..." С не менее грозной и красноречивой филишикой обращается интендант Бальтазар и к канцлеру: «Уже не с сегодняшнего дня я размышляю о нраве двора, который часто порицает интендантов, не проявляющих достаточно твердости и искусства, чтобы заставлять слушаться короля в отдаленных провинциях, и который со всем тем отказывает им в покровительстве, когда они это делают. Если бы те, кто хлопотал по этому делу, знали, какой вред они наносят власти "короля... и даже благу города Монпелье и всех прочих городов Лангедока, они бы тотчас изменяли свое мнение,—время заставить их очень даже постичь эту истину». Интендант оказался совершенно прав в своем прогнозе. Описанные события послужили только прелюдией к настоящему восстанию в Монпелье, которое произошло 30 июня — 3 июля 1645 г. Благодаря своей кровопролитности, а также потому, что оно закончилось подобием победы восставших, оно привлекло к себе внимание историков: и 70-х годах XIX в. о ней писал Пега в своем исследовании по истории муниципального строя Монпелье; в начале XX в. ему посвятил некоторые специальные публикации Кокелль. Подытожим в двух словах то, что установлено этими авторами, прежде чем обратиться к неопубликованным документам из архива Сегье. Восстание было вызвано налогом, взимавшимся по поводу вступления на. престол нового короля Ооуеих ауёпетепЬ). В течение трех дней город был в руках восставших, дома финансовых чиновников Дюшои и Массиака были сожжены со всем имуществом. Для усмирения восстания в Монпелье явился генеральный наместник Лангедока Шомберг, но в его распоряжении имелся лишь небольшой военный отряд, тогда как число восставших достигало 3—4 тысяч. Тем не менее он вступил в бой и даже оттеснил толпу с городской площади, однако в узких извилистых улицах перевес был на стороне восставших, отряд Шомберга редел, и в конце концов фактически побежденному генеральному наместнику пришлось обещать восставшим все, что они требовали: изгнание из города откупщиков ненавистного налога.
МАКСимка: Рукописи из архива Сегье значительно дополняют и расширяют эту картину. Письма интенданта Бальтазара за февраль-март 1645 г. дают возможность проследить позицию провинциальных Штатов Лангедока, заседавших в это время в Нарбонне. Штаты были настроены весьма непокорно, не соглашались вотировать требуемые с провинции суммы, несмотря на все давление интенданта и генерального наместника, и в конце концов закрылись, окончательно отказав в деньгах; поэтому, сообщает Бальтазар 26 марта 1645 г., чрезвычайные налоги будут взысканы в Лангедоке не провинциальными властями, а непосредственно королевскими комиссарами, в том числе им лично, Бальтазаром. Вскоре, в апреле 1645 г., другой интендант, Боскэ, предупреждает канцлера, что новые беспорядки в Лангедоке неизбежны. В мае 1645 г. Боскэ пишет канцлеру из Лангедока тревожное письмо: «Я предвижу, монсеньер, большие беспорядки в этой провинции»; он указывает на разгоряченность умов, вызванную крайней нищетой, на ненависть народа к королевским комиссарам (интендантам); «я не решаюсь надеяться ни на что хорошее в будущем»,— пишет он, и просит дать ему отставку, «пока я еще могу удалиться с честью, прежде чем увидеть и претерпеть самое отчаянное состояние провинции и еще увеличить ее бедствия, вместо того чтобы их облегчить». Сведеная о состоянии лангедокского крестьянства в это время мы приводили в предыдущей главе. Что касается экономического состояния лангедокских городов, то хорошей иллюстрацией могут служить некоторые любопытные данные о Ниме (одном из главных центров гугенотства) из письма маршала Шомберга к канцлеру от 14 июня 1645 г. Не желая расставаться со своими сбережениями, жители Нима четыре года назад прибегли к незаконной уловке: они стали вносить различные налоги и сборы в кассы откупщиков обрезанными, т.е. обесцененными монетами, которые, разумеется, казна у откупщиков не приняла. По иску откупщиков судебно-административная машина начала розыски и преследования, и так как обе стороны упорствовали — откупщики хотели возместить все свои убытки, а жители покрывали друг друга, бежали, закрывали предприятия и лавки,— то за четыре года Ним был доведен до полнейшего экономического упадка: «Этот город сейчас уже весь опустел,— пишет Шомберг,— торговля и промышленность в нем совершенно прекратились..., бедные ремесленники умирают с голода», а купцы не имеют никаких операций. Тем самым пострадал и весь Нижний Лингедок, «который ранее навлекал огромную выгоду из торговли шерстяными изделиями и тканями, сбывавшимися как за границу, так и у нас». Шомберг сообщает, что путем арбитража ему удалось добиться мировой, и Ним сможет теперь вернуться к былому процветанию. Из заключительных слов («другие города Лангедока могли бы стать на тот же путь соглашения, и тогда провинция избавилась бы от этого преследования») явствует, что пример Нима далеко не исключителен. Как ни специфична вся эта описанная Шомбергом ситуация, она все же говорит о том, что экономика городов Лангедока находилась у некоего предела и налоговый натиск легко мог столкнуть их в пропасть. Естественно, что они отчаянно сопротивлялись налогам. 20 июня 1645 г., т. е. за десять дней до восстания в Монпелье, интендант Боскэ пишет государственному секретарю ЛаВрильеру: «Мы ожидаем первого июля, чтобы начать взыскание денег на зимние квартиры, взимание коих будет производиться не во всех населенных пунктах провинции, если г-н маршал не изменит принятого нами вчера решения — начать с тех из главных городов и важнейших населенных пунктов в епархиях, которые проявляют больше расположения к уплате, как Нарбонн, Алет, Альби, Кастр, Сен-Пон, Манд и тому подобные. Я надеюсь, что их пример произведет хорошее действие в других, которые более упорны в отказе, как Безье, Агд, Монпелье, Вивье и другие, ибо из речей самых больших упрямцев я понял, что они дали бы себя победить повиновением, которое проявили бы их соседи, да это и обычный способ действий народа, который скорее дает вести себя примером, чем убеждением, и даже самые рискованные задачи перестают быть трудными, как только они начинают без сопротивления выполняться некоторым числом, хотя бы это и не было большинство. Во всяком случае власть короля и те силы, которые оставлены в провинции, будут употреблены для преодоления всех трудностей, какие бы ни возникли, но было бы уместно, сударь, если бы вы попросили епископов, находящихся в большом числе при дворе, написать синдикам своих епархий, что они не должны ждать никаких уступок от (королевского) совета и что окончательное решение принято — произвести этот сбор всеми возможными способами». Это письмо производят впечатление настоящей диспозиции к предстоящей битве, если не считать, что битва уже идет, поскольку, как видим, ряд городов п епархий совершенно категорически отказались от новых чрезвычайных платежей и в этом смысле даже уже выиграли битву. Дух сопротивления непрерывно прорывался тут и там. В Ниме, незадолго до даты цитированного письма Шомберга, в мае 1645 г., произошли какие-то беспорядки. Правда, мы знаем о них только из письма интенданта Боскэ, который как раз старается убедить государственного секретаря Ла Врильера, что тому дали ложную «тревогу из-за ничего люди, «создающие чудовищ, чтобы покрыть себя лаврами». На самом деле, уверяет Боскэ, в Ниме не произошло ничего серьезного, что заслуживало бы «названия восстания»; толпа молодежи и солдат разбила двери тюрьмы и выпустила одного заключенного. Однако дальнейшие объяснения заставляют подозревать его в некоторой пропагандистской тенденциозности: «Народ в этой провинции во многих местах весьма расположен к волнениям, и по слуху, распространившемуся в Верхнем Лангедоке и даже в некоторых городах Нижнего, будто в Ниме произошло восстание против сбора на зимние квартиры, умы распалились, и злые раздули эти слухи, дабы предложить их как пример, как следует поступать в подобных положениях, так что я написал и сообщил в различные места, что действие, совершенное в Ниме, это только частное преступление, сгоряча произведенное безрассудной молодежью, а не какой-либо мятеж или заговор по поводу общественных дел». Таким образом, восстание, разразившееся в Монпелье, надо рассматривать не изолированно от того, что происходило во всем Лангедоке, а как прорыв сопротивления, общего для всей провинции. В самом Молпелье тоже уже скоплялись грозные тучи. Того же числа, что и цитированное письмо, Боскэ пишет другое к д'Эмери, в котором сообщает о распре между недавними союзниками — счетной палатой и консулами Монпелье; сам по себе это факт незначительный, но в предгрозовой атмосфере он опасен: если не удастся примирить эту распрю, боится Боскэ, «она может послужить причиной для беспорядка среди жителей и вызвать запоздание со сбором королевских денег». Непосредственно о восстании в Монпелье 30 июня — 3 июля 1645 г. говорят четыре письма в архиве Сегье, посланные из Монпелье 4 и 5 июля. Это письма военного наместника провинции маршала Шомберга, военного наместника сенешальства Крусэ, должностных лиц счетной палаты и интенданта Бальтазара (письмо интенданта Боскэ, на которое ссылается Шомберг, к сожалению, отсутствует; но сведения о восстании есть в более поздних пиьсмах к Боскэ).
МАКСимка: Начнем с письма Крусэ. Он пишет канцлеру: «Производившийся сбор с ремесленников по поводу счастливого восшествия на престол вызвал народное волнение, начатое женщинами и подхваченное с великим жаром их мужьями. Мы не пощадили своих забот и употребили всю полноту власти наших должностей, чтобы усмирить этот мятеж, послужить королю и удержать подданных в должном ему повиновении, не побоялись даже следовать за г-ном маршалом де Шомберг в тех величайших опасностях, среди которых он рисковал своей персоной и своей жизнью, подвергаясь мушкетному обстрелу этого взбунтовавшегося простонародья в трех-четырех районах города, где они укрепились, и видели, как у его ног умер один из его стражи, а многие другие были ранены. Если вы потрудитесь взглянуть на посылаемый мною вам протокол, вы узнаете основательно все подробности этих беспорядков. То была буря, которой но необходимости надо было дать пронестись, ибо, не считая женщин, там было более трех-четырех тысяч вооруженных мужчин против горсточка стражи г-на маршала де Шомберга, солдат цитадели и других лиц, которых мы собрали. Я смиренно прошу ваше превосходительство верить, что в этом стечении обстоятельств я сделал, что обязан был сделать хороший и верный магистрат" и т. д. Больше для социальной характеристики восстания дает письмо к канцлеру генерального наместника Лангедока маршала Шомберга: «Вы узнаете из донесений, посланных вам г-дами Боскэ и Бальтазаром, как и из протокола г-на президента помощника сепешала (juge mage) этого города, о восстании, происходившем здесь с последнего дня июня. Оно продолжалось только три дня, но в течение этого недолгого времени здесь происходили сожжения домов и движимости, убийства и прочие весьма тяжкие преступления. Я все это время претерпевал труды и опасности, ибо принужден был испытать многие мушкетные залпы и выходил к тем, которые собирались на площади у ратуши, дабы помешать их скоплению, но, наконец, число меня одолело — ведь без великого чуда не могут две тысячи вооруженных человек быть разбиты сорока человеками, которых я имел. Тем не менее я до тех пор не хотел удалиться, пока они этого не сделали, т. е. после того как они осилили дома двух лиц по имени Дюпюи и Массиак, каковые они сожгли вместе с мебелью, серебряной посудой и деньгами, не захотев ничего из этого взять. Сейчас я уже заставил воору жить все судебные и финансовые учреждения города и добрых купцов, которые не брались за оружие, явились ко мне просить прощения за других и обещали итти взять оружие, что они и выполнили, и теперь в течение двух дней город находится в спокойствии благодаря ордонансам, которые я издал с целью воспрепятствовать осуществлению сборов по поводу счастливого восшествия, которые были причиной восстания. По правде сказать, сударь, эти сборы неуместны, а так как они охватывали всех ремесленных мастеров, то жены всех ремесленников и начали беспорядок, который их мужья завершили, В это дело отнюдь не был замешан никто из буржуа или добрых купцов, но откупщики пользуются такой ненавистью в этом городе, что никто не стал доставлять себе труда препятствовать восстанию. Весь город сейчас благодарит бога, что я оказался здесь, ибо, без похвальбы, это была бы плачевная история, если бы меня тут не оказалось, и половина города перерезала бы другую. Я ожидало приказаний королевы по этому поводу, а (королевский) совет оценит лучше, чем кто бы ни было, важность этого дела». Это письмо маршала Шомберга освещает вопрос о поведении буржуазной гвардии Монпелье во время восстания: она занимала позицию сочувственного нейтралитета, т. е. сделала восстание возможным; но уже через пять дней какая-то (наиболее зажиточная) часть ее образумилась, просила прощения и вооружилась. Возможно, что это способствовало некоторому умиротворению Монпелье не меньше, чем уступка маршала Шомберга по частному поводу, вызвавшему восстание, так как ведь обычно восстание, раз ему удалось разгореться, уже не ограничивалось первоначальной напоередственной целью. Письмо Шомберга позволяет также поставить вопрос о социальном составе участников восстания. С одной стороны, речь как будто идет об обложении сбором всех полноправных членов ремесленных цехов (toutes les maistres des mestiers), среди которых немалая часть должна была обладать достаточным имущественным цензом, чтобы входить в списки буржуа города Монпелье. Но, с другой стороны, Шомберг категорически утверждает, что ни один буржуа не участвовал в восстании. Очевидно, его надо понять в том смысле, что все мастера были обложены сбором, но восстали те из них, которые по имущественному положению не относились к буржуазии и которых он для отличия именует уже не maistres des mestiers, т.е. мастерами, а artisans, т. е. ремесленниками. Депеша должностных лиц счетной палаты первыми своими словами создает впечатление лицемерия, поскольку мы знаем, что уже за десять дней до восстания в Париж летели уведомления о грозящем взрыве: Мы были в высшей степени удивлены восстанием, происшедшим в этом городе в последний день прошлого месяца, продолжавшимся первого, второго и третьего числа этого месяца, но, наконец,— говорится далее в депеше,— усмиренным того же третьего числа великим старанием и попечением, которое проявили г-н маршал де Шомберг и г-н интендант дю Боскэ при поддержке всех должностных лиц нашего учреждения и большинства прочих должностных лиц и консулов города, прекратив эти беспорядки, начатые женщинами, которые жаловались на некоторые сборы, производившиеся с ремесленников по поводу счастливого восшествия его величества на престол, и на круговую поруку, введенную для них распоряжением г-на де Бальтазар, так называемого единого уполномоченного по проведению этого сбора. И г-н маршал вместе с г-ном интендантом Боскэ и всеми, кто желал покоя города, не нашли лучшего средства остановить волнение народа, как при звуке трубы огласить ордонанс г-на маршала, освобождающий соизволения короля жителей от обложения и снимающий арест с их имуществ... Мы выполнили свой долг в этом случае для усмирения народного волнения и прекращения начавшихся беспорядков, которые разыгрались у пяти-шести домов, принадлежавших тем, кого считали участниками осуществлявшихся откупов, выставив большинство должностных лиц нашего учреждения в самых опасных местах, дабы прекратить подобный беспорядок и не дать ему развиться...» Эта бюрократическая реляция мало ценна со стороны фактических сведений о восстании, но фиксирует позицию счетной палаты Монпелье, которая, как видим, была в этом случае вполне верноподданной. Это может быть проверено с помощью сведений о восстании, сообщаемых задним числом интендантом Боскэ в письме к Ла Врильеру, написанной 1 августа 1645 г., т. е. месяц спустя после событий. Боскэ там возвращается к этому вопросу в связи с публичным скандалом, разымавшимся в соборе по поводу борьбы за места между канониками собора и должностными лицами счетной палаты. Интендант высказывает мнение, что следует поддержать в сознании народа авторитет счетной палаты, расшатанный наскоками на нее то финансовых должностных лиц, то духовенства и т. д. «Этот небольшой авторитет; который у нее остается, нам был очень необходим во время яодавнего восстания, что бы вам, сударь, ни писали, ибо с того времени, как г-н маршал позволил им дейсгвовать, они это делали твердо и умело, и в воскресенье город на всю ночь остался бы ареной грабежей и убийств без их вмешательства, особенно президентов Сен-Жорж и Монлор и советника Рок, все время не покидавших г-на маршала в разгар восстания и по совету с ним и со мной подкинувших в толпу мятежников нескольких добрых жителей, людей смелых и опытных в военных хитростях, посредством которых буйство мятежников и было остановлено у дома Будона». Повидимому, тут описывается тот переломный момент в развитии восстания, когда верхушка буржуазии Монпелье принялась его останавливать. Боскэ потому так подробно останавливается на этом вопросе, что, по его словам, «должностные лица этой палаты, часть которых принимала участие в рукопашной, останавливая народ, не только не получили благодарности, но еще были очернены при дворе своими врагами», в то время как «благодарность получили те лица, которые прятались во время этой истории, и среди прочих помощник сенешала (juge mage), который с самого начала этого восстания укрылся дома, гдо он приказал охранять себя большому числу вооруженных людей, боясь, что примутся за него, поскольку его отец известен как крупный откупщик и участник сбора по поводу восшествия на престол, и так и не появлялся все время в городе, так же как и некоторые должностные лица его присутствия, да и некоторые другие лица, которые спасались бегством, крича на весь, город, что все погибло, и покидали город».
МАКСимка: Все это послание интенданта Боскэ заострено против его коллеги и соперника — интенданта Бальтазара. Дело в том, что их функции не были достаточно четко разграничены и на этой почве между ними развилась борьба и ненависть, как хорошо видно из одновременного письма того же Боскэ к канцлеру. Оба они искали опоры во враждующих группировках чиновной буржуазии Монпелье и соответственно посылали в Париж тенденциозную информацию. Это именно Бальтасар написал канцлеру сразу после восстания: «Помощник сенешала (juge mage) достойным образом служил королю в этом случае»,— за что, как мы узнали из негодующего письма Боскэ, этот помощник сенешала и получил правительственную благодарность. Бальтазар же чернил в глазах двора счетную палату Монпелье. Его письмо к канцлеру от 5 июля 1645 г. полно туманных намеков в этом направлении. Это письмо несколько дополняет наше представление о размахе и целях восстания и в то же время выдвигает весьма обычную версию о неюшх тайных силах, вызвавших восстание. Ссылаясь на то, что канцлер сможет узнать подробности восстания из других донесений и документов, Бальтазар сразу переходит к констатации, что без присутствия маршала Шомберга, «подвергавшего себя опасности во все часы», восстание не могло бы быть так скоро усмирено. Бальтазар отнюдь не в обиде на Шомберга за то, что тот отменил и дезавуировал его действия. Напротив, он восхваляет Шомберга. «Он сделал для успокоения умов,— пишет Бальтазар,— все, что мог и чего никто другой не смог бы сделать, и я могу заверить вас, монсеньер, что ордонанс, который он опубликовал об освобождения жителей Монпелье от всяких сборов и о приказании удалить яз города откупщиков и их приказчиков, был самым быстрым и самым действительным средством обуздать мятежников. Поскольку достаточной силы, чтобы остановить разъяренный народ, не было, чистая необходимость заставила, монсеньер, прибегнуть к таким приемам, чтобы его отвлечь в прекратить его ярость». Дальше в письме Бальтазара следуют неясные намеки на виновников восстания. «Я не знаю,— продолжает он,— успели ли они зайти так далеко, как их побуждала неистовая злоба, в этом городе, служащем большим примером для провинции и еще много большим для всего королевства, пытаясь сделать ненавистными функции главных посланников короля в этой области и покушаться на их особы, противясь открытым восстанием воле их величеств без всяких предшествовавших жалоб, нарушая неприкосновенность личности и имущества не только тех, кто участвует в откупных делах, но даже и тех, кто говорит с ними и дает им пристанище, задерживая получение обычных налогов и стремясь заставить потерять всякую надежду взимать отныне ни на зимние квартиры, ни какую-либо иную денежную поддержку для настоятельнейших нужд королевства,— если не будут приняты быстрые и твердые моры. Я считаю, что должен сказать вам все, монсеньер, но, может быть, сказал еще недостаточно. Во всяком случав скрывать истину в таких важных вещах было бы глупым притворством, злостным вероломством и крайней неверностью своему служебному долгу перед их величествами, ибо я считаю, что в болезнях государства самое опасное на лекарств — это неведение». Туманная многозначительность этого письма должна была, невидимому, навести канцлера на мысль о происках гугенотов, с одной стороны, магистратов лангедокского парламента в счетной палаты — с другой. Однако никаких фактов в распоряжении Бальтазара нет. В его письме более всего заслуживает внимания тезис, что развитие восстаиия должно было бы привести к полному отказу от уплаты каких-либо чрезвычайных налогов и к фактической неуплате даже ординарных налогов. Таковы неопубликованные документы, имеющиеся в нашем распоряжении, написанные непосредственно после восстания в Монпелье, которые существенно обогащают круг источников для его изучения. Но есть еще несколько документов, характеризующих обстановку в Монпелье после восстания. Это прежде всего письмо интенданта Боскэ к канцлеру от 18 июля 1645 г. Оно показывает, что народ считал себя победителем и ревниво оберегал завоеванную победу, Оно свидетельствует также, что пример успешного восстания в Монпелье не остался без попыток подражания в других городах. «Мы ожидаем распоряжений двора,— пишет Боскэ,— а тем временем стараемся удерживать народ в покое, что стоит нам немалых трудов. Слово «откупщик» столь ненавистно народу, что он поднимается в любую минуту, как только обнаружится кто-нибудь, имеющий отношение к этому слову. Вчера и в воскресенье женщины начинали скопляться для травли г-на де Ла Клост, бывшего первого консула этого города, будто бы участвовавшего в делах раскладчиков налогов, и ему весьма мудро было рекомендовано укрыться в цитадели. Умы более не находятся в покое и к остальной провинции, и если верно то, что нам только что сообщили, жители Безье убили откупщика, имя которого нам неизвестно». Словом, положение в Монпелье и Лангедоке остается критическим. Боскэ упоминает далее о прилагаемом к письму проекте мер для ликвидации беспорядков, который, по его мнению, «является наиболее верным для покоя этой провинции и, может быть, для спасения государства».К сожалению, мы не знаем, к чем состоял этот проект. 1 августа 1645 г. Боскэ из Монпелье пишет два письма канцлеру Сегье и государственному секретарю Ла Врильеру (копия канцлеру Сегье). Из этих писем видно, что восстание если и остывает понемногу, то все же еще далеко не закончено. «Дела этого города и провинции находятся в прежнем положении... Я думаю, что жители, которые охраняют ворота, в конце концов наскучат этим, как было предсказано, и мало-помалу разойдутся, как главари уже и сделали, или попросят отпуск у г-на маршала (?). Но им ничего не будет стоить вернуться к своему прежнему буйству, если только у них что-нибудь, потребуют, или если объявится ненавистный объект. Первый консул вчера говорил мне, что неизвестныс люди из соседних городов и мест приходили в прошлое воскресенье сказать ему, что если ему нужны вооруженные люди, то они явятся во множестве из окрестностей, а он при этом не решился арестовать ни одного из этих людей. Это показывает всеобщее расположение и провинции, которое почти повсюду одно и то же». В качестве примера Боскэ ссылается на восстание, происшедшее в городе и приходе Манд; его «ближайшей причиной» был опять-таки сбор по поводу «счастливого восшествия на престол». Из этого же письма далее видно, что правительство пошло на серьезные и необычайные шаги для умиротворения пылающего Лангедока: во-первых, был прислан указ, разрешающий полную свободу торговли хлебом, - Боскэ высказывает только сожаление, что крестьяне Лангедока по смогут воспользоваться всеми выгодами от этой милости ввиду очень плохого урожая: им нечего будет продавать; во-вторых, официально отменили, точнее, «отложили» до решения очередных провинциальных Штатов, все новые налоги: сбор на зимние квартиры, по поводу «счастливого восшествия на престол», бан и арьербан и другие; этот последний приказ, сообщает Еоскэ, «полезный для убеждения народа», уже отпечатан в Монпелье и разослан по всем населенным пунктам Лангедока. Однако в письме к канцлеру Боскэ предупреждает правительство против чрезмерных иллюзий по поводу результатов этой уступки. Он развивает характерный для практики абсолютистского государства взгляд, что главное все же — наказание, ненаказанное же восстание таит в себе плачевные для властей плоды. «Умы,—пишет он,— невидимому, действительно оправляются от своего бешенства, но немного надо, чтобы снова их к нему вернуть. Лучшее решение, какое можно было принять в этих обстоятельствах, состояло в отсрочке налогов и чрезвычайных податей, каковая несомненно смягчит ожесточение этих умов, находящихся в необычном состоянии. Но хотя облегчение, которое им сейчас дано, является средством необходимым и, может быть, единственным способом удержать провинцию в покое, тем не менее безнаказанность имеет такие удивительные последствия, что вдобавок к ощущению народом своей бедности, толкает его на самые крайние решения, так что он хочет платить королю лишь самое меньшее, что только возможно, и берет смелость сбрасывать даже те налоги, которые утверждены Штатами (Лангедока). Прежние уважение и приязнь к лицам, облеченным властью, совершенно потеряны». Для возрождения авторитета власти Боскэ рекомендует направить в Лангедок специального человека для нелицеприятного следствия о всех «грабежах, лихоимствах и притеснениях, на которые народ жалуется;», а также поскорее созвать провинциальные Штаты под руководстаом самого Гастона Орлеанского — дяди короля и номинального губернатора Лангедока. Словом, эти письма показывают, что интендант чувствует себя как на вулкане. В Лангедок направляется партия пленных испанцев —он встревожен: «Это будет новый повод для ропота народа, который и так уже много уплатил для прокормления и содержания подобных пленников». Через Лангедок должны проследовать королевские войска — он предупреждает: «Я прикажу, чтобы на этапных пунктах было приготовлено снабжение, однако при том нынешнем состоянии, до которого доведена провинция, лица солдат не будут особенно приятны, ибо народ сочтет, что если они приближаются к этой области, то для наказания этого города (Монпелье)".
МАКСимка: В Монпелье же положение в в августе оставалось попрежнему таким, что видимость порядка держалась на волоске, Боскэ с минуты на минуту готов был ждать нового взрыва в Монпелье и поэтому между прочим старался оттянуть день отъезда маршала Шомберга. «Я представил г-ну маршалу де Шомберг, —пишет он канцлеру из Монпелье 12 августа 1645 г., —что его путешествие в Нарбонн могло бы причинить какое-нибудь волнение в этом городе (Монпелье), настолько умы здесь в несогласии, и, считая, что в настоящее время покой провинции зависит от покоя этого города, я полагал, что он не должен был бы покидать его некоторое время, но г-н маршал рассудил иначе..» Мы не знаем, оправдались ли тогда эти страхи в отношении Монпелье. Следующее письмо Боскэ, которым мы располагаем, написано уже через месяц, 11 сентября 1645 г., в говорит о беспорядках в городе Манд. По всей вероятности, это расследование тех самых беспорядков, о которых Боскэ писал канцлеру еще в письме от 1 августа, цитированном выше, но может быть дело идет о повторной вспышке в Манде. Депутаты от города, сообщает Боскэ, явившиеся к нему и маршалу Шомбергу, заверили их, что Манд теперь находится в полном покое, «что-там действительно было волнение, возбужденное женщинами и мелким людом, которое было вскоре усмирено без того, чтобы кто-либо был убит. Правда, впрочем, что с одним приказчиком до взиманию de l'equivalent, взявшимся за осуществление и некоторых других сборов, по имени Мас, эти женщины, с некоторыми из коих у него был спор, жестоко обошлись и он рисковал своей жизнью». Епископ во время беспорядков уехал из города и, несмотря на просьбы депутатов от города, не хотел возвращаться. На представленные материалы, в которых, разумеется, отцы города обеляли себя, интендант решил пока ничего не отвечать: «Стоило лучше оставить их между надеждой на прощение и страхом наказания за их грех, если таковой был». Как бы ни были скупы и, видимо, преуменьшены все эти попадающиеся нам сведения о волнениях и беспорядках в других городах, мы все же можем представить себе круги по воде, идущие от восстания в Монпелье. Оно имело резонанс во всех крупных городах Лангедока и даже за пределами Лангедока. О последнем можно судить по неудачной попытке восстания в столице соседней провинции Прованс — в Гренобле. В нашем распоряжении имеются три письма к канцлеру по этому поводу. В ночь на 14 июля, т. е, через десять дней после замирения восстания в Монпепье, на всех перекрестках Гренобля были вывешены плакаты, призывающие народ к восстанию. Предоставим рассказать дальнейшую историю герцогу Сюлли. Двое его друзей, выйдя из его дома, «застали перекрестки улиц завешенными плакатами, имевшими целью возбудить народ против некоторых жителей, местожительство коих было обозначено в этих плакатах». Немедленно Сюлли приказал собрать к своему дому все имевшиеся в городе военные силы, уничтожить плакаты, а всех откупщиков перевести в свой дом, откуда затем на военном совете было решено переместить их в здание арсенала, «дабы в случае беспорядков я мог со стражей г-на Лесдигьера и моими людьми итти в нужные места, где уже начинались кое-какие скопления народа". Благодаря этим энергичным мерам восстание было пресечено в самом зачатке. На утро герцог Сюлли явился в парламент, где были приняты соответствующие практические решения, и одновременно «дал приказ капитанам кварталов держать своих людей наготове на случай надобности, а в течение всей ночи я приказал производить обходы, дабы помешать, чтобы "не было опять вывешено чего-либо на перекрестках». Эти сообщения дают ясно понять, что восстание не смогло развиться не столько благодаря оперативности герцога Сюлли, сколько благодаря совершенно определенной позиции, занятой с самого начала буржуазной гвардией Гренобля. Впрочем, другие письма целиком приписывают успех героизму герцога Сюлли. Ла Бвршер пишет канцлеру, что «дело шло к большому восстанию», но герцог Сюлли «пожертвовал своим покоем для покоя общественного и для интересов «его величества» и теперь «его стараниями и мудростью» все приведено в добрый порядок. Интендант Дюфор пишет: «...какие-то мятежники две ночи тому назад вывесили плакаты, чтобц поднять народ против тех, кто был занят сбором некоторых чрезвычайных налогов, и особенно против элю. Заботы и бдительность г-на герцога де Сюлли предотвратили развитие и результаты этих дурных намерений, ибо, будучи извещен в полночь об этих афишах, он провел остальную часть ночи не ложась, внеся всю возможную бдительность, чтобы открыть их авторов и применить самые быстрые средства, способные воспрепятствовать злу, которое могло из них проистечь в этом городе и в остальной провинции... Я надеюсь, что мы помешали развитию этих опасных начатков». Есть ли у нас основания считать эти события в Гренобле, хоть в какой-либо мере отголосками восстания в Монпелье? Так думают сами авторы писем. Дюфор начинает свое письмо словами: «Монсеньер, мы начинаем бояться в этой провинции последствий тех волнений, которые произошли в Монпелье, мбо какие-то мятежники две ночи тому назад... и т. д.» Герцог Сюлли тоже пишет, что хотя, слава богу, новых признаков мятежа нет, но «восстание соседних провинций заставляет нас испытывать опасения». Разумеется, речь идет не о том, чтобы видеть в восстании в Монпелье главную причину событий в Гренобле. Слухи о победе народа в Монпелье могли сыграть роль искры. Главную же причину герцог Сюлли совершенно точно указывает в начале своего письма: «Нужда и нищета народа этой провинции чуть не произвели восстания в этом городе, которому я воспрепятствовал благодаря величайшей в мире удаче...» И тем же он кончает: «Было бы желательно, чтобы в (королевском) совете соизволили принять во внимание бедность и нищету народа этой провинции, каковая, уверяю вас, сударь, чрезвычайная. Напомним, что в это самое время в Провансе разыгрывалось широкое крестьянское движение. Наверное, кстати, именно этим и объясняется отсутствие каких-либо колебаний в поведении буржуазной гвардии Гренобля. Но вернемся к Лангодоку и Монпелье. Письмо интенданта Боскэ к канцлеру от 18 сентября 1645 г. как будто создает впечатление, что буря затихает, население обещается платить налоги.мв Но письмо от 20 ноября 1045 г. снова полно самых тревожных мыслей. «В ближайшие дни я выезжаю на собрание Штатов (Лангедока), и я считаю, что должен наперед вас уведомить, что состояние провинции не лучше, чем в прошлом году (когда Штаты отказали королю во всяких субсидиях.— Б. П.), умы сейчас настроены более упрямо, чем когда бы то ни было. Не то чтобы я считал совершенно безнадежным, чтобы они уплатили что-нибудь для службы королю, но безусловно необходимо показать им хлыст и произвести кое-какую расправу с оружием в руках; я отлично понимаю, что это — погибель для провинции, но я боюсь еще худшей беды, если свое-нременно не будет применено какое-либо лекарство. Нет такого города, где не было бы коо-каких вздорных умов, которые возбуждают тайком, а есть и такие, где говорят совершенно открыто. Жители Каркассона дошли до такой степени наглости, что публично выставили картину, изображающую их епископа, облаченного в свое епископское одеяние, рядом с палачом, который отрубает ему голову. И что я считаю самым плохим, это что этот поступок был совершен в результате сговора (syndicat), который был заключен в данной епархии с целью воспрепятствовать сбору королевских податей под пустыми предлогами... Теперь и местное дворянство замешано в этот оговор и делает излечение болезни более затруднительным. Г-н маршал де Шомберг сказал мне, что он дал некоторые приказания и что замешанные лица должны были явиться к нему сюда (в Монпелье), однако они не прибыли, а народ в Каркассоне, каковой довольно-таки мятежен, продался тому наглому делу, о котором я сказал. Может быть, на ближайших Штатах и смогут быть приняты моры для исправления всех этих беспорядков, но я сомневаюсь, чтобы для этого в провинции имелось достаточно силы и власти». Штаты были отложены — может быть в результате именно этих предостережений; еще раньше Боскэ писал в Париж, что опасается, как бы, собравшись, Штаты Лангедока, вместо вотирования экстраординарных сумм, но произвели «сокращения ординарных сумм». 18 декабря 1645 г. Боскэ снова пишет канцлеру: «Я не жду многого от этих Штатов, ибо эта провинция находится в таком большом возбуждении, что только какое-нибудь новшество здесь могло бы возратить ее к покою и устойчивости». Вскоре в самом деле он шлет донесение о "своего рода восстании в Безье" в начале января 1646 г. — прямом продолжении того, которое было там в июле 1645 г., как раз в связи с попыткой «восстановить полицию в городе», а именно — изменить состав буржуазной гвардии. В происшедшей уличной схватке были убитые и раненые. Одновременно, в начале января 1646 г., Бальтазар пишет канцлеру о распре в Монпелье между счетной палатой и президиальным судом, вызвавшей новые беспорядки в городе, и требует сурового следствия, так как это — единственное средство для поддержания престижа королевской власти в Лангедоке. Письма Боскэ и Бальтазара дают возможность проследить всю историю Штатов, заседавших в Пезена в январе-марте 1646 г. Штаты вотировали небольшую сумму чрезвычайных налогов. Интендант Боскэ пишет по этому поводу Ла Врильеру, что как ни мала сумма — это все же большая победа после прошлогоднего полного отказа. Однако в результате дальнейшего давления на Штаты со стороны интенданта Бальтазара ситуация, по мнению Боскэ, снова резко ухудшилась: он пишет Ла Врильеру 26 февраля 1646 г., что уступка со стороны Штатов «привела к тому, что власть короля укрепилась, тогда как после того она была чрезвычайно поколеблена в умах народа тем образом действий, который был применен, и следует опасаться, что ее не удастся восстановить иначе как: с превеликим трудом. Я прошу извинить меня за эту вольность,—добавляет Боскэ,— по она проистекает лишь из истинного рвения служить королю...» В самом деле, новые и новые сигналы из Лангедока в Париж в 1646 и 1647 гг. свидетельствуют, что положение оставалось попрежнему крайне напряженным и таило в себе, так сказать, в провинциальном масштабе то, что в 1648 г. стало Фрондой в общефранцузском масштабе. Так, письмо первого президента тулузского парламента от 9 марта 1646 г. сообщает, что очередное фискальное мероприятие — учреждение новых должностей — «вызвало такую враждебность среди буржуазии этого города, что пыл проник даже в парламент». В поведении тулузского парламента можно констатировать признаки будущей «парламентской Фронды»: палаты объединились "в форме не практикуемой" и превышают свои права. «Если эта необузданность но будет остановлена, — размышляет испуганный президент, — то в другой раз этот дурной пример повергнет этот город и всю область в величайший беспорядок» (этот прогноз довольно точно оправдался через два года). Ряд последующих писем к канцлеру из Тулузы освещает дальнейшее развитие этого конфликта. В апрело 1646 г. интендант Бальтазар пишет об успехах гугенотской пропаганды в Виварэ,а в мае — о новых кознях счетной палаты в Монпелье, в декабре — опять о том же, о попытках должностных лиц счетной палаты разжигать народ, чтобы он воспротивился намеченному при дворе разделению этой палаты на две. В июле 1647 г. новый интендант де Бретейль пишет : «По возвращении в Монпелье я застал много смуты...», и убеждает канцлера Сегье в необходимости принять решительные меры против «беспорядков». В частности, он рекомендует учредить новый президиальный суд в городе Вилльнёв, «где должностные лица, если будут хорошо отправлять правосудие, пресекут развитие многих злых дел и постоянно будут заботиться с помощью мер, достаточно соответствующих размеру зла, об удержании народа в должном повиновения королю посредством страха наказания». Такова была атмосфера в городах Лангедока накануне Фронды.
МАКСимка: Карта Нормандии в XVII веке:
МАКСимка: Восстание "босоногих" в Нормандии: НАЧАЛО ВОССТАНИЯ. ДВИЖЕНИЕ В ГОРОДАХ Действительно, восстание «босоногих» в 1639 г. не было изолированным явлением. Его следует рассматривать на фоне уже известных нам народных восстаний во всей Франции и в неразрывной связи с ними, так же как и на фоне предшествовавших и последующих народных движений в самой Нормандии. К сожалению, нам придется оставить в стороне крупное крестьянское восстание «готье», происходившее в Нормандии за 50 лет до восстания «босоногих»—в 1586—1589 гг. Его детальное изучение, может быть, углубило бы наше понимание отдельных черт движения 1639 г. Но сведения о нем в исторической литературе крайне скудны. Известно, что движение это возникло в качестве самообороны крестьян против разбоя и бесчинств шаек наемных солдат, но затем обратилось в восстание против феодального режима в деревне и против налогового гнета. Оно охватило Нижнюю Нормандию. По словам де Ту, «восстание распространилось на большую часть провинции. По звуку набата крестьяне бросали свои работы, бежали за оружием и собирались в местах, указанных капитанами, которые были выбраны в каждой деревне. Подчас они оказывались в числе свыше шести тысяч человек. Во главе их была все смутьяны, какие только имелись в Нормандии». Восставшие «готье» примкнули к католической Лиге, крестьянское двенадцатитысячное ополчение было разбито после кровопролитного сражения войсками герцога Монпансье. Вот все, что мы знаем о «готье». Ограничимся поневоле этим и перейдем к XVII в. Нормандия, и в частности ее столица Руан, была одним из основных очагов политической оппозиции во Франции еще с первого года царствования Людовика XIII. Недовольство вызывалось налоговыми притеснениями и непосредственно было направлено против откупщиков (partisans), представлявшихся виновниками всех бедствий; но смутно за фигурами этих ближайших врагов вырисовывалась и негодность политического режима, а вместе с тем появлялся неясный идеал «общественной свободы»: Это не было еще массовой борьбой. Первоначально оппозиция выливалась в полушутливые формы легализованных во многих городах в точение столетий карнавальных союзов или ассоциаций. В Руане члены такого союза назывались Соnards и пользовались привилегией, появляясь во время карнавала верхом и в масках на улицах города, высмеивать и критиковать, все и всех;. по старинной, нормандской, поговорке: «Aux Couards est permis tout dire, sans offenser du prince l'ire». В начале XVII в. объектом их насмешек были преимущественно фискальные эдикты в их изобретатели. Во время карнавалов они распространяли также листовки к прозе и стихах —предшественницы мазаринад. В дневнике Пьера Л'Этуаль сообщается, что в 1610 г. на карнавале в Руане по улицам ездила верхом маски «на хороших лошадях и хорошо наряженные, называвшие себя предвестниками свободы и раздававшие всем, кто им встречался, самые оскорбительные стихи против откупщиков, напечатанные на одном листке в три колонки». Но Ришелье запретил такие карнавальные союзы в Руане, Дижоне и других городах; он преследовал всякую оппозиционную печать. Одновременно налоговый натиск все чаще провоцировал прямую борьбу со стороны народных масс. Флоке, кратко характеризуя некоторые из наиболее значительных народных «мятежей» в Нормандии, замечает, что «было бы слишком длинно, если бы мы захотели их всех хотя бы упомянуть», а в другом месте, говоря о времени Ришелье, прибавляет: «Мятежи становятся так часты, что теперь мы не смогли бы не говорю уже угомянуть о всех, но даже сообщить о некоторых какие-либо подробности». Приведенные у Флоке примеры непосредственно относятся только к плебейским восстаниям в городе Руане, поэтому мы рассмотрим их, когда изложение истории «босоногих» приведет нас к руанскому восстанию 1639 г., служащему как бы итогом всех этих многолетних попыток борьбы. Здесь достаточно подчеркнуть, что и руанские восстания были не изолированными, а имели широкие отголоски по всей Нормандии. Например, в 1634 г. в Руане произошло подряд два восстания «простонародья» по поводу новых налогов на кожи и на игральные карты. Это были довольно значительные восстания, вылившиеся в вооруженную борьбу на руанских улицах. Как часто бывало, после подавления восстания возник спор о репрессиях между центральной властью, требовавший сурового наказания бунтовщиков, и местным парламентом, боявшимся, что наказание может спровоцировать новый взрыв борьбы. Правительство подчас рассуждало так: если восстание было уже раз подавлено, то в случае возобновления оно будет подавлено вторично; только реальная угроза расширения восстания, распространения его на новые центры или превращения из чисто городского в крестьянское —могла, как мы «наем, заставить правительство отказаться от репрессий. В ответ на бездействие провинциального парламента в Руан для наказания участников восстания был прислан из Парижа специальный интендант суда. Он начал следствие с большой помпой — и вдруг, совершенно неожиданно, вместо возвещенных массовых репрессии, ограничился присуждением всего нескольких человек в галерам и денежным штрафам. Правда, один человек, сапожник Ноден, был приговорен к смерти, но и он был помилован срочно поставленным в Руан особым королевским указом. Вскоре затем, в феврале 1635 г., в Руан прибыла королевская «грамота об общем помиловании за все мятежи, происшедшие в городе». Чем же объяснить такой неожиданный поворот, весьма похожий на отступление? Ответ можно найти в самой грамоте; ее текст распространяет помилование не только на Руан, но и на глухо упомянутые "новые восстания" в других местах; в частности, грамота упоминает о восстании в г. Сен-Ло в Котантене. Котантен — это та самая область Нижней Нормандии, которая, как мы увидим, позже стала основным очагом восстания «босоногих». Следовательно, восстание разливалось по Нормандии, может быть, захватывая и крестьянство, чем и было, разумеется, вызвано отступление правительства Ришелье, выразившееся в отказе от репрессий. Так объясняет его и Флоке, ссылаясь на секретный регистр руанского парламента от 25 февраля 1635 г.: «...ибо —говорит он,— теперь уже повсюду были сплошные восстания». Но забудем также, что 1635 г.— это год подъема народных восстаний во всей Франции, особенно в западной, переросших в 1636—1637 гг. в огромное движение «кроканов». Восстание «босоногих» невозможно не поставить в ту или иную связь с этим движением, едва затушенным к 1638 г. и имевшим еще весьма заметные отголоски в 1638—1639 гг. (партизанская война Грелети). Маршал Бассомпьер в своих мемуарах называет нормандских повстанцев не «босоногими», а «кроканами». Да и в самой Нормандии можно найти некоторые звенья, свидетельствующие о прямой преемственности между вспышкой 1634—1635 и восстанием 1639 г, Ла Сикотьер, автор статьи о движении «босоногих» в приходе Мантильи, сообщает, что уже за два или три года до восстания 1639 г. крестьяне этого прихода, одного из самых больших в Нижней Нормандии, отказались выбирать из своей среды сборщиков тальи и вообще платить какие-либо налоги. Они уже приготовились к восстанию, но местные власти, видимо, предпочли признать весь приход действительно неплатежеспособным. То же происходило и во многих других приходах. Одно из «донесений» также свидетельствует, что несколько приходов Нормандии у границ Нижнего Мэна в течение трех—четырех лет уже находились в состоянии мятежа до 1639 г. Взрыв наступил летом 1639 г. Впрочем, и он едва не был предотвращен предпринятым в последнюю минуту отступлением, и только случаи помешал на этот раз успеху политики балансирования на острие ножа. Отступление было предпринято с небольшим опозданием. Разнообразнейшие новые налоги с каждым годом прибавлялись к старым, уже и без того переобременявшим Нормандию. Негодование и сопротивлении возрастали. Последней каплей, переполнившей чашу, явилось постановление о введении габели (соляного налога) в ряде районов Нормандии, прежде пользовавшихся привилегией свободно добывать на местных солеварнях и продавать так называемую белую соль. По словам докладной записки, составленной на основании следственных материалов, «беспорядки в провинции Нормандии, произошли оттого, что в июне месяце по Нижней Нормандии распространился слух, будто в контракте на откуп габели на 1641 г. имелась статья о введении габеля в податных округах Авранша, Валони, Карантана, Кутанса, Мортена и Домфрона и о разрушении там солеварен белой соли». Говорили также, продолжает записка, что это нововведение неминуемо приведет к разорению и опустошению всей провинции, так как на солеварнях получали заработок 10—12 тысяч человек, которые потеряют средства к существованию, а окрестное население лишится сбыта своих продуктов. Эти слухи о введении габели были вполне основательны: соответствующий эдикт уже прибыл весной 1639 г. в только что учрежденный податной суд в Кане.
МАКСимка: Вслед за слухами появились и первые признаки «мятежа». Один нормандский дворянин, сьер де Бопре, срочно прибыл из своего поместья в Кан, чтобы предупредить податной суд об опасности, нараставшей день ото дня. Он имел причины волноваться, так как его считали (повидимому, совершенно неосновательно) виновником введения габели. Крестьяне ненавидели его и ждали повода для расправы. Среди чиновников нового суда в Кане, только что приобретших свои должности, он не встретил достаточного понимания. Тогда этот достойный представитель господствующего класса отправился прямо к своему королю, находившемуся в тот момент в г. Музоне (у границ испанских Нидерландов), рассказал ему о состоянии провинции, показал распространявшиеся листовки и, должно быть, так напугал его, что добился распоряжения об отмене габели. Но тут-то и сказалась вся неповоротливость бюрократического аппарата абсолютной монархии: срочный указ королевского совета, отменявший введение габели, не был своевременно и широко оглашен, да так и остался в течение нескольких месяцев известным только кучке перепуганных чиновников, не знавших, что с пим делать. Публиковать что-либо было уже поздно; Нормандия была охвачена восстанием, никто не слушал призывов властей и никто не поверил бы обещанию отменить габель. По словам одного донесения, «народ, который был уже переобременен тальей свыше своих сил, видя, что на него хотят наложить это второе бремя, от которого он всегда был освобожден, наконец, побуждаемый яростью отчаяния» — принялся расправляться со своими угнетателями. Восстание «босоногих» началось в г. Авранше в Нижней Нормандии (который в XVI в., напоминает это донесение, послужил l'allumette de la Ligue). Слухи до такой степени растревожили население, «что во всех, кто прибывал из соседних провинций и даже городов, видели учредителей новых налогов, каковых именовали монополистами (monopoliers)». У ворот Авранша дежурили жители, высматривая подозрительных приезжих. И вот 16 июля 1639 г. в Авранш прибыл по гражданскому судебному делу, не имевшему никакого отношения к габели, судебный чиновник г. Кутанса, некий Шарль ле Пупинель сьер де ла Бенардьер. Разнесся слух, что это и есть «монополист», явившийся для установления габелп и запрещения употреблять белую соль. Может быть, причиной этого слуха была сознательная клевета, пущенная, как утверждает донесение,неким дворянином до Понтебер, а может быть причиной послужило то обстоятельство, что Пупинель приходился шурином ненавистному всей Нижней Нормандии сборщику тальи и крупному финансисту Николю. Так или иначе, но Пупинель был неожиданно осажден на постоялом дворе, где он остановился. Толпа человек в четыреста, вооруженных палками и камнями, кричала: «На габелера, на монополиста!». Вопреки советам двух дворян, находившихся на том же постоялом дворе, Пупинель, думая объясниться, неосторожно показался толпе. На пего посыпался град камней и ударов. Затем один из вожаков выркал у него шпагу и ранил его. Его двое слуг не могли его спасти и были убиты. Наконец, женщины из толпы веретенами выкололи ему глаза. Кое-как прорвавшись сквозь толпу, истекая кровью, Пупинель скрылся в доме одного местного чиновника и там вскоре умер. Он был похоронен ночью и тайком, и хотя найденные при нем бумаги ясно показывали его непричастность к габели, никто не мог разубедить народ: через несколько дней на его могиле появилась насмешливая эпитафия в стихах, изображающая его попрежнему виновным в попытке ввести габель. Она заканчивается такой строфой: Если какой-нибудь отиупщик (partisan) остановится, Дабы осведомиться полнее, Скажите ему, что Жан Босоногий собирается Сделать и с ним то же самое. Из кого состояла эта толпа, расправившаяся с Пупинелем? Мемуарист Биго де Монвилль считает виновниками всего события «тех, кто работал на добыче белой солю. Конец Пупинеля Биго де Монвилль описывает в таких словах: «Крестьяне, работавшие на белой соли, способные на все из-за своей крайней нужды, благодаря которой они уже ничего не боялись такого, что могло бы быть хуже их страданий, напали на него на его постоялом дворе и убили, так же как и двух его слуг». Биго де Монвилль находился в Руане и описывает события в Авранше с чужих слов; окрестные крестьяне, занятые на выработках соли, могли составить часть толпы на улицах города, но не могли действовать независимо от городского плебейства. Одно из донесений говорит, что дело начали «40—50 негодяев, в большинстве солевары и разносчики дров, но менее чем в четверть часа весь народ умножил толпу». Другое донесение сообщает, что толпа собралась в результате распространения «в предместьях и окрестностях города» слухов о прибытии «монополиста и габелера», что зачинщики даже специально посылали людей уведомить солеваров, прибывших в Авранш только через полтора часа в числе около 200 человек. К ночи восстание распространилось по окрестным деревням; крестьяне и солевары деревень Сен-Леонар и Вен разгромили налоговую контору с криками, что всех чиновников —«монополистов и габелеров»— надо перерезать. Таким образом, уже самое начало восстания «босоногих» показывает нам слияние плебейского и крестьянского движения (впрочем, крестьяне пока здесь фигурируют лишь те, которые ншли преимущественно приработками на солеварнях). В тот же день 16 июля в Авранше был убит какой-то неизвестный, принятый за «монополиста». Сначала, преследуемый толпой, он скрылся в монастырь капуцинов, но толпа ворвалась в монастырь, избила защищавших беглеца монахов и уволокла его в предместье, где после избиения камнями и палками он был еще полуживой брошен в песочную яму и засыпан доверху булыжниками. Третий человек, ставший жертвой толпы в тот же день, был служащий (commis) по сбору особенно ненавистного налога «су с ливра». Он был схвачен при въезде в Авранш с криками: «На монополиста!» Избитый, как и его предшественники, палками и камнями, он был полумертвым брошен в сточную канаву; его оттуда извлекла некая сердобольная дама, а когда ее дом был осажден, ей обманом удалось избавиться от осаждавших. Затем от избиения отдельных подозрительных лиц толпа перешла к нападению на налоговые учреждения. Ночью было разгромлено бюро «пяти больших откупов», а в другой части города были избиты служащие бюро по сбору «четвертины» (quatriemes) с криками, что все это «монополисты», «габелеры», что всех их следует убить. В ближайшие дни погромы продолжались; восставшие были уже полными хозяевами Авранша: вооруженными группами они днем и ночью прохаживались перед домами судейских чиновников, стреляла из мушкетов, выкрикивали проклятья и ругательства, угрожая, что «если о том, что произошло, будет составлен протокол, то они сожгут дома судейских чиновников». Одновременно из Авранша совершались набеги на окрестные дворянские усадьбы при активном участии местных крестьян (к чему мы еще вернемся ниже). Губернатор Авранша маркиз де Канизи, укрывшийся в городском замке, «не имел ни людей, ни оружия, ни снаряжения, и, будучи окружен врагами, которые держали его день и ночь осажденным;», не мог ничего предпринять. Он пытался то вступать в рукопашный бой, то вести переговоры с восставшими и одновременно призывал на помощь лейтенант-генерала (военного наместника в провинцин) Матиньона. Но сам Матиньон «смог собрать не более четырехсот человек, которые могли послужить только легким трофеем для этой черни (canaille), насчитывавшей свыше трех тысяч человек, преисполненных наглости». Так началось восстание. «Давно,— говорит Биго де Монвилль,— не видали в Нормандии восстания столь продолжительного, ни распространившегося на столь большое число мест». Из Авранша оно, действительно, быстро раскинулось по деревням и городам Нижней Нормандии. Но Авранш, или, вернее, его предместье, так и остался до конца штаб-квартирой всего движения. Сам город восставшие непрерывно держали под ударом, не давая возможности губернатору де Канизи, сидевшему в городском замке, соединиться с Матиньоном. Город был в положении осажденной крепости. Под стенами его расположился лагерь восставших. Но и внутри стен почтенные буржуа решались только по ночам выходить из своих домов, за что восставшие прозвали их "совами". Здесь, под стенами Авранша, находилась резиденция полулегендарного вождя «босоногих» Жана Босоногого (Jean Nupieds или Jean Va-nu-pieds) и его ближайших помощников, резиденция своеобразного органа военно-революционной власти в провинции, о котором мы еще будем говорить подробнее в дальнейшем. Этот орган непосредственно участвовал в распространении восстания по Нижней Нормандии. Оставив пока в стороне движения в сельских местностях, остановимся сначала на картине восстаний в нормандских городах. Города были основными опорными пунктами абсолютистской администрации. В городах события разыгрывались особенно бурно. Восстания и крупные беспорядки, после Аврашла, имели место в августе, сентябре и октябре 1639 г. в городах Руане, Вире, Кане, Сен-Ло, Байё, Лизьё, Кутансе, Моргене, Гаврэ, Серансе, Домфроне, Фалезе, Сен-Джемсе, Барантоне, Понторсоне. Не придерживаясь хронологического порядка, приведем сообщаемые источниками или авторами сведения о некоторых городах Нижней Нормандии (более же крупные восстания в Кане и Руане требуют специального рассмотрения). Трудно сказать, насколько тесно все городские восстания были связаны со штабом «босоногих» и получали поддержку извне. Связь можно подозревать во всех случаях, но поддержка, повиднмому, требовалась лишь тогда, когда местное население почему-либо не могло или не решалось восстать. В город Сен-Ло, где судебным властям удавалось удерживать порядок, однажды прибыло письмо от имени Жана Босоногого, «из его лагеря близ Авранша», с извинением перед жителями, «что он еще до сих пор их не посетил», и с обещанием, что вскоре они будут освобождены от всех новых налогов; в дальнейшем в Сен-Ло действительно имели место значительные беспорядки. Как оказывалась организационная помощь извне, показывает пример г. Мортена. Здесь охрана «порядка» была поставлена образцово. Организаторами и вдохновителями муниципальной самообороны, в которую, видимо, было вовлечено большинство буржуазии, были три брата, занимавшие какие-то крупные посты в административной или финансовой системе (trois hauts fonctionnaires). По словам аббата Дюмэна, однажды «в Моргене, немного спустя после первых событий в Авранше, появилось триста-четыреста мятежников с границ Нижнего Мэна и из города Барантона для нападения на судебных чиновников». Разумеется, этот прибывший отряд «босоногих» действовал не изолированно, а соединился с плебейскими силами Мортена. За одну ночь было разгромлено несколько домов налоговых учреждений и агентов фиска; но организованное и энергичное сопротивление местных властей ликвидировало победу восставших после того, как вспомогательный отряд «босоногих» на другой день покинул Мортен. Одно из «донесений» прибавляет к этим сведениям, что за небольшим исключением «все буржуа остались верны своему долгу» во время беспорядков к Мортене; что впоследствии там «королевские чиновники еще многократно подвергались угрозам со стороны бунтовщиков, но продолжали с такой отвагой отстаивать власть короля, что никто не смог ее поколебать». Имеется также сообщение об организованном походе с барабанным боем крупного отряда «босоногях> из Авранша в г. Понторсон, где были произведены антиналоговые погромы; переночевав в Понторсоне, отряд на другой день вернулся обратно. Не всегда видно такое прямое вмешательство, да оно и не было необходимо там, где местные силы восстания сами были достаточно велики, в частности там, где наиболее полно сличалось крестьянское и плебейское движение.
МАКСимка: Так, например, «вслед за восстаниями в Авранше, Домфропе и Мортене, под предлогом установления габели, в пятницу 12 августа в г. Вире, где происходила ярмарка», тоже началось восстание. По словам Биго де Монвилля, «крестьяне из окрестностей Вира силой вступили в город». Разумеется, им это не удалось бы, если бы они не соединились о «мелким людом», т. е. с городской беднотой, которую, в особенности население предместий, мы в дальнейшем и видим во главе событий. Во время заседания совета податного округа (l'election) толпа восставших, вооруженных шпагами, палками и камнями, ворвалось, выломив двери, в зал заседания. Они были убеждены, что именно в этот момент происходит регистрация (enregistrement) габели, и потребовали, чтобы им был отдан «пакет с габелью». Большинство элю успело выскочить в окна, спасая свою жизнь, часть из них получила ранения, но председатель сьер де Ла Монтань-Петуф де Сарсилли был убит камнями ла месте. Затем восставшие, овладев улицами, сожгли дом этого председателя, избив попутно его сына, сожгли и разгромили дом сборщика тальи и некоторых других должностных лиц и финансистов. При этом имущество и в особенности деловые бумаги выбрасывались на улицу и сжигались в виде костров, вокруг которых, по словам Флоке, «бунтовщики плясали с ревом и проклятиями против габелеров и монополистов». Через некоторое время восстание, утихшее было, возобновилось. Буржуа Вира на этот раз оказали энергичное сопротивление и, по словам донесения, «уложили на месте несколько бунтовщиков из предместий, что породило распрю между городом и предместьями, каковые держали город осажденным в течение некоторого времени». События в Вире, как видим, разыгрывались очень сходно с событиями в Авранше: в обоих случаях в конце концов предместья — средоточие плебейского населения и связующее звено между городом и деревней — как бы держали под осадой город и городских буржуа. По словам Биго до Монвилля, они здесь "удерживали за собой превосходство (tinrent la campagne), как и мятежники из окрестностей Авранша". В Вире эта осада города предместьями была после долгой борьбы прекращена в результате вмешательства военного наместника Матиньона. Опора на окрестное крестьянство имела решающее значение для успеха плебейских масс города. Город Домфрон, расположенный среди приходов, которые, как Мантильи, уже около трех лет отказывались от уплаты всяких налогов, легко присоединился к восставшим. Даже там, где на первый взгляд инициаторами движения были только городские плебейские массы, при ближайшем рассмотрении оказывается, что борьба шла в союзе с «окрестностями», т. е. с деревнями. Так было, например, в г. Байё, где восстание начали кожевники, возбужденные новым налогом на кожи; затем толпа в течение месяца преследовала сборщиков разных налогов, разрушала их дома, но одновременно то же самое происходило и в «окрестностях» где действовали крестьяне. В г. Кутансе 6 и 7 сентября мы видим совершенно открытые совместные действия городской бедноты и окрестных крестьян. Здесь дело началось так. Народ вооружался, готовясь к восстанию. Особенно ненавидим был в Кутансе сборщик тальп финансист Шарль Николь (родственник убитого в Авранше Пупинеля), который приготовился к обороне, основательно вооружив в ожидании нападения своих домашних и слуг. 6 сентября, приняв по ошибке колокольный звон в церкви по поводу крестин за набат и сигнал к выступлению, они высыпали на улицу для «вылазки», подняли беспорядочную стрельбу, убили и ранили нескольких прохожих. Впрочем, может быть, это была и сознательная, но плохо рассчитанная провокация. Вылазка послужила действительным сигналом к ответной мобилизации «взволнованного и разгневанного народа». Протокол, составленный чиновником Сен-Симоном,военным наместником бальяжа Кутано, сообщает далее, что ночью в самом деле раздался набат и на утро «множество людей из простонародья (populace) и из соседних приходов собралось с оружием и палками»; дом Николя был разрушен, и его имущество и бумаги сожжены; протокол поясняет, что эта толпа «состояла в большинстве из лиц. явившихся из соседних деревень". Наконец, Сен-Симон объясняет свое бессилие против «простонародья» и извиняет свое бегство из Кутанса тем, что «этот город не защищен, он не огражден никакими стенами». Естественно, что в таких условиях слияние крестьянского и плебейского восстания должно было быть особенно полным. В дальнейшем борьба и на улицах Кутанса и в особенности в его окрестностях продолжалась еще долго. В середине октября в бурге Гаврэ, возле Кутанса, происходили значительные волнения. В сентябре-октябре имели место неоднократные попытки захватить и уничтожить расположенный вблизи Кутанса замок барона де Мениль-Гарнье, крупного местного сеньера и одновременно судейского чиновника, о чем еще будет речь ниже. Эти несколько разрозненных примеров могут дать представление о распространении восстания из Авранша по городским центрам, а вместе с тем и по всей Нижней Нормандии. Одна докладная записка из бумаг Сегье так резюмирует этот процесс: «Вначале это было небольшое число ничтожных людей (gens de peu), которых еще легко было бы рассеять. Однако, умножившись из-за попущения больших и из-за скопления и всеобщего собрания малых, они наконец составили войско из пяти-шести тысяч хорошо вооруженных людей, разделенное на 8—10 полков под командованием наиболее ведущих из них в военном деле отсюда они распространились по всей провинции. Понторсон первый принял их. Кутанс доставил им людей и денег, Вир их укрепил, Бане поддержал. Кан безнаказанно сносил, а все сельские области (tout le plat pays) содействовали им с радостъю". Из этих слов видно, что восстание «босоногих» представляло собой нечто единое и что распространение его шло из определенного руководящего центра. ОРГАНИЗАЦИОННАЯ ФОРМА И РУКОВОДИТЕЛИ ВОССТАНИЯ Расправы над отдельными налоговыми чиновниками, откупщиками и подозрительными лицами после первых жо событий в Авранше стали уступать место более планомерной борьбе против всей фискальной системы, а вместо с тем и против провинциальной администрации. Эта задача в свою очередь выдвинула на первый план вопрос о руководстве восставшими массами и потребовала их определенной организации. Биго де Монвилль так описывает развитие восстания после событий в Авранше. «Этот первый пример заставил подняться многих крестьян во главе с некиим, называвшим себя Жаном Босоногим (Jean Nus-pieds), а своих приверженцев — босоногими (les Nus-pieds). Они говорили, что желают помешать сбору всех налогов, установленных после смерти Генриха IV. Они завладели одним из предместий Авранша и удерживали за собой перевес сил; до конца осени они тщательно разыскивали тех, кого считали причастными к сбору чрезвычайных налогов, не причиняя никакого вреда остальным, вследствие чего народ не только не нападал на них, но тайно снабжал их съестными припасами. Г-да де Матиньон, военный наместник в Нижней Нормандии, и де Канизи не смогли или не захотели подавить мятежников, знаменем для которых служило изображение св. Иоанна Крестителя, а девизом: Fuit homo missus a Deo cui nomen erat Joannes . Писали, что этот Жан Босоногий был Жан Морель, викарий из Сен-Сатюриена около Авранша; другие говорили, чго это был сьер де Понтебер, дворянин этого края, который будто бы переоделся крестьянином и имел поручение от недовольных принцев и сеньеров, удалившихся из Франции, что мало вероятно, так как причиной этого беспорядка была лишь нищета народа, уставшего страдать». В приведенном отрывке дана характеристика содержания и организационной формы восстания. Начнем с последней. Образ Жана Босоногого многие авторы склонны считать вообще вымыслом. Никто из современников, оставивших свои записи, его не видел, никому не известно его действительное имя. Предположение, что это был дворянин де Понтебер, легко опровергается, как мы вскоре увидим. Труднее опровергнуть предположение, что под этим именем скрывался какой-то бодный священник, но все же может быть это был не Жан Морель из Сен-Сатюриена, так как деятельность последнего, скрывавшегося под другим псевдонимом, как будто неплохо выяснена. Шведский посол во Франции Гуго Гропий, сообщая в Швецию о восстании «босоногих», писал, что они имеют вождем священника (duce presbitero). Одно из «донесений» в бумагах Сегье утверждает, что «имя Жан Босоногий было заимствовано от одного бедного несчастного солевара, который обычно носил это красивое звание по той причине, что он ходил босыми ногами по морскому песку; и этим званием почтили вождя восстания, который, однако, не осмеливался открыто объявить себя таковым, довольствуясь дачей секретных приказаний самым отчаянным; вот почему никто не знал генерала этой армии». Итак, достаточных оснований для того, чтобы признать Жана Босоногого вымышленным персонажем, мы не имеем. Заметим попутно, что кажется естественнее производить не название восставших («босоногие») от прозвища вождя, а наоборот. В мемуарах Монгла говорится, что восставшие «выбрали между собой предводителя, которого называли Жан Босоногий, дабы этим показать, что налоги допели их до такого состояния когда они уже не могут обуваться». Другой современник Бернар, вообще разъясняет название восстания "босоногих" независимо от прозвища вождя. Он пишет, что они взяли это имя, «дабы показать своим именем свою нищету». Это объяснение вполне правдоподобно. Добавим еще, что на всех рассылаемых по Нормандии приказах от имени «генерала Жана Босоногого» ставилась печать с изображением двух босых ног, стоящих на полумесяце. Разъяснить этот символ затруднительно, но маловероятно, чтобы он иллюстрировал имя вождя, а не название восставших (впрочем, по сообщению Биго де Монвилля, на знамени «босоногих> были изображены не ноги на полумесяце, а черный якорь на зеленом фоне).
МАКСимка: Как уже было сказано, борьба против налогового натиска по мере развития должна была облечь восстание в определенный организационные формы. Чтобы иметь возможность противостоять власти, «босоногие» должны были сорганизоваться как армия и сами выступать как власть на охваченной восстанием обширной территории. Восстание, по словам донесения, «стало приобретать форму менее беспорядочную, чем оно имело при своем зарождении». По словам другого донесения, «к августу она (восставшие) дали определенный порядок своему предприятию и наметили склонить соседние города присоединиться к ним, посылая тех, к кому имели наибольшее доверие; многие слушались их»,— в чем мы, действительно, убедились. Уже в июле мы видим армию «босоногих» вполне сформировавшейся. В ней можно различить три звена: генеральный штаб, или руководящую головку, затем, так сказать, кадровый состав, организованный в виде отдельных «бригад» со своими руководителями-бригадирами, подчиненными генеральному штабу, и, наконец, огромный резерв, находившийся в полной мобилизационной готовности, состоявший из подавляющей массы населения (в особенности крестьянского) почти всей Нижней Нормандии. Руководители движения стремились не только создать кадры армии, но и держать неразрывную связь с этим резервом, призывая его к вооружению и готовности в любой момент выступить вместе с армией. Они распространяли воззвания в прозе и стихах, расклеивали в деревнях, городах и на перекрестках дорог плакаты, рассылали по приходам военные приказы, которые священники были обязаны, под угрозой наказания, оглашать в церквах во время обедни. Один из таких приказов начинается словами: «Именем генерала Босоногого приказывается прихожанам и жителям этого прихода, какого бы звания и положения они ни были, обзавестись в течение двух недель оружием и военным снаряжением для службы королю и поддержания его государства, дабы по первому приказанию или извещению упомянутого сеньера (т. е. генерала Босоногого) явиться в добром порядке и снаряжении ь то место, какое им будет указано». Это — только оперативное распоряжение, но оно много говорит, о тех формах организации, которые нащупывало восстание: перед нами попытка всеобщей мобилизации населения. В целях той же военной мобилизации по Нормандии разъезжали эмиссары «босоногих», бывшие одновременно и агитаторами и организаторами местного резервного ополчения. Флоке отмечает, что особенно успешной была их деятельность в деревнях: «в деревнях, где их слушали лучше и где они внушили также больше страха, они формировали небольшие банды, готовые по первому сигналу присоединиться к большой армии». Эта большая армия, т. е. собственно армия "босоногих", присвоила себе название "армии страдания" (l'armee de souf-france), Или, по другим источникам, «армии страдальцев» (l'armee des souffrants). Кадры армии вербовались из актива местных восстаний, из тех людей, которые бросали свой дом я хозяйство и полностью отдавали себя в распоряжение руководителей «босоногих». Их было очень много. О том,, как велика была «армия страдания», мы имеем свидетельство современника, обычно хорошо осведомленного о событиях в Нормандии, — шведского посла Гуго Гроция. В донесении Оксеншерне от 3 декабря 1639 г. он пишет, что число восставших в Нижней Нормандии достигает 20 тысяч человек. Повидимому, в эту цифру следует включить не только главную часть армии, сосредоточенную возле Авранша (около шести тысяч человек по другим данным), но и остальные отряды, расположенные в разных районах Нижней Нормандии. Одно из цитированных донесений дает детальные сведения о распределении командования армией между «бригадирами» по территориальному признаку: каждому из них подчинен определенный округ, или группа сельских приходов, или город с окрестностями, составляющий базу той или иной «бригады» или «отряда». Ряд источников отмечает, что «армия страдания» распадалась на бригады, каждая из которых имела своего руководителя, «бригадира» или «капитана». Последние подчинялись штабу восстания или входили в него. Об организации этого руководящего центра мы знаем только, что он был оформлен по образцу военного штаба. Во главе-стоял главнокомандующий — генерал Жан Босоногий. От его имени обычно выступали два лица: некий Базильер («сьер», т. е. землевладелец и, невидимому, дворянин), именовавший себя лейтенант-полковником и считавшийся представителем Жана Босоногого, и Жан Морель, священник (викарий) из предместья Авранша. называвшийся капитаном п подписывавший как секретарь приказы от имени Жана Босоногого; этот Морель присвоил себе прозвище Les Mondrins, что означает зыбь на песке, остающуюся после морского прибоя; так он и подписывал приказы. Может быть его же псевдонимом было и прозвище Les Sablons, встречающееся в воззваниях «босоногих» среди имен их вождей. Принятие таких псевдонимов-кличек вообще практиковалось последними довольно широко. Цитированные донесения дают также некоторое число имен «бригадиров» и руководителей «армии страдания». Социальное положение их по большей части нельзя определить, разве только путем косвенного умозаключения, исходя из того, что большинство этих имен появляется уже в списке зачинщиков восстания: в Авранше, социальный характер которого был нами выше-приблизительно определен. Так, видными руководителями «армии страдания» и ее военных операций были некие Шампмартен, Лаланд, Тюрго, Шантелу, Молиньер, Лафонтен. Впрочем, и самое отсутствие в документах каких-либо указаний, сопровождающих эти имена, является довольно надежным свидетельством того, что речь идет о людях из «низов» общества, так как в противном случае полагалось указывать «звание» или «достоинство». Имя одного из «бригадиров» «босоногих» — Контери — сопровождается в донесении словами: «из прихода Гоэньер», что свидетельствует о его крестьянском положении. Но некоторые имена сопровождаются указаниями, не оставляющими сомнения в принадлежности их носителей к ненародным социальным группам. Так, один "бригадир" (Ригодьер) обозначен как «буржуа Авранша»; другой (Лалуэ) — как «сын судебного пристава (huissier):»; третий («капитан» Ла Тур) — как «бывший судейский служащий (sergent)». Среди членов штаба «босоногих» и руководителей военных операций имеются ещо два священника — Бастар и Лефевр, игравшие весьма активную роль наряду с упомянутым Морелем, а также три дворянина: Шанру, Ле Буж и Ла Рю; о последних одно из донесений замечает, что хотя это и были дворяне, «но бедные и не пользовавшиеся никаким уважением. Этот список показывает чрезвычайную пестроту руководящей группы в восстании «босоногих». Наряду с представителями самих восставших народных масс здесь большое место занимают представители и городской (особенно мелкочиновной) буржуазии, и низшего духовенства, и разоряющегося дворянства. Эта пестрота — яркое свидетельство неразрешснности и в восстании «босоногих» основной проблемы, стоявшей перед всяким народным, особенно крестьянским, восстанием того времени: проблемы руководства. Сохраняя чисто народный характер, движение страдало от неорганизованности и слепой стихийности; передавая же руководство в руки представителей иных классов, оно страдало от искажения или ограничения ими своих объективных задач. Что касается представителей городской буржуазии, то они все же не играли особенно заметной роли в руководстве «босоногими». Напротив, активное участие низшего духовенства не подлежит сомнению. Священники занимали заметное место в штабе «армии страдания». Мы цитировали и слова Гуго Греция о том, что предводителем восстания является священник. Несомненно также, что рука кого-то из духовенства участвовала в выборе знамени восстания с изображением Иоанна Крестителя и девиза с евангельским текстом о божественном посланце по имени Иоанн (Жан). Разумеется, отсюда нельзя делать никаких выводов о социальной природе восста ния. Широкое участие представителей низшего сельского духовенства в средневековых крестьянских и плебейских восстаниях достаточно известно. По словам Энгельса, «они стояли, несмотря на свою принадлежность к духовенству, достаточно близко к условиям жизни массы, чтобы сохранить бюргерски» и плебейские симпатии. Участие в движениях того времени, бывшее для монахов исключением, у них являлось общим правилом. Из их рядов выходили теоретики и идеологи движения, и многие из них окончили свою жизнь на пшафоте в качестве представителей плебеев и крестьян. Народная ненависть к попам обращалась на них лишь в единичных случаях». Различие, проводимое здесь Энгельсом между низшим духовенством, с одной стороны, монахами и прочим духовенством — с другой, иллюстрируется и в восстании «босоногих» множеством примеров. Мы видели, например, в Аврашпе расправу с монахами-капуцина , попробовавшими укрыть «монополиста». Ниже будет отмечен еще ряд случаев борьбы «босоногих» с духовенством. Следовательно, восстание, несмотря на участие в руководстве им нескольких низших священников, отнюдь не носило церковно-религиоаного характера. Не видно в нем и следов реформационного движения,— хотя одно свидетельство секретного регистра руанского парламента показывает, что власти учитывали возможность возрождения боевого кальвинизма и боялись ее: в августе, в дни разгара восстания, в Руане умерли два кальвиниста; парламент отдал тотчас распоряжение похоронить их ев каком-либо месте в стороне от моста, дабы избежать еще большего, чем сейчас, волнения». Но эта предосторожность — еще не свидетельство того, что восстание «босоногих» имело действительно религиозный оттенок. Входившие в штаб «армии страдания» священники, будучи сами по происхождению выходцами из народных масс, влача нередко полунищенское существование и в то же время обладая грамотностью и некоторым образованием, оказывались на деле подходящими людьми для практического и — в некоторой степени— теоретического руководства движением. Но действовали они не одни, и не от своего имени, а, по словам Энгельса, «в качестве представителей плебеев и крестьян». И все же появление их в качестве руководителей восстания не только было симптомом беспомощности самих плебеев и крестьян, но в данном случае могло затруднить углубление и идейное созревание восстания.
МАКСимка: В неизмеримо большей степени это следует сказать о примкнувших или привлеченных к руководству восстанием дворянах. В предыдущей части мы выяснили причины, приводившие к кратковременному союзу крестьянских движений с некоторыми элементами дворянства. Мы упоминали, что восстанию «босоногих» способствовало энергичное «расследование дворянства», проведенное правительством в Нормандии, лишившее многих крестьян дворянской «защиты». Весьма показательно, что Ришелье в 1639 г. потребовал список всех дворян Нижней Нормандии с характеристикой политической благонадежности и доходов каждого. Вообще развитие абсолютизма неизбежна давало поводы для недовольства и сопротивления части дворян. Большинство знало меру и останавливалось на определенной грани протестов, некоторые же деклассировались, не только экономически, но и социально, переходя в ряды антиабсолютистской оппозиции. Таких было немного, но несомненно, что именно к их числу следует отнести упомянутых трех дворян, "бедных" и «не пользующихся никаким уважением». Наконец, были среди дворян и оппозиционеры другого типа, —«фрондеры>. Абсолютизм понемногу отучивал дворян что-либо требовать, у королевской власти, так как им уже но на что было опираться, и приучал их быть смиренными просителями. Но если только находилась какая-нибудь опора, которая могла хоть на время сделать их сильными в глазах власти,— многие из них не упускали такого случая. Некоторые наиболее отчаянные решались опереться даже на народное движение. Конечно, это была игра с огнем, так как народные движения были всегда направлены в конечном счете против них самих. Но мы никогда и не , видим таких «фрондеров» большего или меньшего масштаба во главе народного восстания на всем его пути от начала до конца ; более того, мы никогда не видим их в разгар восстания, в тот период, когда оно имеет наибольшую силу и размах. Они или действуют вначале, подстрекают к борьбе, а затем пугаются и предают народные массы, или, напротив, появляются тогда, когда движение идет уже на убыль, но раскаты уходящей грозы еще не умолкли. В истории «босоногих> мы видим таких «фрондеров> в начале движения. Выше отмечалось, например, что еще за два — три года до начала восстания жители прихода Мантильи отказались, от уплаты налогов и приготовились к восстанию. Ла Сикотьер сообщает, что обучал их этому искусству местный видный дворянин Жюльен Бален сьер де Рюбенар. Но мы уже не видим, его во время самого восстания, и более того, испуганный своей собственной дерзостью и разыскиваемый властями, он скрывался еще несколько лет после того. Таким же метеором появляются несколько видных дворян и даже одна знатная Дама (предшественница парижских фрондерок) в качестве "зачинщиков" восстания в Кане в одном листке среди бумаг канцлера Сегье: «Памятка имен некоторых из тех, кто соучаствовал в народных волнениях и восстаниях, происходивших в г. Кане и других соседних местах в провинции Нормандии». Впрочем, это не заслуживающий особого доверия донос, обвиняющий в соучастии множество высокопоставленных людей. Вообще, нелегко отличать действительных «фрондеров» (весьма немногочисленных) от мнимых, создаваемых фантазией и самого правительства Ришелье и его угодливых информаторов. Феодальные вельможи и их интриги чудились за спиной народного восстания там, где их вовсе и не было. Мы цитировали слова Виго де Монвилля, что, по мнению многих, под именем Жана Босоногого скрывался дворянин этого края, который будто бы переоделся крестьянином и имел поручение от недовольных принцев и сеньеров, удалившихся из Франции. В другом месте он снова говорит, что «в воображении» многих Жан Босоногий был человеком высокого положения или во всяком случае действовал на деньги и при поддержке знатных врагов французского короля. Эта типичная для дворянской идеологии той эпохи басня весьма напоминает историю о «маркизе Пугачеве». Сам Биго де Монвилль отвергает ее, так как видит другую, более прозаическую причину восстания: «нищету народа, уставшего страдать». Но в его сообщении есть и крупица истины. Упоминаемый им дворянин барон де Понтебер действительно представляет характерную фигуру «фрондера» в восстании «босоногих». Это —крупный нормандский сеньер. Он появляется на общественной сцене еще до начала восстания. Флоке характеризует его как вздорного человека, обиженного отказом в каких-то милостях. По словам донесения, «его сумрачный нрав всегда влек его вмешиваться в общественные дела и рассуждать обычно весьма дерзко о делах государства». Он был автором «острых и желчных памфлетов», по словам Флоке, направленных против чрезвычайных налогов, угрозы габели и т. д., возбуждавших, разумеется, массы, но в то же время и приспосабливавшихся к мнениям и настроениям масс. Вполне вероятно, что именно этот барон де Понтебер был и автором некоторых стихотворных воззваний «босоногих», к которым мы обратимся ниже: в них характерным образом перемешаны дворянские и даже феодально-сепаратистские идеи с подлинными настроениями народных масс (это типично и для «мазаринад» времен Фронды). Во всяком случае несомненно, что Понтебер сыграл известную роль в начале восстания. Донеееаря подтверждают, что многие считали его вождем «босоногих». Но сам он вскоре сделал все возможное, чтобы избавиться от этой репутации: «в сентябре пли немного раньше,— рассказывает одно донесение,— Понтебер, видя, что его повсюду выдают за подлинного Жана Босоногого, каковой титул относили к нему даже и главные мятежники, и боясь, как бы ему не было из-за этого неприятностей, бежал в город Авранша, публично клеймя оттуда восстание и уверяя в своей верности королю, он сделал все возможное, чтобы исправить эту репутацию... и заставить исчезнуть это мнение о нем. Хотя сами мятежники, видя себя покинутыми им, каждый день выкрикивали у городских стен, «чтобы им вернули их генерала Понтебера, который спрятался среди сов»,— так называли они буржуа Авранша', которые не решались выходить при дневном свете. Разумеется, эти выкрики следует понимать не как действительное признание его «генералом», а как насмешку и угрозу. В конце концов, вдвойне скомпрометированный, не зная, кого больше бояться —правительства или "босоногих", он бежал в Англию, а после подавления восстания был заочно приговорен к колесованию. Но этот «фрондер» был и не совсем одинок: мы видели в числе главных руководителей штаба "босоногих" сьера Базильера, который, по крайней мере по утверждению одного документа, приходился Понтеберу племянником. Итак, наличие этих иноклассовых элементов в руководстве восстанием «босоногих» должно было наложить на него свой отпечаток. С одной стороны, эти элементы, несомненно, помогли восставшим сорганизоваться, вести более или менее планомерную политику, стать крупной военной силой, т. е. в некоторой мере преодолеть стихийность движения. С другой стороны, они только закрепляли его социальную слепоту, ограничивали его задачи исключительно антиналоговой программой, не давали ему превратиться в более зрелое революционное движение — открыто антифеодальное и антиабсолютистское.
МАКСимка: БОРЬБА «БОСОНОГИХ» С КОРОЛЕВСКОЙ ФИСКАЛЬНОЙ И АДМИНИСТРАТИВНОЙ СИСТЕМОЙ Рассмотрим сначала сильную сторону восстания. Как мы видели, "армия страдания" представляла собой внушительную военную организацию. Одно донесение сообщает, что кадровый состав (который мы отличаем от массовых резервов) «был хорошо вооружен и производил частые учения». По словам историка Базена, «их военная организация делала быстрые успехи, они имели кавалерию, полковник (Гассьон) нашел их расположившимися лагерем в прекрасном порядке и сильно укрепленными на улицах Авранша". Но генеральный штаб «армии страдания» имел не только собственно военные функции: он был в то же время и зародышем революционной власти. Деятельность этой власти определялась двумя основными задачами: во-первых, необходимостью осуществить па практике главную цель восстания — отмену налогов, во-вторых, необходимостью снаряжать и содержать самую армию, очень многочисленную даже при наиболее осторожных подсчетах. Первая задача была исходной, из нее развились и само восстание, и необходимость инсуррекционной армии, и, наконец, конституирование штаба этой армии как зародыша власти, противостоявшей официальной власти. Выше мы отмечали, что еще за два-три года до восстания некоторые приходы Нижней Нормандии, как, например, приход Мантильи, осуществляли на практике отказ от уплаты налогов. Жители Мантильи вооружились, приготовились к восстанию, и местные власти, испугавшись, признали, невидимому, па время весь приход неплатежеспособным. Впрочем, он, наверное, был уже на самом деле совершенно неплатежеспособным, если решался на такой изолированный и отчаянный бунт. Несомненно, что и у истоков всего восстания «босоногих» находилось предельное истощение Нормандии, действительная невозможность для большинства населения платить даже ценой полного разорения все то, что требовал фиск. И сами агенты фиска, располагавшие разнообразными средствами принуждения, подчас отступали перед полной невозможностью собрать налог. Ла Сикотьер приводит слова из регистра за 1639 г. финансового бюро податного округа Фалез: «После всех возможных и вообразимых мучений, обысков, арестов, продаж имущества и телесных принуждений» такие-то приходы (следует перечень 12 приходов) остались должны около 6 тыс. ливров налогов, так как «почти все их жители уже принуждены собирать милостыню на жизнь». Именно признания того же самого на всей территории Нижней Нормандии и на длительный срок хотели прежде всего «босоногие". Это был исходный пункт восстания. Затем вслед за невозможностью платить появилось и нежелание платить,— постепенно отсюда развилась более планомерная борьба, с налоговым гнетом,, поддерживаемая и теми, кто еще имел то или иное имущество. Но для ее успеха совершенно необходимо было, чтобы среди населения ле оказалось ни одного штрейкбрехера, чтобы отказ от платежа налогов носил действительно поголовный характер. А для этого уже нужна была власть, способная действовать и убеждением и принуждением. По Нижней Нормандии из штаба «босоногих» рассылались специальные агитаторы, и письменные приказы, и воззвания, призывавшие «не платить никаких налогов». Эта агитация имела самые разнообразные формы. Во время ярмарок агенты «босоногих» публично объявляли, что отныне «ярмарки ото всего свободны и не следует платить никаких пошлин». Легко представить какой резонанс имели эти призывы. За призывами следовали и действия. С откупщиками и налоговыми чиновниками или расправлялись на месте, или изгоняли их. Один из приказов, оглашаемых по всем приходам, предписывал «не терпеть ни одного монополиста или подозреваемых в том, так же как никого из их людей (qui leur appartit), под угрозой смертной казни». Эта политика давала вполне определенные результаты. По словам донесения, «во всем податном округе Авранша не было ни одного финансового чиновника (commis), который решался бы показываться; все они или бежали или попрятались и не взимали никаких налогов в пользу короля». Так было и в остальных округах Нижней Нормандии. Но мало того, «босоногие» хотели вырвать все корни и связи, выявить всех тайных приверженцев существующей административно-финансовой системы, называемых «габелерами». Башен был не только «внешний» враг, но и «внутренний». Теv самым штаб «босоногих» приобретал функции репрессивного и следственного органа. Мы уже цитировали слова Биго де Монвbлля, что «босоногие» «тщательно разыскивали тех, кого считали причастными к сбору чрезвычайных налогов». Вот отрывок из того приказа от имени Жана Босоногого, начало которого, призывавшее к всеобщей мобилизации, было приведено выше: «Настоятельно предписывается также но терпеть изменников (traitors) в своем приходе, не давать проходить неизвестным лицам, не уведомив о том быстро и поспешно упомянутого сеньера {т. е. Жана Босоногого) или кого-либо из его офицеров; а в случае неисполнения виновные будут взяты и наказаны как сообщники и соумышленники монополистов». Диктатура в отношении «изменников», видимо, была суровой. В весьма субъективной интерпретации одного из донесении карательная деятельность «босоногих» изображена так: «Среди всех этих беспорядков частная вражда играла свою роль, каждый старался отомстить своему недругу через посредство этих воров; ибо достаточно было донести на человека, что он участвует в делах фиска или хотя бы имеет связь с ними, как тотчас целая буря поднималась против него и — хотя бы донос и был ложным — он все же должен был по гибнуть>. В этих словах, может быть, велика доля вымысла, но бесспорно, что «босоногие» практиковали суровые репрессии в отношении тех отдельных лпц или целых деревень, которые не подчинялись приказам, укрывали «изменников» дли из страха перед будущими карами нарушали самую священную заповедь нового строя: платили налоги. Против них осуществлялись целью карательные экспедиции. Так, например, из Авранша отправился отряд в 400—500 человек, по пути возраставший, так как они вербовали новых участников; они пошли с барабанным боем в Понторсон, Понтобо, Вессэ, Мортен и другие места, то помогая жителям расправляться с магистратами и финансовыми чиновниками, то производя примерное наказание непослушных, подвергая некоторые деревни разгромам и пожарам. Но чем сильнее была «армия страдания», тем больше расходов требовалось на её содержание. Она нуждалась в оружии, снаряжении, пропитании, деньгах. Эта проблема очень остро стояла перед руководителями «босоногих». Один из их приказов прямо требует у населения «припасы и провиант» (de munitions et de vivres) для армии. Но политику снабжения необходимо было социально дифферепцировать. Несомненно, руководителям «босоногих», каково бы ни было их собственное социальное происхождение, было ясно, что они быстро потеряла бы всякую почву под ногами, если бы оказались в антагонизме с народными массами Нижней Нормандии, если бы попробовали наложить на них новое бремя натуральных военных поставок и денежных контрибуций на место сброшенного налогового бремени. Поэтому они, повидимому, стремились избежать насильственных поборов с основной массы крестьян, ограничиваясь добровольными приношениями. Мы цитировали слова Биго де Монвилля: «... народ не только не нападал на них, но тайно снабжал их съестными припасами». Разумеется, в тактика территориального ополчения резервов, т. е. требование к населению вооружиться и ждать на местах призыва к выступлению в критический момент, также диктовалась желанием сократить расходы. Но все же расходы на содержание и вооружение кадровой части «армии страдания» были велики. Их старались покрыть путем своеобразного налогового обложения, но не основной массы народа, а прежде всего самих врагов народа: налоговых агентов, государственных чиновников, богатых людей, подозрительных по части связи с фиском. С них взимали контрибуции и выкупы. Точно так же расплачиваться приходилось и «изменникам», в том числе целым деревням; карательные экспедиции использовались отчасти как повод для взимания контрибуций деньгами, оружием, лошадьми и т, д. Естественно, что все эти контрибуции падали преимущественно на «богатых», т. е. на тех, с кого было что взять, и это усугубляло социальную определенность восстания «босоногих» как восстания бедноты. Одно из донесений так повествует о деятельности руководителей «армии страдания»: «В то время как происходила эти грабежи, вожаки восставших... посещали город за городом, занимались различными тайными происками, совращали одних, принуждали других, вымогали у наиболее богатых (les plus riches) выкупы в виде снабжения оружием,— один дал им до сотни мушкетов, другой пики,— равноценно сумме, о которой сговорились с теми, кто откупался от погрома; а сверх всего этого они посылали заставлять крестьян обзаводиться оружием; для этой цели они приказывали захватывать у крестьян скот, который не выдавался обратно, если те не вносили сумму, наложенную на них по раскладке на оружие, и это оружие оста в лялосьпм в обмен на их же скот, выкупленный таким способом, на что давалось восемь дней». Последнее сообщение явно противоречиво: было бы безрассудно и опасно оставлять (и тем более доставлять) крестьянам оружие после такой экспроприации, так как они уже не поддержал бы восставших, а выступили бы против них. Да и вообще нельзя представить себе таких насильственных действий по отношению к «крестьянам» вообще. Дело идет, повидимому, или опять-таки об экспроприации деревенских богачей, или о наказании путем военной контрибуции тех деревень, которые не оказали «босоногим» поддержки, в частности, уплатили налоги или не выставили вооруженных людей, как того требовали приказы. Другое донесение дает именно такую, более правдоподобную, характеристику этих экспроприации: «Они снова принялись... принуждать те дереяни, которые не доставляли им людей, давать деньги» и дальше: «Бригадиры... взимали деньги (под предлогом покупки оружия и пороха) с тех, кто отказывался добровольно вооружаться и следовать за ними; а к тем, кто не желал давать ни людей, ни денег, они посылали солдат жать за их счет? Что касается экспроприации у богатых людей, в особенности непосредственно смешанных в налоговых делах, то в донесениях мы находим большое число конкретных фактов, иллюстрирующих эту систему. Так, у вдовы убитого Пупинеля отряд «босоногих» вытребовал 1000 ливров; в Понторсоне взяли выкуп в 500 экю с некоего сьера д'Алибер; в Сен-Джемсе проделали то же со сборщиком тальи сьером де Ла Бретеш, который «потерпел весьма значительную потерю» и т. д. Подчас в качестве потерпевших в документах фигурируют но городские финансисты, а богатые крестьяне, по-видимому, сборщики или владельцы должностей элю: так, 10 сентября в штаб "босоногих" был вызван «некий Шеневель из прихода Вессэ», с которым было заключено соглашение об уплате им 100 ливров, «дабы его дом не был сносен»; однако он смог уплатить в назначенный срок только 70 ливров, на остальные ему была дана отсрочка, но так как он все же не успел их внести, «его дом был разгромлен и наполовину разрушен. В виде этих контрибуции "народ возвращал себе то, что у пего было отнято в виде налогов. Характерен один случаи с королевской соляной монополией, источником «габелей»: в порт Ла-Барр (возле Канкаля) прибыли три судна, груженные солью, предназначенной для отправка в Нижний Мэн; они не были разграблены или конфискованы большим поспешившим туда отрядом «босоногих», но чиновники королевских соляных амбаров не могли разгрузить эти корабли до тех пор, пока не уплатили «офицерам генерала Жана Босоногого 30 пистолей «на покупку оружия и военного снаряжения»; после уплаты чиновникам было выдано разрешение на разгрузку и пропуск на перевозку соли. Пропуск начинался словами: «Именем генерала Босоногого. Запрещается кому бы то ни было...»,— и заканчивался: «В подтверждение чего мы приказали сие подписать одному из наших офицеров и приложить печать с пешим гербом. Дано в Рош-Торен в последний день августа 1639 г., (подписано) Босоногий (ниже подпись) Le Mondrins» (приложена печать и квитанции об уплате 30 пистолей). Мы видим в атом акте черты подобия революционной власти, пытающейся более или менее планомерно управлять обширной территорией, свергнувшей с себя налоговый гнет. Таким же полновластным и уверенным тоном говорят «босоногие» и в других своих приказах. Мы цитировала, например, приказ о всеобщей мобилизации и бдительности; вот его характерные заключительные слова: «... и настоятельно предписывается священникам и викариям произвести чтение настоящего приказа. Дано в нашем лагере в календы августа месяца. И скреплено печатью с нашим гербом. Именем упомянутого сеньера, подписано Le Mondrins». Даже форма приказа, подражающая королевским, должна была показать, что он, исходит от настоящей власти, сменившей прежнюю власть. Действительно, новая революционная власть имела широчайшую опору среди деревенской и городской бедноты Нижней Нормандии и противостояла прежней власти. Об этом говорят даже донесения. «Власть короля и власть магистратов была уничтожена до такой степени, что все только и говорили о том, чтобы сжечь, перерезать и погубить всех тех, кто не пожелает, объявить себя за Жана Босоногого». Правда, представители прежней власти пытались сопротивляться, «но в конце концов перевес сил был на стороне мятежников, порядочные же люди (les gens de bien) были доведены до такой беспомощности, что если кто-либо говорил против Жана Босоногого, он оказывался ненавистным более, чем если бы он богохульствовал против религии, до того простой народ был предан его партии». Эти свидетельства, исходящие из лагеря врагов «босоногих», очень ценны. Они отчасти характеризуют и социальную базу зачаточной новой власти. Диктатура касалась и собственных рядов «босоногих», В «армии страдания» была установлена строгая дисциплина. «Генерал Жан Босоногий приказал огласить объявление, запрещающее всем солдатам под страхом смерти производить какие-либо военные действия без точного приказа и покидать авраншский лагерь без отпуска от генерала. Вследствие чего они заставили превотального судью сьера Делапорт Жувиньера приговорить к смерти одного из солдат, каковой, действительно , был повешен в назидание другим. Этот солдат был (крестьянином) из прихода Сен-Жан-де-Бион». Трудно сказать, проявилось ли здесь просто стремление к военной дисциплине, или же перед нами момент подавления каких-то недовольных элементов, может быть, не мирившихся с уже известный нам составом руководства или с ограниченностью рамок движения. Во всяком случае казнь этого крестьянина говорит о том, что зачаточной новой власти требовалось вести известную борьбу и с частью своих приверженцев.
МАКСимка: Однако главная её задача лежала в своеобразном соревновании со старой властью. Последняя далеко не была уничтожена на территории Нормандии, охваченной восстанием. Руанский парламент пытался тоже рассылать по провинции строгие приказы, стремясь подавить власть «босоногих». Так, один приказ, внесенный в регистры по гражданским сношениям от 11 августа 1639 г., предписывал судьям на местах «производить дознание, каждому на своей территории, о всех носящих оружие и участвующих в недозволенных собраниях, основательно и точно возбуждать дела против виновных; уведомлять парламент еженедельно. Объявляется всем запрещение устраивать какие-либо собрания или сборища людей и военные сборы. Предлагается губернаторам, капитанам, комендантам оказать вооруженную помощь выполнению настоящего приказа». Но это были бесплодные усилия, как хорошо показывает другой документ: заявление генерального прокурора в бюро финансов г. Кана от 26 октября 1639 г. Вот его текст: «Хотя постановлением суда, изданным по поводу народных мятежей и волнений, происшедших в различных городах и округах подведомственных этому суду, было строжайше предписано сборщикам финансов и тальи «приступить к отправлению своих должностей, взятых под покровительство и охрану короля и суда, с запрещением всем чинить им обиды и насилия, ни прямо или косвенно мешать сбору королевских податей, под угрозой смерти, и чтобы все губернаторы, капитаны, лейтенанты и другие представители королевской власти были призваны оказывать им поддержку»; хотя другим постановлением всем крестьянам (manants) и жителям городов, бургов и приходов было строго запрещено «производить сборища (assemblees) и мятежи, ни мешать уплате податей, также под страхом смерти — тем не менее допрошенные сборщики жалуются, что продолжение этих сборищ и народных волнений совершенно воспрепятствовало «продолжению почти всяких сборов тальи и тальопа, вследствие чего сержанты а судебные исполнители, обязанные принуждать к покрытию этих податей, не решаются итти в указанные бурги и приходы, ибо над ними учиняют насилия, жестокости и обиды многие крестьяне (manants) и жители, собирающиеся по звуку набата и прогоняюшие их камнями и палками, но допуская никакого ареста имущества и его продажи для судебного исполнения, так что указанным сборщикам не поступает никаких податей, если не говорить о небольшом числе добровольцев, которые приносят их очень мало, а во многих указанных городах сборщика также подвергаются угрозам, так что их персоны п деньги не находятся в безопасности;»; генеральный прокурор просит, чтобы было приказано мэрам, эшелонам, должностным лицам, крестьянам и жителям тех городов, где установлены бюро по приемке тальи и тальона, препятствовать насилиям, жестокостям и обидам в отношении этих сборников... и запретить кому бы то ни было устраивать сборища по звопу набата или иным обра-ном, косить оружие и производить насилия над судебными исполнителями и сержантами, под угрозой быть объявленными мятежниками, схваченными и преданными чрезвычайному суду,— предписав лейтенантам генерал-прево Нормандии и стрелкам лично присутствовать при этом с оружием и в достаточном иоличостве, с тем чтобы перевес силы оставался на стороне короля и т. д. Последнее предложение крайне наивно. Этот документ показывает, что соревнование двух властей и Нормандии было неравным. Фактическими хозяевами Нижней Нормандии были «босоногие»— именно потому, что их военные силы превосходили силы противника. Когда лейтенант-генерал (военный наместник) Нижней Нормандии Матиньон послал гонца к дворянам виконтства авраншского с призывом явиться в город Сен-Ло для помощи властям, этот гонец был по дороге до полусмерти избит в одной деревне «босоногими» (набросившимися на него с криками: «На грабителя! На монополиста!») и не смог выполнить своей миссии. Следовательно, даже собрать наличные военные силы было нелегко (дворян по случаю военного времени вообше было мало налицо в Нормандии). Но и собравшись они были бессильны. Приказ интенданта Нормандии Тьерсо от 11 октября требует мобилизации стрелков вице-бальифа Алансона для направления их в мятежные приходы: «Мы узнали, что многие бурги и приходы бросились в открытый мятеж, в частности с того времени, как у них потребовала уплаты полагающихся его величеству податей»; речь идет о приходе Мантильи, как мы помним, не платившем налогов уже два-три года, и о ряде выступивших вместе с ним окрестных приходов. В конце октября по распоряжению интенданта в Мантильи прибыл большой отряд кавалерии под командованием графа де Гиш и расположился постоем у крестьян. Вскоре последние, по словам обвинительного акта, «атаковали» (chargerent) этот отряд. В сражении был тяжело ранен некий сьер де ла Гранж, его вещи и вещи барона Жюмо были разграблены, захваченного войсками вожака крестьяне отбили и в конце концов принудили отряд поспешно ретироваться из Мантильи. Этот эпизод ясно показывает превосходство сил «босоногих». Правда, в городах, где находились резиденции судебных учреждений, к которым и обращен приведенный выше приказа парламента, к некоторой мере удерживался старый административно-политический порядок, хотя и нарушаемый, как мы видели, постоянными народными восстаниями. Но даже связь между городами была почти прервана. Ла Сикотьер на основании архивов финансового бюро за 1639 г. сообщает, что агенты фиска отказывались от своих должностей или просто бросали работу, так как даже если удавалось собрать с населения кое-где какие-нибудь деньги, то перевезти их из одного места в другое было почти невозможно; перевозка денежных сумм между Канон и Виром производилась под сильным вооруженным конвоем. Но и конвой должен был оказываться бессильным при встрече с более крупными частями «армии страдания». Потому и были бесплодны призывы парламента к губернаторам, капитанам и комендантам о вооруженной помощи, что «босоногие» имели свою значительно более мощную вооруженную силу: военные силы, находившиеся в распоряжении губернатора провинции, губернаторов городов, военных наместников, комендантов замков и т. д., были настолько невелики, что до прибытия подкреплений не могли послужить серьезной опорой абсолютистского порядка. В одном стихотворном воззвании от имени Жана Босоногого последняя строфа, как бы подводя итоги соревнованию двух властей, издевается над бессилием судебных и административных органов в провинции: Приходите, комиссары трусы, Вести следствие о его делах! Босоногий, Буадро и Саблон Смеются над всеми вашими мушкетерами; Он плюет на ваши декреты И насмехается над вашими величественными приговорами, Ибо наш генерал презирает все это; Приходите судить его без приглашения,— Он прикажет приготовить вам яму Рядом с той, где находится Пупинель. Впрочем, при всем том именно в отношении к прежней власти сказывалась непоследовательность и известная нерешительность руководства «босоногих». Разве не характерен только что приведенный факт принуждения местного превотального судьи вынести приговор непокорному солдату «армии страдания»? Вообще, если «босоногие» довольно решительно расправлялись с финансовыми чиновниками, то им было совершенно неясно, что делать с остальными представителями государственного аппарата. Отсюда то своеобразное равновесие и «двоевластие», которое сложилось к осени 1639 г. в Нижней Нормандии, — состояние, приведшее в конце концов к гибели всего восстания, когда прибыли королевские войска и «босоногие» лишились своего материального перевеса.
МАКСимка: ПРОГРАММА И СОЦИАЛЬНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ ВОССТАНИЯ Руководители «босоногих», давшие движению такую своеобразную организованность и силу, в то же время ослабляли его, ограничивая его программу исключительно антиналоговыми задачами. Оно должно было оставаться, даже достигнув своего апогея, в плену тех смутных импульсов, которые его породили. Разумеется, речь шла уже не о борьбе против одной габели в узком смысле. Мы знаем, что народные массы Франции в XVII в. легко распространяли ненависть с одного определенного налога на налоги вообще. Авторов донесений это удивляет. Один из них утверждает, что все корни восстания следует искать исключительно в тех районах Нормандии, «которые заинтересованы в габели, где весь народ был в отчаянии и, несомненно, все до одного поднялись бы, если бы заметили какие-нибудь попытки установить это бремя, которого они страшились больше, нежели потери собственной жизни»; но в другом месте он принужден сам себя опровергать, говоря о восстаниях в районах Байё, Руана, Кана: «Однако, по правде сказать, они восстали не под предлогом табели, ибо она тут всегда существовала, но по той причине, что в подражание Нижней Нормандии простонародье этих городов хотело показать себя по крайней мере столь же мятежным, полагая, что не быть таковым было бы позорно». Это свидетельство ценно для характеристики революционных настроений народных масс, но ясно, что, кроме «подражания», восстания имели и другие мотивы. Концепция автора донесения натянута. Истории расправ с финансовыми агентами показывает, что народ не меньше ненавидел, например, талью, чем табель. Слух о введении габели послужил только искрой, разжегшей старую ненависть к разнообразным и бесчисленным налогам. Но отвержение налогов и осталось дальше единственной сознательной идеей движения, — хотя логика борьбы требовала расширения целей. Впрочем, в строго программном выражении даже борьба с налогами была ограничена определенными рамками. Официальная, осли так можно выразиться, программа восстания ясно определена в приведенных словах Биго де Монвилля: «Они говорили, что желают помешать сбору всех налогов, установленных после смерти Генриха IV». Она оформлена в виде обычной для крестьянских средневековых восстаний идеализации прошлого, в виде призыва не к новому будущему, но к «старой правде>, в данном случае к не очень отдаленному времени Генриха IV, казавшемуся легким по сравнению с последними десятилетиями. Разумеется, на практике дело вовсе не ограничивалось борьбой только против налогов, введенных при Людовике XIII. Массы расправлялись со всеми представителями фиска без разбора. Руководители «босоногих» оказывались в противоречивом положении: они рассылали, например, по ярмаркам и рынкам агитаторов с призывом «не платить-ничего кроме старинных пошлин», а народ отказывался платить вообще какие бы то ни было пошлины. Действительное движение перехлестывало через грани провозглашенной аптиналоговой программы. Но руководители «босоногих» строго придерживались только ее: с ней могли бы примириться, казалось, самые разнообразные социальные круги за вычетом лишь откупщиков-финансистов. Очень показательны два дошедших до нас стихотворных воззвания «босоногих» (из довольно большого числа «пасквилей» и «песенок», печатавшихся преимущественно в Авранше и распространявшихся по всей провинции), относящихся ко времени начала восстания. Как форма, так отчасти и содержание этих произведений говорят о том, что они созданы не представителями народных масс. Может быть, к ним приложил руку и барон де Понтебер. Но чтобы обращаться к народу, надо было в какой-то степени поддержать его идеи и настроения. Как в "мазаринадах" времен Фронды причудливым образом перемешаны феодально-аристократические и народно-демократические мотивы, так в одном из этих стихотворений, озаглавленном «К Нормандии», одни строфы полны реакционно-сепаратистскими воспоминаниями о былой независимости Нормандии, призывами отстоять ее «хартии», обращениями за помощью к дворянам (строфы 2, 4, 7), другие в той или иной мере отражают настроения народных масс, шедших за «генералом Босоногим». Таковы в особенности строфы 3 и 8: Как, нам уже слишком поздно защищаться? Нет, мы в слишком большой скорби; Армия и кардинал владеют всем нашим имуществом и богатством; После того как у нас уже ничего не осталась, Сможем ли мы положить конец Этому бесконечному наваждению? Мы дошли до последнего изнеможения. Да, но пословица наших предков Говорит, что лучше поздно, чем никогда. Жан Босоногий... освободит от налогов, Он принудит снять габель И избавит нас от всех этих людей, Которые обогащаются за счет Нашего имущества и нашей родины. Его послал бог Установить в Нормандии Совершенную свободу. Однако и эти места (мы цитировали также выше другую строфу и ниже вернемся еще к двум) ни в каком случае не являются вполне отражением идеологии масс. Здесь несколько смещена и политическая перспектива (нападки па «армию», наряду с «кардиналом», двусмысленная «совершенная свобода»), и экономическая (чрезмерное акцептирование «имущества» и «богатства», при полном забвении труда), и религиозная («его послал бог»). Но важно, что руководители «босоногих» считали возможным печатать и распространять такого рода произведения. Ясно, что социальная ограниченность и путаница характерны для их позиции. Другое стихотворное воззвание было выпущено от имени самого Жана Босоногого и потому более ответственно. Оно называется «Манифест высокого и неукротимого капитана Жана Босоногого, генерала армии страдания». В нем мы не находим феодально-реакционных лозунгов (хотя имеет место призыв к дворянам о поддержке), а идеология руководства «босоногих» отражена, невидимому, более или менее адэкватно. Оно начинается с нападок на откупщиков и налоговых чиновников: Пусть люди, разбогатевшие с помощью налогов. Угнетают народ своими заговорами, Пусть они имеют целые свиты приспешников, Пусть своими интригами они продают родину И пусть они кичливо смеются над нами. Нося за наш счет атлас и бархат,— Невозможно, чтобы за свое предательство Они не получили по заслугам,— хоть и я босоногий! Пусть они домогаются поддержки всех откупщиков, Пусть они ездят а Париж добиваться габели,— Я сумею раскрыть с помощью моих крестьян Их тайную измену; и с непоколебимым рвением Я остановлю все это воровство, Изо дня в день притесняющее пород, Который, изнемогая под своим бременем, взывает к друзьям. Хоть я и босоногий, и воспрепятствую расхищению его имущества! Здесь характерно резкое противопоставление народной бедности и изнеможения богатству и роскоши «людей, разбогатевших с помощью налогов". Негодование направлено именно против них, а не против абсолютистского государства, устанавливающего эти налоги. Более того, с определенной политической целью — обособить борьбу против них от борьбы против государства — они обвиняются в «предательстве», «измене». Это как бы легализирует само восстание. В следующих двух строфах «Манифеста» выступает термин «тирания». Политические теории во Франции еще в XVI в. проводили различие между властью в собственном смысле, которой следует повиноваться, и тиранией, с которой законно и даже должно бороться любыми способами; монархомахи оправдывали убийство королей, ставших тиранами; политические писатели XVII в. подчас объявляли тираном первого министра (Ришелье, Мазарини), противопоставляя его королю. «Манифест» объявляет подлинными тиранами габелеров,— следовательно, война против них законна и не является актом непокорности по отношению к королевской власти. Задачей «армии страдания" провозглашается борьба с тиранией: Цезарь был умерщвлен в сенате Брутом За то, тго злоумышлял против лсех римлян, Катилина был убит после того, как совершил Множество злоупотреблений в ущерб людям. Так цеужели же я стерплю, чтобы народ изнывал Под тиранией и чтобы туча откупщиков Угнетала его дли своих барышей изо дня в день! Клянусь помешать этому, хоть я и босоногий! Я не страшусь их жалких угроз; Мои люди — хорошие солдаты, и поддерживая меня, Они доставят достаточно организованных отрядов, Чтобы смело держаться при помощи крестьян Против габолеров, настоящих тиранов, Желающих угнетать парод и национальности И домогающихся всей той тирании, Против которой восстают нормандцы, пуатевинцы и бретонцы. Здесь особый интерес представляют последние три строки. Руководителям «босоногих», как видно, не свойственна была местная ограниченность, характерная для большинства средневековых крестьянских движений. Они видят единство своих целей с целями одновременных народных движений, происходивших в других провинциях —Пуату и Бретани; под угнетаемыми «национальностями» (nations) в тексте подразумеваются прежде всего бретонцы, являвшиеся во Франции наименьшинством и действительно испытывавшие национальный гнет вместе с финансовым. Иными словами, "Манифест" ставит вопрос о превращении местного революционного движения в общефранцузское. Особенно яоно говорит об этом следующая строфа, обращенная к Парижу, так же как и к другим городам северной Франции: Ты, Париж, занимающий перпое место в мире, Покажи свою доблесть в помощь «страдальцам», Поддержи своими силами обильное войско Храбрых руанцев и верных тебе канцев. Валонь и Сен-Ло, Карантан и Байё, Домфрон, Вир, Кутанс, Фалез, Лизьё, Ренн, Фужер, Доль, Авранш и Эвре,— Поддерживайте неустанно отважного Босоногого! Если бы Париж услышал этот призыв и восстание «босоногих» превратилось бы во всефранцузское политическое движение против «тираний»,— это была бы Фронда. Но Фронда разразилась только девять лет спустя. Восстание «босоногих» — одна из ее генеральных репетиций. В следующих строфах «Манифеста» заучат уже и такие «фрондерские» мотивы, как намеки о небесполезности всего этого дела и для придворной знати. Наконец, последняя строфа содержит открытый призыв к провинциальному дворянству и к буржуазной верхушке городов: Полковниц Мондрен заклинает дворян Всех мост и областей помочь освободиться, Смело, отвергнув налоги и габель, С которыми их надеются заставить примириться. Также города и бурги для этой великой цели Призываются оказать общую помощь Жану Босоногому, Невзирая на все копии судебных приговоров, Которые ему тщетно пытаются вручить. Ясно, что если стихийно в ходе борьбы восстание «босоногих» имело тенденцию повернуться и против существующего политического строя, и против дворян, и против буржуазной аристократии городов, то узко антиналоговая идеология руководителей должна была послужить в этом отношении помехой.
МАКСимка: В самом доле, в силу простой логики борьбы восстание против лиц, непосредственно причастных к налогам, должно было превратиться и в восстание против всех, кто их защищал, т, е. перерасти прежде всего в борьбу против совокупности провинциальных властей, а, следовательно, и против центрального правительства. Уже в самом начале Движение имеет против себя силы губернатора Авранша и королевского военного наместника в Нижней Нормандии; оно сразу же грозит обрушиться на судейских чиновников Авранша, потому что они были ех оШсю защитниками существующего строя. И в других городах восстания обрушивались на муниципальные и судебные власти. Сам доверенный представитель короля в провинции — губернатор —был предметом народной ненависти. Борьба против налоговых вымогательств необходимо превращалась и в практических действиях и отчасти даже в сознании народа в борьбу против абсолютистского режима в целом. Кто же не видел, что налоговый натиск но только проистекал из жадности откупщиков, но и порождался самой властью—и не столько провинциальной, сколько центральной? В сентябре 1639 г. особый королевский комиссар, выступая в руанском парламенте, между прочим прямо заявил (по тексту секретного регистра): «Мятежи имели место под тем прикрытием, которое им старался придать народ, что будто бы у него плохое правительство, хотя это совсем не так». Что касается фактического правителя Франции кардинала Ришелье, то его, как мы видели, решались задевать даже руководители «босоногих» в своих воззваниях, В народе он был чрезвычайно непопулярен, в нем, как и в других министрах, видели прямого сообщника и покровителя всяческих «габелеров». Народную ненависть к Ришелье и отождествление его с врагами-откупщиками хорошо иллюстрирует один эпизод из руанского восстания 21 августа. Этот эпизод был соответствующим образом понят в Париже, где о нем тотчас стало известно; современники придали ему большое значение, а шведский посол Гуго Гроций сообщил о нем в очередном- донесении канцлеру Оксеншерне. Во время восстания с главных ворот якобинского монастыря в Руане исчез прибитый на них герб шефа ордена — кардинала Ришелье. Кто снял его? Тотчас по подавлении восстания руанский парламент составил специальный протокол о том, что сами монахи добровольно сняли герб, — «дабы его снятие не приписывали пароду». Очень вероятно, что парламентское судейство несколько покривило душой при составлении этого протокола. Но, может быть, и в самом деле монахи - якобинцы, «участвовавшие в (откупах) различных налогов» и бывшие поэтому, по словам Флоке, «в тот момент отнюдь не на хорошем счету п глазах народа», сами поспешили снять с ворот герб Ришелье под впечатлением «услышанных ими с улицы проклятий против ненавистного министра». Гуго Греции писал, что этот герб «не защищал» монахов, «а навлекал на них гнев». По словам автора XVIII в. Ле Вассора, герб был снят «по причине ненависти народа к кардиналу». Переносились ли эти чувства и на короля? У нас нет об этом точных данных, да и не может, пожалуй, быть, если учесть характер источников. Но некоторые намеки все же заставляют подозревать это. Один такой намек из донесения мы цитировали выше («власть короля... была уничтожена до такой степени...» и т. д.). Другой содержится в мемуарах Биго де Монвилля, в связи с рассказом о казнях «бунтовщиков» в г. Кане поело подавления восстания: «Они умерли без раскаяния в своих грехах, говоря отвратительнейшие слова о том, к чему должны были бы питать величайшее почтение»; контекст заставляет предполагать, что речь идет не о религии, а именно о королевской власти. Во всяком случае естественно думать, что практические уроки революционной борьбы понемногу раскрывали перед массами всю лестницу, ведущую к подножию королевского трона. Но столь же несомненно, что руководители, си своей строго ограниченной антиналоговой программой, мешали прояснению этой .политической перспективы. В одном из цитированных приказов от имени Жана Босоногого население призывалось вооружаться и быть в боевой готовности «для службы королю и поддержания его государства» и, далее, «для защиты и освобождения родины, угнетаемой откупщиками и габелерамш. Противоречивость этой позиции по-своему чаштил и вскрыл официозный придворный историк Людовика XIII Бернар. Рассказывая о «босоногих», хотевших своим именем выразить свою нищету, он прибавляет: «Известно, что на самом деле это были простые лодыри, желавшие жить чужим трудом и восставшие против своего суверена, дабы иметь свободу грабить; они это вскоре и обнаружили, хотя и старались скрыть свои намерения под единственным предлогом освобождения от податей, что само было достаточно преступно; ибо они обязаны их платить своему королю, как и вообще нельзя найти никакого законного основания для бунта». Защитникам» существующего порядка против «босоногих» выступали не только государственные и муниципальные чиновники и королевские войска. Мы видели, что военный наместник Матипьон, ввиду недостатка войск, посылал особого гонца собирать на помсщъ псе наличное провинциальное дворянство. Мы увидим, что подавлять восстание в Кане он явится в сопровождении добровольцев-дворян. При описании событий в крупных центрах мы всюду встречаем указания на активную роль дворян в подавлении беспорядков. Наконец, и в заключительных военных операциях армии Гассъона против «армии страдания» принимал участие, по сообщению Таллеман де Рео, «цвет нормандского дворянства», находившийся во время восстания на фронте. Это должно было подталкивать превращение антиналогового движения в антифеодальное и антвдворянское, хотя сеньориальная экеплоатация в тот момент и отходила на второй план по сравнению с налоговыми бедствиями. В условиях развертывания восстания крестьяне Нижней Нормандии, естественно, стали сводить счеты и со своими ненавистными сеньерами. Правда, свидетельства наших основных источников, «донесений», во поведу дворянства весьма сбивчивы. Одно донесение утверждает, что чуть ли не все нормандское дворянство повинно в попустительстве мятежу: «Сельское дворянство-енесило, чтобы целые дни в их приходах били в набат для сбора мятежников и чтобы их держатели восставали по этому поводу, не принимая против того никаких мер». Впрочем, автор этого коротенького донесения вообще настроен весьма сердито: все в Нормандии, по его мнению, мятежники, «одни совершали преступление, другие его терпели», должностные лица в городах сделали для подавления «босоногих» так же мало, как и дворяне в деревнях. Другое донесение утверждает о поведении сельского дворянства нечто противоположное: «В сельских местностях (dans le plat pays) благородные дворяне удержали в повиновении своих вассалов». Но это в свою очередь опровергается утверждением первого донесения: «Все сельские местности (tout le plat pays) содействовали им («босоногим») с радостью»,— справедливость же этого утверждения подтверждаетсп множеством фактов из истории восстания. Понидимому, истина заключается все же в том, что крестьяне «содействовали» восстанию—вопреки противодействию своих сеньеров, тщетно пытавшихся их «удержать в повиновении». Наибольшее доверие вызывает частное письмо управляющего одним нормандским поместьем к своему успевшему бежать господину: «Мы нэ решаемся выходить из дому, так как на нас тотчас же нападут. Смута этого восстания растет с каждым днем. Жан Босопогий издает указы и распоряжения...» Насколько широкий характер носили выступления нормандских крестьян против своих сеньеров? Наши источники слишком односторонне для ответа на этот вопрос, из них можно почерпнуть лишь некоторые факты, дающие направление догадкам, Но исторпк Капфнг, использовавший какие-то неопубликованные архивные дапные (вообще счастливый на находки в архивных залежах, относящихся к XVII в.) так излагает социальное содержание восстания: «Среди всех этих несчастий войны бедный народ сельских общин показал себя бунтовщиком и мятежником. В Нормандии происходило восстание «босоногих—крестьян (communaux), вооружившихся косами и лемехами от плугов, чтобы разрушить дома Дворян (les manoires des nobles hommes) и сделать всех равными, подобно смерти в «пляске мертвых». А затем они, как «пастушки» в средние века, наводняли деревни, громили богатые дома, в особенности же приемочные конторы, где взимались проклятие пошлины с народного пота». К сожалению, у нас почти нет возможности проверить точность этого описания, в особенности наличие эгалитаристских устремлений у крестьян («сделать всех равными»); но бесспорно, что расправы с дворянскими усадьбами имели место. Однако в то время как крестьяне нападали на своих сеньеров, руководители «босоногих» обращались к дворянам с призывом совместно бороться против налогов. Любопытно наблюдать те косвенные приемы и, так сказать, уловки, с помощью которых классовый инстинкт нормандских крестьян все же прокладывал себе дорогу. Поскольку все сознательные помыслы «босоногих» исходили из одного центра — задачи борьбы с налогами и откупщиками, то и стихийно возникавшая борьба с земельными сеньерами приобретала соответствующую идеологическую мотивировку: нападению подвергались либо те землевладельцы, которые сами были причастны к фиску, либо те, которые родством или иным признаком оказывались связанными с финан-сиитами а их делами, либо, наконец, какому-нибудь особо ненавистному сеньору приписывалась, хотя бы и вопреки фактам, связь с откупами и налогами, и это служило оправданием и поводом для расправы над ним. В нервом случае переход был особенно естественен; представители чиновной (в том числе и финансовой) буржуазии сплошь и рядом одновременно с должностъю владели также земельной собственностью, а подчас и дворянским титулом. Их громили и налогоплательщики и феодальные держатели. Так, 27 сентября из Авранша вышел отряд «босоногих», по дороге к нему присоединились крестьяне деревни Курти, «и все вместе они отправились в деревню Норон громить, разрушать и опустошать усадьбу де ла Бретеш, принадлежащую сьеру Анго, сборщику тальи в Авранше». Само название усадьбы говорит здесь о крупном феодальном владении. 8 сентября «бригада» Латура ходила из Авранша «производить опустошения в усадьбе Франсуа Госслена, сьера де ла Гэз, чиновника (lieutenant particulier) податного округа», а на следующий день шестьдесят «босоногих» снова вернулись туда довершать погром, между прочим сожгли флигель, «разрушили жилой дом и голубятню». Упоминание о голубятне снова указывает на крупную дворянскую сеньерию. Из Кутанса производились неоднократные походы против замка некоего барона дю Мениль-Гарнье, владевшего, несмотря на свое происхождение от мелкого служащего, не только одной из доходных судебных должностей в городе, но и обширными феодальными владениями вблизи Кутанса. Распространился слух, что он же — один из инициаторов введения габели. В цитированном выше стихотворном воззвании «К Нормандии» между прочим содержится такой призыв: Иди, доблестный полководец, Генерал страны страданья, Ог которого изменник Пупинепь Получил правую месть, Иди, захвати Мониля-Гарнье, ' Который старается тебя погубить; Не давай ему жить; Иди, послушай моего совета, Народ готов за тобою следовать И итти жечь его жилище. Последние слова, повидимому, говорят о том, что с этим Менилем-Гарнье «народ» (должно быть, его крестьяне) имел свои счеты. Барон, по всей вероятности, знал это, так как заблаговременно собрал в своем замке вооруженный гарнизон '"в восемьдесят с лишним человек и благодаря этому отбивался от нападений «в течение всех отих беспорядков, который могли стать для него роковыми. Число таких примеров можно увеличить. Приведем теперь дна примера распространения расправ на землевладельцев — родственников «габелеров». Так, характерна судьба крупного землевладельца Гоаслена, приходящегося шурином сборщику тальи Николю, жившему в г. Кутансе. В начале восстания толпа в Аврашпе расправилась с другим шурином зтого всем известного и ненавистного Николя, Пупинелем. Судьба Гоаслена была такова же. Его крестьяне привязали его к хвосту лошади и так два или три дня волокли по полям, показывая, как поджигают различные принадлежащие ему дома и постройки, после чего привязал' о го к яблоне и расстреляли. Вот другой случай. Отряд «босоногих» разгромил возле г. Понторсона владение (сад и семь маленьких домов, сдававшихся внаем) некоего сьера Далабарр, чиновника податного округа. Крестьяне соседних деревень Пуаллэ, Со и Понтобо, узнав об этой расправе над ним, тотчас разгромили в деревне Понтобан усадьбу, где жили его родственники и дочь, «учинив над ними величайшие гнусности». В этих случаях родство с налоговым агентом явно служит лишь поводом к расправе над ненавистным соньером. Но если такого повода по было, его можно было создать. Так было с крупным феодалом сьером де Бопре, имя которого нам уже встречалось; это тот дворянин, который, видя угрозу надвигающегося восстания, бросился умолять об отмене габели сначала в Кан, затем к королю и добился своего, но слишком поздно. Его дальнейшая судьба такова. Ненавидимый своими крестьянами (повидимому, потому и проявивший так много усердия для предотвращения восстания), он своими хлопотами не спас себя, а только дал повод к подозрениям. На самом деле, как уверяют все источники, он не имел никакого отношения к откупам. Но тщетно пытались разуверить в этом парод он и его друзья. Уверенность в его виновности росла вместе с развитием восстания. То же стихотворное воззвание додержит посвященную и этому Бопре строфу, в которой он выступает как чуть ли не единственный виновник и габели и другого одиозного налога — сбора с производства бумаги: Мортен, довольно сносить; Ты должен решиться на это дело, Обрушить на Бопре Десять тысяч своих громовых Но дай себя околдовать Этому духу, который, как видели, Посещает тех, с кем мы находимся в роспре. Это именно он — этого нельзя отрицать — Вызвал габель И налог на бумагу.
МАКСимка: В конце концов сьер де Бопре, преследуемый как «советчик» (donneur d'avis ) и «откупщик» (partisan), спасая свою жизнь, бежал из своих владений и из Нормандии, а окрестные крестьяне, разыскивавшие его для предания смерти, разгромили его замок в Крэнэ. Это слияние в глазах восставших крестьян в одном образе дворянина и откупщика, отождествление того и другого, само по себе симптоматично; оно говорит не только о поисках повода для расправы с ненавистным ссньером, но и о более глубоко лежащем инстинктивном понимании того, что откупщики — это не особый, отделимый от дворянской монархии враг, а лишь наиболее тяжелая в данный момент форма гнета того же дворянства и дворянского государства. Но прояснению и этой перспективы, несомненно, должна была мешать узкая антиналоговая идеология руководителей «босоногих». Она, как видим, и практически весьма связывала размах борьбы против дворян. К таким же результатам мы пришли бы и при близком рассмотрении отношения восстания к духовенству и церкви. Логика борьбы показывала массам, что монахи и попы — важнейший оплот и неотъемлемая составная часть того режима, с которым им приходилось бороться. Мы встретили ужо два примера (капуцины в Авранше, якобинцы в Руане) и встретим ниже еще несколько примеров того, как борьба с налоговым гнетом служила поводом и мотивировкой для столкновения народа о духовенством. Но и эту стихийную тенденцию развития восстания идеология руководителей не углубляла, а тормозила. Наконец, тоже можно сказать и об отношении восстания к буржуазии, точнее — к ее чиновно-привилегированной части. Но этот вопрос надо подробнее осветить па примерах событий в. Кане и Руане. Однако сначала еще раз вернемся к характеру и содержанию восстания «босоногих» в целом. Из сказанного выше отнюдь на следует, что антиналогопая программа борьбы сама по себе была узка и незначительна. Напротив, как исходная основа движения она была весьма благодарна. Во-первых, налоговая система в XVII в. представляла собой то слабое звено, от которого зависела судьба всего феодально-абсолютистского режима. Это была ахиллесова пята французского абсолютизма. Поэтому нападение на налоги, естественно, должно было, хотя бы в тенденции, развертываться в нападение на весь «старый порядок». Во-вторых, налоговая система непосредственно мешала развитию капитализма во Франции. В ней наглядно воплощалось господство феодализма над капитализмом. Поэтому борьба против налогов объективно была борьбой за облегчение капиталистического развития Франции, хотя в не« и могли подчас включаться отдельные феодально-реакционные элементы. В-третьих, антиналоговая программа была той почвой, на которой легче всего могло произойти объединение двух революционных сил —крестьянства и плебейства, потому что тяжесть налогов лежала равным образом, на трудящихся массах города и деревни, хотя, кроме того, у крестьян были свои враги в деревне, а у плебеев — в городе. Борьба с налогами, следовательно, создавала единый крестьянско-плебейский фронт, а это было важнейшей предпосылкой силы и боеспособности восстания. Последнее обстоятельство особенно важно. Антиналоговая программа, как видим, хотя, с одной стороны, ослабляла, зато, с другой — усиливала движение «босоногих». Это восстание действительно не было ни только крестьянским, ни только городским плебейским; слияние крестьянской и плебейской борьбы составляет его характерную черту на всем протяжении. Мы видели это слияние уже в авраншских событиях, с которых начинается история «босоногих». «Армия страдания» была и крестьянской и плебейской по своему составу; она опиралась на широчайшие крестьянские резервы и большой крестьянский актив, но «рекрутов,— по словам Флоке,—в изобилии доставляли им и ремесленные корпорации, притесняемые новыми поборами». Более того, если в городах находились основные опорные пункты старого режима, то городское плебейство поставляло и наиболее активные кадры «босоногих». В сельских местностях силы сопротивления были невелики, с дворянами, подпавшими под подозрение, крестьяне расправлялись коротко и сурово. Из деревни в деревню пламя восстания перекидывалось очень легко; прямые сношения между предводителями восставших в отдельных приходах устанавливались беспрепятственно. Но в городах для достижения успеха требовалось и больше усилий и больше организованности. История восстания «босоногих» концентрируется именно вокруг городов, откуда импульсы и организация движения распространяются по сельским местностям. Донесения многократно сообщают о походах отрядов "босоногих" из Авранша, Кутанса и других городов в окрестные дрревпи, где с помощью местных крестьян пропзводплись погромы домов "габелеров" (из крестьян, дворян или буржуа). Так, 25 июля из Авранша вышло 400 человек организовывать погром одной дворянской усадьбы. 24 и 25 июля другой отряд «из предместий Авранша» ходил в деревню Сен-Леонар (где крестьяне восстали еще 16 июля) организовывать «вместе с солеварами» погром усадьбы «сьера Вогебу, откупщика четвертины на соль»; 31 июля в ту же деревню снова ходил отряд громить дом какого-то служащего (commis) этого сьора Вогебу; 15 августа поход повторился против еще одного «габелера», 5 августа отряд в 100 человек ходил из Авранша за семь лье в приход Сент-Обен громить и жечь дом некоего Валь Базен, повидимому, крестьянина, за то, что его сын служил у «габелеров» в качестве солдата-стражника. 9 сентября 40 человек ходили из Авранша организовывать погром «усадьбы сьера де Базилли, элю этого податного округа, расположенной в приходе Монтюшон». 12 сентября жители городка Сен-Джемс «и их соседи» (подразумеваются крестьяне) разгромили в окрестностях дом сборщика тальи. 23 октября отряд из г. Серанс ходил в деревню Менвилль громить дом «одного человека по имени Адам», невидимому, зажиточного крестьянина. Другие подобные же примеры мы уже приводили выше. Все они показывают, что в едином крестьянско-плебейском движении руководящая и организующая роль принадлежала плебейству, опиравшемуся на сочувствие крестьянских масс всякому акту, направленному против налогового гнета. ВОССТАНИЕ В КАНЕ Опорные пункт старой власти находились в городах: там помещались королевские суды, финансовые органы, тюрьмы, замки с их гарнизонами, там на стороне королевской администрации были и многочисленные кадры городских магистратов— муниципальные советники, эшевены и т. д. Следовательно, если учитывать только внутренние силы одной Нормандии, судьба восстания «босоногих» зависела от исхода борьбы в городах. А всход борьбы в городах определялся в свою очередь той позицией, какую займет по отношению к восстанию городская буржуазия. Рассмотрим ход событии в двух крупнейших городских центрах Нормандии — Кане и Руане. Буржуазия этих центров определяла физиономию буржуазии всей Нормандии. Плебейство Кана восставало не раз в годы, предшествовавшие восстанию «босоногих». Так, значительное антиналоговое движение имело здесь место 27 мая — 18 июня 1630 г. Дело началось с погрома судов, предназначенных для вывоза хлеба. По словам протокола, составленного интендантом, стрелки (les archers du prevot ), посланные разогнать толпу, «вместо того чтобы исполнить приказание, обратились в бегство». Дюжина солдат, составлявших гарнизон замка, в конце концов захватила и привела « тюрьму (la maison du roi) нескольких зачинщиков, но тотчас по звону набата собралась двухтысячная толпа и осадила тюрьму. Буржуазная гвардия отказывалась выступить, «буржуа... по большей части способствовали или попустительствовали мятежу и решили не допускать наказания мятежников». Интенданту удалось собрать только небольшой отряд из дворян и городских должностных лиц, но тюрьма была уже разгромлена, пленники выпущены и толпа громила какие-то дома в предместьях; происходили уличные сражения, имелись убитые и раненые; отряд интенданта не мог остановить беспорядки в течение нескольких дней. Только прибывшему в город наместнику Матиньону удалось подавить восстание, невидимому, с помощью изменившей свою позицию буржуазной гвардии. В следующем, 1631 г., имели место "беспорядки", направленные против булочников. Автор одного из донесений утверждает, что восстание 1639 г. в Кане «произошло скорее из-за дурного примера, чем по причине заинтересованности»; он хочет сказать, что восстание здесь не было направлено против габели. Трудно определить, насколько тесно оно было связано с основной организацией «босоногих». Похоже, что оно более или менее планомерно подготовлялось наперед: другое донесение подчеркивает, что признаки начала восстания имелись почти за неделю до того, как оно открыто разразилось; это говорит о деятельности каких-то организаторов, может быть, связанных со штабом «армии страдания». Но необходимо учесть и то, что Каи был расположен несколько в стороне от основных районов движения «босоногих». Впрочем, связь отдельных городских движений с общим ходом восстания не обязательно представлять себе всегда в виде прямой физической помощи. Большие города» как Кан и Руан, имели в своих стенах достаточно горючего материала. Довольно было сигнала, сведений о начавшейся борьбе в провинции, чтобы в этих городах вспыхнули встречные восстания. По словам Биго де Монвилпя, уже первые сведения о волнениях в провинции «возбудили в Кане различные толки, подстрекавшие к вылежу». А когда 13 августа в Кане стало известно о начале руанского восстания (о котором речь будет впереди), «простонародье восстало и разгромило дома тех, кого оно подозревало, как виновников новых налогов. Их вождь назывался Голоруким (Bras-Nus)». Это прозвище предводителя канских плебеев ясно оттеняет взаимодействие, если и не прямую связь, данного восстания с очагом «босоногих» под стенами Авранша.
МАКСимка: О самом ходе этого восстания мы узнаем преимущественно из двух протоколов, составленных лейтенантом бальшка мором Кана по имени Ле Бла, один из которых охватывает события 13—16 августа, другой —26—29 августа, а также из особого донесения о мятежах в генеральстве Кан. Еще 8 августа на рынке был избит кожевниками чиновник по сбору нового налога на кожи (маркировщик кож). 13 августа толпа высыпала на улицу и начались погромы. Был разгромлен и разрушен дом этого чинопника (сам он спрятался под кучей черепиц); та же участь постигла и дом одного его служащего, который едва спасся с женой в городском замке; затем погрому подвергся дом одного чиновника податного округа, а все его бумаги вместе с имуществом были сожжены на улице в огромном костре. Следующими жертвами были намечены сборщик тальи в городе, один судебный советник, участвовавший в сборе subsistance, служащий конторы по маркировке бумага, президент податного суда «по причине начатого в этом суде следствия о мятежах в Авранше и Мортене». Но эти намерения восставшие не успели осуществить. Невидимому, и некоторые элементы капской буржуазии принимали деятельное участие в первых выступлениях. В частности, против сборщиков налога на кожу толпу вели зажиточные мастера кожевники: «В 7 часов вечера они вывели своих работников (serviteurs), женщин и детей вместе с множеством мелкого люда, который они подпоили с утра». Налоги, действительно, ощутительно били по карману крупных ремесленников-предпринимателей, побуждая их к активности. Но одновременно действовала причина, наставлявшая большую часть буржуазии остерегаться восстания с самого начала: городские ворота не были своевременно закрыты, а в окрестностях Кана крестьянство волновалось. Утром 14 августа городскими властями было получено сообщение, что «масса (une multitude) жителей окрестных деревень при известии о том, что произошло накануне, вошла в город, дабы присоединиться к мятежникам и возобновить погромы, и что настоятельно необходимо озаботиться, чтобы еще и другие не смогли проникнуть в город». Должно быть, приунаки этой опасности были налицо и к вечеру 13 августа, и это побудило главную часть буржуазии к сотрудничеству с властями, так как перед лицом единого крестьянско-плебейского движения она уже не могла бы играть роль арбитра, остановить или повернуть его по своему желанию. При первых известиях о беспорядках 13 августа для охраны города образовался под руководством лейтенанта бальяжа импровизированный военный отряд из нескольких дворян, королевских чиновников и многих буржуа. Протокол лейтенанта, описывающий посещение этим отрядом места погрома одного из вышеуказанных домов, показывает, что отряд рассчитывал на поддержку широких кругов буржуазии и что в рядах восставшей толпы буржуа отсутствовали: «Войдя на эту улицу, мы заметили множество собравшегося народа, производившего великий шум; вследствие наступления ночи ми приказали итти впереди себя факельщикам, дабы буржуа этого города могли узнать нас в сутолоке и оказали нам поддержку и случае надобности. Указанный народ разбежался, завидя нас, так что ни мы, ни кто-либо из сопутствовавших нам не смогли заметить или распознать кого-нибудь из этих лиц в отдельности, но только в целом. Но мы видели и нам было подтверждено и сообщено нашими осведомителями, что всю эту толпу составляли только нищие люди из подонков народа (gueux gens de la lie du peuple), бедные женщины и дети; остановившись у этого дома, мы увидели, что вен окна и двери у него выломаны, комнаты разграблены и опустошены, большая часть крыши снесена». Таким образом, если некоторые элементы канской буржуазии и возглавили на первых порах плебейские массы, то дальше последние, невидимому, действовали самостоятельно, а основная часть буржуазии прямо сотрудничала с властями. По словам донесения, «все городские порядочные люди и лица с положением отнюдь не участвовали в этом бунте; напротив, они показали себя полными решимости подавить и усмирить, наглость этой черни (canaille)». Правда, мы не имеем прямых сведении о том, чтобы буржуазная гвардия Кана 13-го или 14 августа активно подавляла восстание. Но вот текст изданного через несколько дней приказа военного наместника Нижней Нормандии Матиньона: «Ввиду того, что некоторые яшевены и синдики города Кана явились к нам и сообщили, что недавно в этом городе имело место народное недовольство и волнение и несколько домов было разграблена, — действие, нарушающее общественный покои, наносящее ущерб интересам короля и миру этого города,- — приказываем всем капитанам кварталов нашего города держать постоянно в готовности под ружьем по двенадцать солдат из буржуа в каждом квартале для оказания помощи этим капитанам, в случае если снова произойдет какое-либо волнение парода, дабы имелась наготове сила для установления необходимого порядка и противодействия могущему воспоследовать злу». Из этого приказа можно заключить, что у Матиньона уже имелись достаточные основания рассчитывать на верность буржуазной гвардии, хотя со время событий 13—14 августа она по была вполне «наготове», т. о., может быть, частично и колебалась. В пользу предположения о сотрудничестве буржуазной гвардии с властями говорит и легкость подавления этой первой вспышки восстания. Плебейство Кана было отрезано от крестьянских резервов: 13 августа отряд муниципалитета овладел главными городскими воротами и закрыл их, а 14 августа были закрыты вое ворота, подняты .мосты и приняты другие предохранительные военные меры. Военные действия на улицах города были незначительными. Нечером 13 августа у рва городского замка произошла стычка, по время которой были ранены несколько человек и убггга одна женщина. На следующий день около полудня погромы в городе возобновились, но не были значительными. Повидимому, силы «порядка» были достаточно велики. К вечеру от имени военного наместника и муниципалитета на улицах был оглашен приказ, предписывавший жителям города и предместий не выходить из долгу после 9 часов вечера и запрещавший под угрозой смерти после атого часа собираться на улицах, перекрестках и площадях. Восстание как будто закончилось. Но именно легкость его подавления и прибавила, должно быть, смелости канской буржуазии; в частности, опыт 13—14 августа показал, что движение крестьянства в окрестностях Кана незначительно, что широкие крестьянские массы здесь по той или иной причине не поднялись. Это развязывало руки «бюргерской оппозиции». Со своей стороны и «плебейская оппозиция» вовсе не чувствовала себя разбитой и готовилась к возобновлению восстания, может быть, находясь в каких-либо сношениях со штабом «босоногих». «Мятежников попрежнему, но словом протокола, «возбуждал один из них поимени Голорукий (Bras-nu), человек низкого и подлого звания (homme de vile et basse condition), заставлявший; называть себя капитаном». Новый взрыв разразился 26 августа. «Лишь только известие о мятеже в Руане дошло до Кана,—рассказывает Биго де Монвилль,— народ там возобновил восстание, так что едва лишь был подавлен бунт в Руане, как он возобновился в Кане еще более неистово, чем прежде. Голорукпй и его сторонники, многие из которых были вооружены огнестрельным оружием, повредили и разграбили дом Гагэ (Haguais), сборщика тальи». Еще рано утром к дому этого Гагэ являлись отдельные женщины требовать возврата нового собранного налога —"subsistance des gens de guerre" . Затем у ратуши, где происходило заседание муниципалитета, собралась толпа с тем же требованием —отдать деньги, забранные откупщиками в свою пользу. По словам Кареля, лозунг «да здравствует король» «простонародье сделало сигналом восстания». Представители муниципалитета пытались уговаривать толпу разойтись, а когда это не помогло, капитанам буржуазной гвардии, охранявшим ратушу и угрожаемые места города, было приказано силой разогнать толпу. Приказание это было выполнено, несшие в тот момент караул солдаты-буржуа действовали, должно быть, еще под влиянием простой военной дисциплины, действовали болею как солдаты, чем как буржуа. Но вскоре наступил перелом. Крестьяне на этот раз не ворвались в городские ворота (может быть, своевременно закрытые). Плебейская же двухтысячная толпа, разогнанная в одном мосте, тотчас собралась в другом и принялась за погромы: сначала был разгромлен дом упомянутого Гагэ, затем других налоговых чиновников и финансистов. Здесь мы встречаем новый случай связи католического духовенства с налоговыми операциями: восставшие разрушили одно из здании аббатства Мондэ «из-за негодования, что там находнлась приемочная налоговая касса»: на улицах горели костры, в которых восставшие ожигали деловые бумаги и имущество своих врагов, В этот критический момент основная часть буржуазной: гвардии отказалась подавлять мятеж. По словам протлмла, «ярость этого мелкого люда до такой степени изумила и напугала жителей, что капитаны не могли найти никого, кто готов был бы за ними следовать». Может быть, отчасти канские буржуа действительно были испуганы, но их бездействие имело а другие мотива. Описывая положение вещей на следующее утро, протокол приводит уже иное, еще более натянутое объяснение к оправдание этой позиции буржуазной гвардии: рано утром 27 августа был собран совет города для обсуждения мор борьбы с бунтовщиками; квартальные капитаны доложили, «что они нашли очень мало лиц, желающих взяться за оружие, так как большинство должностных лиц и видных буржуа (principaux bourgeois) находились в своих загородных домах по случаю вакаций и сбора урожая, а лучшие купцы города еще не вернулись о ярмарки в Гибрэ, мелкий же люд они не могли заставить взяться за оружие, до того была его лучшая часть запугана мятежниками, угрожавшими разгромить дома тех, кто выступит против них». Если слова, относящиеся к «лучшей» (т. е. верноподданной и штрейкбрехерской) части «мелкого люда» здесь, может быть, и верны, то ссылка на отсутствие в городе "лучшей" части буржуазии явно лишь прикрывает отказ наличной буржуазии от выступления. Ниже протокол принужден прямо признать это: виднейшие городские должностные лица сами отправились по домам канских буржуа с уговорами и со строгим приказанием о выступлении под командой квартальных капитанов; результат был плачевный: многие жители насмешливо отвечали, «что у них нет более оружия, ибо они были вынуждены продать его для уплаты налогов.» Это был очень остроумный ответ буржуазии абсолютизму, звавшему ее на подавление антиналогового движения. Сам военный наместник бэльяжа Ле Блэ позже подтвердил канцлеру Сегье, что он призвал к оружию «всех глав семейств», но за ним последовали лишь «такие-то и такие-то» (очевидно, прилагался список), «все же остальные виновны», т. е. принадлежали к тем «буржуа, которые отказались способствовать службе королю». И все же развитие восстания в ближайшие дни необходимым образом должно было изменить позицию канской буржуазии.
МАКСимка: Впрочем, часть буржуазии активно выступила на стороне властей с самого начала. Не сумев двинуть в бой отряди буржуазной гвардии, муниципалитет уже 26 августа сформировал особый отряд из дворян, находившихся в городе и прибивших из окрестностей, из королевских чиновников и некоторого числа буржуа. Этот отряд тотчас начал энергичное наступление на толпу. По словам протокола, возле одного подвергшегося погрому дома «мятежники решили удержаться. Но тотчас они были атакованы, принуждены бежать с поля битвы и их преследовали из улицы в улицу». Однако затем восставшие снова неоднократно сплачивали свои ряды и переходила в контратаки, обращая противников в бегство. Рукопашная битва на улицах была кровопролитной, немало было раненых с обеих сторон. Только наступившая ночь прекратила ее, а на следующее утро она. возобновилась с прежним ожесточением. Отряд муниципалитет!; так и не мог 27 августа добиться решающей победы. Восставшие несли потери убитыми и ранеными, но не только продолжали погромы и успешно оборонялись, а предпринимали и наступления; они (правда, безуспешно) осаждали королевскую тюрьму, пытаясь выломать ворота и выпустить заключенных. В муниципальном архиве Кана сохранился список лиц, особенно отличившихся в военных действиях 26 августа. Он дает отчасти возможность судить о социальном составе отряда. Из 73 имен 36 несомненно принадлежат дворянам или землевладельцам, судя по различным титулам, приставкам и прямым указаниям, в том числе по частому титулу «сьер де» (многие из последних были, должно быть, одновременно и городскими или королевскими чиновниками); шесть имеют указания на чиновную должность (следователь, адиокат, советник податного суда и др.), два —на военное звание, четыре — на ремесленную профессию (мастер оружейник, ковровый мастер, суконщик, аптекарь); остальные имена не сопровождаются никакими указаниями. Дворяне здесь представляют главную часть, буржуа— очевидное меньшинство. О преобладающей роли дворян свидетельствует и другой документ: благодарственная грамота, выданная военным наместником Матиньоном дворянину дю Буйон за самоотверженную оборону 27 августа особо угрожаемого и стратегически важного пункта города — моста, делящего Кан на две половины. Начало этой грамоты ценно также потому, что оно еще раз характеризует движущие силы восстания: «Будучи извещены 25 августа 1639 г. мором в эшевенами города Кана, что простонародье окраинных кварталов внутри города и предместий восстало и дошло до таких пределов мятежа, как погром имущества сборщика талъи и откупщиков королевских налогов . и разрушение из ненависти их домов, мы для его подавления прибыли из нашего замка Торпньи в указанный город в сопровождении многих дворян, собранных нами для этой цели, и прибыв туда, мы нашли большое число вооруженных дворян, среди коих Малерба дю Буйон с пикой в руке...». Разумеется, прибытие и Кан вечером 27 августа Матиньона с дворянскими резервами было одной из существенных предпосылок скорого подавления восстания, но все же (как нам покажет и тактика самого Матиньояа) и теперь сил на стороне «порядка» было бы още недостаточно для победы, не произойди коренной поворот в поведении канской буржуазии. Французская буржуазия XVII в. была столькими звеньями и неуловимыми переходами связана с фиском и абсолютистским государственным аппаратом, что удары антнналогового восстания по мере его развития неизбежно начинали сыпаться и на ее собственную голову, борьба с налогами незаметно превращалась в расправу над городскими богатеями и предпринимателями-эксплоататорами, объявляемыми (основательно или нет) «габелерами». Еще утром 27 августа буржуа Кана отличали насмешками на приказы выступить против восстания. Но события того же дня должны были отрезвить многих из них. Протокол сообщает: «В час пополудни мы услышали большой шум на улице, заставивший нас выйти из домов, где мы отдыхали; в то же мгновение прибыли многие лица с положением (personnes de condition), как буржуа и должностные лица, так и Дворяне, сообщившие нам, что мятежники собрались на главной улице города и намеревались грабить дом некоего Груэз, купца-галантерейщика (marchand mercier), каковой отогнал их со шпагой в руке, по эти грабители хвалились, что еще травятся «ним, как и со многими другими». На другой день, 28 августа, народ осадил дом купца-суконщика (тагспапс! (marchand drapier, что может означать и предпринимателя) Лемаринье, обвиняя его в том (совершенно ложно, как утверждает протокол), что ои будто бы накануне застрелил одну женщину, участвовавшую » погромах. Эти факты ясно свидетельствовали о классовых тенденциях развития восстания. Теперь вооруженные силы муниципалитета стали понемногу возрастать, всякий зажиточный буржуа боялся за свою собственность. Часть отрядов буржуазной гвардии уже в ночь с 27-го на 28 августа вышла нести стражу и пыталась препятствовать продолжавшимся всю ночь беспорядкам. Но это были только некоторые элементы канокой буржуазии, другие продолжали колебаться еще и 28 — 29 августа. Показательно, что прибывший к дому суконщика Лемаринье Матиньон не имел достаточных вооруженных сил и це мог остановить погром. Он попробовал тактику компромисса. По словам Биго де Монвилля, «г-н де Матиньои, королевский наместник, прибыл с несколькими дворянами, но видя, что без рпска он не сможет силой совладать (с восставшими); он попробовал взять их мягкостью и допустил, чтобы в его присутствии мятежники закончили опустошение я погром одного дома>. Протокол сообщает, что восставшие будто бы обещали Матиньону разойтись по домам, если он позволит ом докончить погром дома Лемаринье, и Матиньон уступил, «так как дом утке почти весь был разграблен и содержал только старое имущество». Дом был разнесен на части, из балок был разложен на улице огромный костер, вокруг которого толпа плясала. Разумеется, «мягкость» Матиньона не помогла: погромы и беспорядки продолжались вечером и ночью 28 августа; трупы убитых товарищей восставшие носили по городу, возбуждая их видом зрителей к восстанию. Уступка Матиньона, несомненно, свидетельствует о слабости, следовательно, о том, что кадры буржуазной гвардии 28 августа далеко не полностью еще были в распоряжении властей. Но события ночи и следующего дня способствовали дальнейшему отрезвлению капской буржуазии. Утром 29 августа многие буржуа явились в ратушу жаловаться на различные угрозы и обиды, которым они подверглись. Один, Жоффруа Майар, «уполномоченный от прихода Сен-Николя для указания тех, кто может уплатить подать de la subsistance», едва путем обмана толпы спасся от расправы; другой, Лефранк, был принужден уплатить двум восставшим ту сумму, которую они внесли в казну в качестве подати; многие другие буржуа тоже откупались деньгами от погромов. Естественно, что теперь ряды буржуазной гвардии быстро укомплектовывались. В этот день Матиньон и муниципалитет решились уже нанести серьезный удар восстанию: захватить вожаков. «Голору-кий и многие его сотоварищи, — говорит Карельт — возбуждали народ на рыночной площади своими речами». Располагая теперь достаточными военными силами, Матиньон окружил рынок, рассеял толпу и захватил Голорукого и пятерых (по Биго де Монвиллю —трех, по Гуго Гроцию —четырех) его помощников. У Голорукого были отняты при этом манифест и какое-то письмо (может быть, воззвание). Пленники были заключены в замок. Но, видимо, инерция восстания была еще велика. Толпа на улицах окружила ошевенов и кричала им: «Отдайте наших братьев, иначе вы никогда но добьетесь нашего повиновения;». В этих условиях Матиньон еще раз попробовал тактику компромисса (дело происходило днем 29 августа, эволюция буржуазии только завершалась): он обещал выпустить всех пленников, кроме Голорукого, а о его помиловании ходатайствовать перед королем, еслп только толпа даст ему слово после этого прекратить беспорядки. Толка поклялась, пленники были выпущены. Гуго Греции, донося о событиях в Кане, особенно подчеркивает тот факт, что из четырех человек, взятых в плен, комендант замка принужден был трех тотчас отдать сбежавшемуся народу. Результаты этого проявления слабости можно предвидеть: «Однако, —продолжает протокол, —потому ли, что только часть этих бунтовщиков дала слово, или потому, что давшие его не затруднились его нарушить, но тотчас раздался новый ропот людей, требовавших отдать Голорукого». Но Матиньон ловко оттянул переговоры на следующий день, а 30 августа буржуазная гвардия, охранявшая улицы города, оказалась еще более многочисленной п власти окончательно почувствовали уверенность в себе. Голорукого решено было не выпускать. Буржуазная гвардия не допустила возобновления восстания. Биго де Монвилль говорит, что мятежники смирились «из страха перед gens de bien, которые привели себя в состояние их подавить». Таким образом, решающую роль в ходе и исходе восстания в Кане сыграла эволюция позиции буржуазии. Первоначальную бездеятельность буржуазной гвардии косвенно подтверждают и другие документы. Так, в речи, произнесенной перед начальником прибывших позже в Нормандию карател ьных войск, депутат муниципалитета Кана умолял простить город за то, что мятеж не был сразу подавлен внутренними вооруженными силами города. 4 сентября Матиньон собрал представителей всех 23 ремесленных корпораций Кана и взял с них клятву, что они будут впредь верны королю, будут слушаться капитанов и удерживать в повиновении своих работников и слуг (leurs ouvriers et leurs serviteurs); все цеховые мастера обязаны были подписать соответствующую декларацию или сообщить о тех, кто откажется это сделать. В ноябре от Кана была послана в Париж к Людовику XIII и кардиналу Ришелье депутация с заверениями, «что все истинные буржуа (tous les vrais bourgeois) оплакивают происшедшее несчастье». Разумеется, хотя восстание и было подавлено, по "порядок" в Кане не мог считаться установленным прочно до тех пор, пока вся Нормандия оставалась охваченной восстанием. Мотиньон и муниципалитет Кана в ближайшие дни после описанных событий принимали все возможные меры, чтобы не дать восстанию возобновиться. Так, за один лишь день 10 сентября были изданы следующие характерные административные распоряжения: 1) запрещение содержателям кабаков, трактиров и постоялых дворов принимать у себя кого бы то ни было после 8 часов вечера, кроме остановившихся на ночлег проезжих; 2) предписание тотчас по прибытии проезжих сообщать о них в ратушу самые точные сведения; 3) запрещение продавать водку как распивочно, так и навынос; 4) запрещение всем буржуа посылать вместо себя в стражу своих работников, кроме случаев, когда имеется специальное согласие капитана; 5) запрещение кому бы то ни было стрелять в городе и разряжать ружья; 6) установление усиленной стражи у всех пяти городских ворот; 7) запрещение давать кому бы то ни было почтовых лошадей или кого-либо впускать на таковых в город без особого разрешения властей. Интересно, что среди этих мероприятий большинство продиктовано стремлением изолировать город от всяких внешних влияний, отрезать его от остального движения «босоногих». Этой цели властям, невидимому, удалось добиться,— может быть, и благодаря отмеченной выше слабости крестьянского движения в окрестностях Кана. Внутри городских стен хорошо вооруженная буржуазная гвардия и другие военные силы имели перевес над почти безоружным народом. Но все же этот перевес был невелик, во всяком случае не достаточен, чтобы вовсе затушить пламя недовольства и борьбы, которое продолжало тлеть и периодически все снова прорывалось. Может быть, этому способствовали и доходившие извне сведения об успехах "босоногих", Биго до Монвилль, рассказав о конце восстания в Кане, прибавляет: мятежники, хотя и «прекратили громить, но еще не прекратили грозить, и время от времени там все снова образовывались некоторые зачатки восстания, которые удавалось тотчас рассеивать». Следовательно, восстание в Кане было не подавлено вполне, но только притушено.
МАКСимка: ВОССТАНИЕ В РУАНЕ: Еще лучше взаимоотношения буржуазии и плебейства мы можем проследить на примере восстания в Руане в августе 1639 г., о котором сохранились более полные свидетельства источников. Руан еще более, чем Кан, находился в стороне от прочих очагов движения «босоногих», он не принадлежал к Нижней Нормандии; плебейское движение здесь было вовсе изолировано от крестьянского, и ото не могло не сказаться из поведении руанской буржуазии. Но прежде чем излагать ход событий в Руане в 1639 г., отступим несколько назад, как мы сделали и с Каном, и ознакомимся с наиболее значительными вспышками народной борьбы в Руане в предшествовавшие полтора десятилетия. В ноябре 1623 г. в Руане произошло большое восстание, вызванное отмеченными во второй главе первой части эдиктами, заставлявшими выкупать свои «должности» у казны уличных тачечников, тряпичников, всякого рода разносчиков, грузчиков и т. д. В Руане набралось около 4000 таких «должностных лиц», зарабатывавших изо дня в день свое пропитание и уже потому не могших отправляться в Париж для совершения выкупа. Когда специально прибывший в Руан чиновник Ле Мерсье 16 ноября стал обходить дома всех, кому надлежало собираться для выкупа в Париж, он был окружен возбужденной толпой, кричавшей «haro» (требование немедленного ареста и правосудия). Буржуазная гвардия доставила его в парламент; туда же, в зал заседаний, ворваласьи уличная толпа. Несколько демократически настроенных или, может быть, испуганных адвокатов произнесли красноречивые речи, разъясняя бессмысленность эдиктов и опасность создавшегося положения. Последний аргумент, видимо, действовал убедительно: в парламент все прибывали сведения о растущем возбуждении города, о толпах, собирающихся «во всех кварталах, на всех улицах, на всех площадях». Парламент постановил приостановить исполнение эдикта на том основании, что он еще не был внесен в книги (verifie), и срочно отправить королю представления (remontrances). Это было единственным средством придушить начинающееся восстание. Одновременно парламент другим постановлением запретил под угрозой смерти толпиться на улицах и применять насилие против кого бы то ни было. Наконец, злополучный Ле Мерсье был отправлен в тюрьму под солидным конвоем. Народ на улицах правильно истолковал это как своеобразную форму защиты монополиста. Началось всеобщее восстание. Толпа кричала: «Раз его не судят, мы заберем его у тех, кто должен судить. Где монополисты, где советчики? Мы хотим побросать их в воду и разнести вдребезги». Два дня и одну ночь толпа осаждала дома многих финансовых должностных лиц, «выламывая двери, грабя имущество, распивая вино, разрушая стены, рассыпая брань а угрозы»; многие дома финансистов были разгромлены а разрушены восставшими до основания, по словам секретных регистров, «как будто они ожидали от этих развалин конца своих бедствий». Естественно, что восстание оборачивалось также против муниципальных и провинциальных властен, защищавших «порядок». Погромы домов финансистов происходили, по словам Флоке, «несмотря на все усилия городских советников и эшевенов, сопротивлявшихся с опасностью для жизни. Городские консулы не избежали ярости народа: толпа ворвалась в здание, где они заседали, разгромила его, уничтожила регистры и обратила самих консулов в бегство. Руанский парламент тщетно издавал приказы а грозил непокорным виселицей: эти угрозы оказывали также мало действия, как и уговоры и запугивания со стороны парламентских президентов, совершавших в полном облачении обход всех улиц. Напрасно уверяли они, что в случае продолжения беспорядков в город явится сам король, который «всех перевешает». Если удавалось рассеять толпу в одном месте, она собиралась в другом. Что касается руанской буржуазной гвардии, то сначала она заняла позицию благожелательного к восстанию нейтралитета. По словам секретных регистров, «умы повсюду были чрезвычайно озлоблены, и буржуа вовсе не хотели браться за оружие»; на приказы и уговоры выступить против бунтовщиков буржуа отвечали: «Люди, которых грабят и преследуют, — это монополисты, собирающиеся нас разорить, и их нужда проучить». Однако логика развития восстания делала свое дело; к тому же стало известно, что из Парижа для подавлении восстания особым королевским указом срочно отправлены в Руан восемь рот (compagnies) гвардии; буржуазная гвардия а конце концов выступила и вместе с вооруженными силами военного наместника бальяжа, после ряда успешных стычек, предприняла генеральное наступление на места скопления восставших; многие из последних были убиты, ранены, захвачены в плен н брошены в тюрьму; военные столкновения, продолжавшиеся еще всю ночь с 17-го па 18 ноября, закончились полным подавлением восстания. Роты королевской гвардии не прибили в Руан; коленопреклоненными мольбами одному из руанскпх парламентских советников, отправленному в Париж, удалось убедить Людовика XIII «не наказывать без различия виновных и невинных» и возвратить с полдороги посланные войска, Тем не менее двор настаивал на суровом и показательном массовом наказании. Руанский же парламент, боявшийся спровоцировать новую вспышку, ограничился всего пятью-шестью обвинительными приговорами. На этой почве разыгралась длительная борьба: парламентские советники, в объяснение восстания, докладывали королю о разорении и бедствиях провинции, король же отвечал, что провинции он со временем поможет, а пока желает «больших казней»; того же требовал губернатор Нормандии герцог де Лонгвиль. Парламент оказывался в положений защитника мятежников; репрессии посылались на тех адвокатов, которые выступали 16 ноября, а решения парламента от того же числа (о приостановке применения эдикта) были кассированы королевским советом. Однако парламент продолжал посылать депутации в Париж, выражая покорность, но одновременно упорно разъяснял опасность репрессий и выпрашивая амнистию; его поддержали провинциальные Штаты. В конце концов правительство согласилось на компромисс. В следующем 1624 г. в Руане произошел новый бунт, подавленный парламентом, невидимому, с помощью буржуазии; но упоминания об зтом восстании у Виго де Монвилля очень кратки и нельзя составить о нем ясного представления. Четыре года спустя, в 1628 г., в Руане произошло повое восстание, в связи с установлением налога на кожи. На этот раз активные действующие лица были из другого слоя трудового населения Руана, а именно непосредственно задетые налогом кожевники, дубильщики, сапожники. Узнав о прибытии в Руан для наблюдения за исполнением эдикта специального королевского чиновника Мареско. они высыпали на улицу и осалили дом, в котором тот остановился. Мареско удалось ускользнуть и спастись от толпы в здании парламента, но снова мы видим, что в Париже обвиняют нормандский парламент в «попустительстве» мятежу. Руанекая же буржуазия и на самом деле снова занимает позицию благожелательного нейтралитета: например, следствие против бунтовщиков окончилось совершенно безрезультатно, так как, до словам секретных регистров, «буржуа, несмотря на сотни увещаний, не пожелала назвать никого из толпы народа, хотя акт (мятежа) и происходил отоль публично». Последствием было предписание парламенту в наказание срочно утвердить ряд новых фискальных эдиктов. В 1630 и 1632 гг. произошли два больших восстания —не против налогов, а против последствий внешней торговой политики абсолютизма. 15 июля 1630 г. в руанский порт прибыло одно из английских торговых судон, которые стала появляться в последнее время (после заключения мира) особенно часто, доставляя во Францию английское сукно в огромном количестве и по дешевым ценам. Английское сукно разоряло руанское сукноделье. Суконщики Руана и соседнего городка Дарнеталя, издавна враждовавшие друг с другом на почве конкуренции, на этот раз, объединенные безработицей, выступили совместно. Огромная толпа собралась в Руане. Часть ее двинулась к набережной, где стоял английский корабль, другая — к зданию парламента. После выступлений нескольких прокуроров и адвокатов, красноречиво говоривших о национальных чувствах и народных бедствиях, парламент тут же издал постановление, запрещавшее всякий ввоз иностранных товаров, кроме указанных в торговых договорах. Пока это постановление оглашалось па улицах, другая часть толпы успела напасть на корабль и уничтожить весь груз сукна. Разумеется, против «бунтовщиков» были высланы войска, рассеявшие толпу; многие из участников беспорядков были арестованы, но парламент опять поздержался от сурового наказания. В 1632 г. снова повторилось на тон же почве восстание суконщиков, которых на этот раз поддержали массы руанской городской голытьбы . Это второе восстание было направлено уже не столько против английских купцов, сколько против местных руанских купцов, а также портных, извлекавших большие прибыли из наличия на рынке дешевого английского сукна. В июне, августе и сентябре 1634 г. происходили новые антиналоговые восстания руанской бедноты. В первый раз восстание возглавлялось опять кожевниками и было направлено против нового налога па кожи ы попытки учредить в Руане бюро для взимания этого палога. В Руан прибыл особый чиновник со штатом служащих и стрелков. Тотчас началось восстание, народ набросился па новоприбывших с криками: «На монополиста!» Соединенными силами парламента, муниципальных властей и самих подвергшихся нападению восстание было подавлено, но парламенту пришлось срочно издать для успокоения народа постановление об отсрочке введения налога и учреждения бюро. Успокоение действительно наступало, однако через короткий промежуток времени постановленив парламента было кассировано королевским советом и парижский чиновник снова появился в Руане. Восстание немедленно возобновилось: в него были вовлечены теперь широкие слои руанскогоплебейства. По словам Флоке, «рабочие, и народ вместе с ними, напали на дома лейтенанта гранпрево, стрелков, служащих, также на дома двух-трех мастеров-кожевников, обвиняемых в том, что они изменили своей корпорации, вламывались в их жилища, громя и разрушая их, порвали и побросали в Сену относящиеся к новому налогу регистры и бумаги». Стрелки и служащие принуждены были искать убежища в одной церкви, но и она подверглась осаде (это уже четвертый встречающийся нам случай такого рода), длившейся целый день, нока на помощь не прибыли военные силы: гвардейцы, аркебузники, городская милиция во главе с тем же парижским чиновником. Произошло сражение, народ забросал войска камнями, были убитые и раненые с обеих сторон, но в конце концов парижскому чиновнику удалось спасти осажденных и доставить их в здание парламента. Однако толпа преследовала его всю дорогу и сумела отбить захваченного им одного участника беспорядков, «un bourgeois mutin». Через два месяца в Руане произошло новое восстание. На этот раз поводом к нему послужило прибытие в Руан другого чиновника (commis), по имени Тротар, для установления нового налога — на игральные карты. Соответственно теперь во главе восстания мы видим бумажников (papetiers) и карточников (cartiers). Впрочем, весь опыт, накопляемый из года в год в ходе борьбы руанским плебейством, сводился прежде всего к тому, что бороться надо не отдельными профессиями за свои частные интересы, а сообща, хотя бы конкретный повод восстания касался только одного какого-либо производства. В сентябре 1634 г. налоговый чиновник, затронувший интересы бумажников и карточников, подвергся, по словам Флоке, нападению не только ремесленников этих профессий, но «всех, какие только были в Руане, ремесленников всевозможных профессий, ибо, теперь единые, они всегда восставали согласно». Чиновник Тротар был избит до полусмерти и затем брошен в реку. Извлеченный кем-то из воды, он был доставлен в монастырь на противоположном берегу, но толпа осадила монастырь, требуя выдачи «монополиста» (пятый случай!). Военный наместник бальяжа обещаниями, уговорами и угрозами пытался рассеять толпу, но только слышал ответные угрозы: однако ему удалось выиграть время, пока к монастырю не были подтянуты все вооруженные силы города. Полуживой Тротар был посажен в карету и через задние ворота вывезен из монастыря под охраной поиск. Его доставили в здание парламента. Народ слишком поздно заметил похищение и мог только послать вслед за мчавшейся карете ругательства и проклятия . После этих восстаний в августе-сентябре 1634 г. между руанским парламентом и Парижем снова разыгрался прежний конфликт по вопросу о репрессиях. И Людовик XIII в специальных письмах и губернатор Нормандии герцог де Лопгвиль опять требовала сурового наказания, парламент же настаивал на необходимости ограничиться наказанием только нескольких виновных. Трудность его положения усугублялась тем, что он яе смел указать на подлинные причины своего сопротивления. Если бы он заговорил об угрозе возобновления п расширения восстания, его неминуемо обвинили бы в сочувствии и покровительстве мятежникам. И ему приходилось выдвигать в защиту «милосердия» лишь туманные намеки и околичности: «Если захотеть предать суду всех, кто участвовал в восстаниях, их наберется более чем 25—30 тысяч бедняков, как из профессии суконщиков, так и бумажников и карточников, живущих только своим производством и трудом, каковые бедняки от одного страха наказания могут покинуть город, убежать в иноземные страны, обучить там своему промыслу и искусству и таким образом привести к перемещению торговли и коммерции в ущерб правам его величества и удобству его подданных». Разумеется, такие искусственные построения мало убеждали двор. Но в свое время мы уже отметили, что когда из Парижа прислали чиновника с полномочиями произвести наказание, от которого отказывался парламент, стало ясно, что наказание на практике действительно немыслимо, так как общественная атмосфера до предела насыщена электричеством и грози вот-вот может разразиться. Даже единственного человека, приговоренного к казни, сапожника Нодена, пришлось срочным королевским указом помиловать, иначе гром мог грянуть немедленно. Гроза была отсрочена и разразилась через пять, лет, в августе 1639 г. Впрочем, уже в октябре 1635 г. в Руане имела место новая попытка восстания. Итак, суконщики, кожевники, сапожники, бумажники, карточники (мелкие ремесленники и подмастерья), с одной стороны, поденщики, уличные разносчики, грузчики, тачечники, словом люмпен-пролетарские элементы улицы, обозначаемые в Нормандии специфическим локальным термином purin (буквально «навозная жижа»)—с другой, составляли постепенно зревший и сплачивавшийся актив "плебейской оппозиции" в Руане. События 1639 г. расширили ео состав, привлекли к борьбе новые профессии и придали самой борьбе еще большую всеобщность и классовую определенность. Еще за несколько месяцев до самого восстания в Руаш происходили волнения и выступления ремесленников обычного мелкого п сепаратного характера. Действовали снова карточники. «Ремесленники, работавшие по выделке и продаже карт, после попытки на улице Кошуаз разграбить бюро некоего Флери, который собирал возложенный на них и незарегистрированный судом налог, и после того как они не могли проникнуть в это бюро, отправились к вышеуказанному сьеру де Пари, который был назначен королевским советом помогать этому нововведению, собравшись в количестве двухсот-трехсот человек, и потребовали у него в наглых и угрожающих выражениях отмены этого налога. Он их успокоил многообещающимн словами и уведомил обо всем сьера дю Бекет, находившегося в судебном присутствии, каковое он покинул и в своей красной мантии явился к г-ну де Пари и рассеял толпу, пообещав шт. Что будет сделано все возможное, дабы добиться от короля отмены этого налога. Они добились его уменьшения с согласия герцогини де Круа, которой было дано право взимать его за авансированные ею 10 тысяч ливров, и хотя налог был установлен с этим смягчением с согласия хозяев мастерских , тем не менее г-н де Пари узнал по всему происшедшему, что народ его ненавидел, и удалился из Руана». Это была только маленькая попытка. Вскоре борьба стала более решительной и широкой.
полная версия страницы