Форум » XIX-XX века » Людовик XVIII (биография и портреты) » Ответить

Людовик XVIII (биография и портреты)

МАКСимка: Людовик XVIII (17 ноября 1755, Версаль - 16 сентября 1824, Париж) король Франции в 1814, 1815-24 . При рождении получил титул графа Прованского, а при крещении – имя Людовик Станислав Ксаверий; младший брат Людовика XVI и второй сын дофина Людовика и Марии Жозефы Саксонской. При рождении Людовик получил титул графа Прованского. Как и его братья, герцог Беррийский (позднее Людовик XVI) и граф д'Артуа (позднее Карл X), он получил всеохватывающее образование под надзором герцога Вогийона и епископа Лиможского. Сделавшись совершеннолетним, Людовик много времени отдавал развлечениям: игры, театры и балы занимали его дни с утра до вечера. Он был большой гурман и уже в двадцать лет отличался сильной полнотой. К политике он не проявлял ни малейшего интереса, зато с годами стал показывать большую деловую хватку, что помогло ему преуспеть в заморской торговле, мануфактурахи спекуляциях земельными участками. Перед Французской революцией был вовлечён в многочисленные политические интриги и считался вождём реакционной придворной партии. Первые годы Революции Людовик провёл вместе с королём а Париже. Только в 1791 он бежал из Франции в Брюссель. В 1792 он воевал против революционного правительства на стороне интервентов. В 1793, после казни Людовика XVI, Людовик объявил себя регентом при его малолетнем сыне Людовике XVII (который содержался в тюрьме в Париже). В том же году он поселился в крохотном дворце в Вероне. После того как в 1795 правительство Директории официально сообщило о смерти маленького сына казнённого короля, эмигранты провозгласили графа Прованского Людовиком XVIII. Он больше подходил на роль политического лидера, чем Людовик XVI. С самого начала революции граф Прованский требовал от своего старшего брата решительного отпора противникам монархии. В 1790 он даже пытался отстранить короля от власти, чтобы самому управлять страной в качестве наместника королевства. В 1791 он одновременно с Людовиком XVI ударился в бега, но оказался удачливее брата, благополучно добравшись до Брюсселя. Во главе контрреволюционной эмиграции граф Прованский в 1792 воевал против Франции на стороне интервентов, а в 1793 помчался в Тулон, занятый в то время англичанами, но опоздал - крепость сдалась в руки республиканцев. Возможно, лишь ухудшение здоровья удерживало его в дальнейшем от ратных подвигов. В 1796 Венеция по требованию французского правительства предложила "веронскому королю" покинуть её пределы. С этого времени для него начались скитания по Европе: 1797 - Бланкенбург в Пруссии; 1799 - Митава (нынешняя Елгава) в России; 1801 - Варшава, по третьему разделу Польши в 1795 отошедшая к Пруссии; 1805 - снова Митава. Таковы лишь основные этапы странствований Людовика XVIII, пока в 1808 он не обрёл сравнительно спокойное пристанище в замке Хартвел в Англии. В Митаве 8 июня 1799 состоялась его встреча с "тампльской сиротой" Марией-Терезой. В 1795 она - единственная из оставшихся в живых узников Тампля - была освобождена республиканцами и с тех пор неотлучно находилась при дворе своего деда австрийского императора Франца II. Каких только неприятностей не довелось Людовику XVIII испытать за это время - и унижения со стороны якобы дружественных правительств, использовавших беглого короля как карту в своих дипломатических играх, и стеснённый быт живущего на благотворительность изгнанника (в Бланкенбурге, например, он как простой мещанин был вынужден снимать три комнаты в доме местного пивовара), и полная безысходность впереди: за годы эмиграции жизнь изменилась до неузнаваемости и Бурбоны выглядели какими-то реликтами, забытыми Богом и людьми. Все невзгоды разом отодвинулись в прошлое после отречения Наполеона I 5 апреля 1814. Около трёх часов ночи в замок Хартвел прискакал гонец с долгожданным известием: "Сир, отныне Вы король!" - "Разве я и раньше не был королём?" - с этими словами Людовик XVIII отправился спать. Это был ответ человека, непоколебимо уверенного в своих династических правах на корону. Но Людовик XVIII вполне отдавал себе отчёт, как непросто ему будет править в стране, где за четверть столетия его отсутствия выросло поколение людей, не знавших Бурбонов и не испытывавших к ним никаких добрых чувств, кроме, может быть, любопытства. Поражение монархии в 1789-1792 послужило для него серьёзным уроком. Пожалуй, единственный из Бурбонов он твердо придерживался мнения: или монархия будет дополнена конституцией, или её уже не будет никогда. С падением Наполеона в судьбе изгнанника произошел крутой перелом - государи-победители согласились возвести его на французский престол. 24 апреля Людовик высадился в Кале, оттуда отправился в замок Сент-Уан. Здесь он вел переговоры с депутацией Сената и заключил с ней компромиссный договор о передаче власти Согласились, что Бурбоны будут царствовать над Францией на основании Божественного права, но даруют своим подданным Хартию (конституцию). Вся исполнительная власть должна была остаться в руках короля, а законодательную он согласился разделить с двухпалатным парламентом. 3 мая Людовик под колокольный звон и пушечный салют совершил торжественный въезд в Париж. Едва ли хоть одна десятая французов приветствовала Реставрацию, но об Империи тоже мало кто сожалел. Большинство нации находилось в ожидании. Хотя новая власть не имела против себя сплоченной оппозиции, сторонников у нее тоже было немного. Даже обнародование 4 июня Хартии в первый момент не получило сильного отклика в обществе. Зато произвели впечатление наглые выходки эмигрантов, которые вели себя во Франции как в завоеванной стране, и гневные проповеди священников против тех, кто приобрел в годы революции церковные земли и имущества. Армия была сильно сокращена. Более 20 тысяч офицеров уволили в отставку. В то же время правительство с большими затратами поспешило организовать королевскую гвардию из солдат Конде (роялистов, сражавшихся вместе с интервентами против республики), вандейцев и эмигрантов. Эта гвардия с первых дней вызывала к себе горячую ненависть со стороны ветеранов наполеоновских войн. Армия вскоре стала главным оплотом всех недовольных. Среди роялистов многие также были недовольны королем. Либерализм Людовика и дарованная им хартия породили в них гневное возмущение. Они требовали массового смещения чиновников и роспуска армии, ожидали отмены деления на департаменты, восстановления старинных провинций и их "былых вольностей", роспуска палат и упразднения свободы печати. Они добивались возвращения своих земель и выплаты им компенсаций за понесенные лишения, короче, они хотели возврата к режиму 1788 "Если этим господам предоставить свободу, - сказал как-то король, - в конце концов я сам подвергся бы чистке". Это был важный политический прорыв к гражданскому миру и цивилизации. После долгих лет деспотизма Наполеона I Франция по своему государственному устройству приблизилась к уровню передовых государств того времени - Англии, США. Перед ней открылась возможность прекращения гражданских распрей и мирного эволюционного прогресса, обеспечивающего права и свободы граждан. И не беда, что начало царствования Людовика XVIII не было безоблачным - Сто дней Наполеона, волна белого террора, антиправительственные заговоры. После исторической эпохи внутренней и внешней войн, подавления свобод, насилия над личностью нельзя было ожидать от французов образцового правосознания. Да и сами правовые механизмы взаимоотношений граждан и государства еще только складывались: в 1817 был принят избирательный закон, по которому право голоса получило около 100 тысяч наиболее состоятельных граждан; в 1818 - закон о парламентском контроле над государственным бюджетом; в 1819 - весьма либеральный закон о печати. К тому же с началом правления Людовика XVIII наступил долгожданный мир, были урегулированы споры с державами антифранцузской коалиции, быстро стабилизировалось положение в экономике, деформированной десятилетиями войн. В марте 1815, когда пришло известие о высадке Наполеона близ Канн, Людовик бежал из Франции и с немногочисленными приверженцами поселился в Генте. Он вернулся в Париж только 8 июля после битвы при Ватерлоо и второго отречения императора. Полученный урок произвел на короля впечатление. Еще находясь в Камбре, он 28 июня подписал прокламацию, в которой обещал исполнять конституцию и забыть все прошлое. Но реально осуществить эти обещания было нелегко. На выборах 1815 победили ультрароялисты. По всей стране свирепствовал "белый террор". Начались чистки в государственном аппарате, в результате чего было уволено более 50 тысяч служащих и чиновников. То и дело делались попытки ограничить конституционные права, гарантированные Хартией. В 1816 Людовик распустил палату. На новых выборах либералам удалось получить значительное количество мест в Палате. Курс ее стал более умеренным. В 1817 был принят избирательный закон, по которому право голоса получили около 100 тысяч наиболее состоятельных граждан, в 1818 - закон о парламентском контроле над бюджетом, в 1819 - либеральный закон о печати. Достижениями своего правления Людовик XVIII не в последнюю очередь был обязан удачному выбору министров, среди которых особенно выделялся герцог Ришелье. Проницательный политик, талантливый администратор, он обладал большим управленческим опытом, приобретенным за годы эмиграции в должности генерал-губернатора Новороссии. С его именем связаны почти все либеральные реформы первых лет Реставрации. Ришелье был инициатором и такой специфической меры, как реорганизация королевского двора. Этот институт традиционной монархии играл важную роль. Быть принятым при дворе значило принадлежать к высшим уровням социальной иерархии. При этом до 1789 двор представлял собой довольно обособленную часть правящей элиты, что подчеркивалось и формой одежды, и специальным этикетом. До поры до времени эта обособленность лишь повышала авторитет двора, но уже к концу XVIII века стала фактором его изоляции. После революции, расколовшей элиту на враждовавшие фракции, сохранение двора в прежнем виде являлось уже вопиющим анахронизмом, к тому же опасным для монархии, что, между прочим, показали Сто дней. Суть реформы Ришелье как раз и состояла в том, чтобы превратить двор в инструмент консолидации правящей элиты вокруг законной династии. В 1820 часть придворных должностей была упразднена, часть - переименована, а их общее число - сокращено. Но главное - широкий доступ к ним получили наряду с дореволюционным дворянством дворянство империи и буржуазия. Однако эта реформа оказалась ограниченной: она затронула только личный двор Людовика XVIII, не коснувшись дворов остальных членов королевской семьи. Первые выборы в палату депутатов в 1815 проходили в атмосфере террора, что дало преимущество ультрароялистам. В итоге эта группа оказалась лидирующей в палате; она руководствовалась лишь чувством мести, что не могло не встревожить Людовика XVIII. В 1816 он распустил палату. Вторые выборы привели к появлению более умеренного Законодательного собрания. Были проведены реформы в армии, введены более мягкие цензурные ограничения. В 1818 армии Четырёхстороннего союза покинули территорию Франции. Казалось, что оппозиция графа д'Артуа и ультрароялистов была сломлена, но убийство в 1820 герцога Беррийского, наследника престола, резко изменило ситуацию. Не в силах противостоять давлению семьи, ощущая бремя возраста и усталости, Людовик в конце концов признал опасения ультрароялистов и в течение последующих четырех лет неуклонно эволюционировал вправо. Была введена жесткая цензура печати, пересмотрен избирательный закон о выборах в сторону ограничения прав избирателей, ультрароялисты заняли господствующие позиции в палате депутатов и кабинете министров. Сам Людовик боялся государственных забот и избегал всякого труда. Он ни во что не углублялся серьезно, был своенравен и упрям, наибольшее наслаждение находил в роскошном обеде и легком салонном разговоре. Какая-нибудь ода Горация или удачно переданная сплетня занимали его гораздо больше, чем заседание совета министров или выработка законопроектов. Но при всем этом он имел очень ясный и скептический ум, мало способный поддаваться иллюзиям. Может быть, лучше всех других дворян-эмигрантов он понимал, что Франция уже не та и что управлять ей надо по-другому. Поэтому он с большой осмотрительностью решался на каждое изменение в учреждениях, установившихся в годы Революции и Империи. Менее всего он склонен был ради отвлеченных принципов вновь рисковать своей короной. По словам Тьебо, "он твердо решил умереть на престоле, и у него хватило ума и благоразумия, чтобы осуществить свое желание наделе". Вместе с тем он и по духу был вполне либеральным королем. При всех недостатках Людовика, царствование его было благодатно для Франции - страна залечила нанесенные войной раны. Оживились промышленность и земледелие. Для науки и литературы снова настал золотой век. Живи он дольше и имей достойных приемников - Франция могла бы постепенно пройти школу парламентского режима без новых революций и потрясений. Людовик XVIII был бездетен и лишён надежды когда-либо иметь детей. Его брак с Луизой-Марией-Жозефиной Савойской, которая умерла в 1810, был чистой формальностью. В этих условиях наибольшими правами на корону обладал его младший брат граф д'Артуа (будущий Карл X). Но ко времени возвращения во Францию оба они были уже немолоды - одному исполнилось 59, другому - 57 лет. Никакой уверенности в том, что Людовик XVIII успеет передать корону брату, не могло быть. К тому же сам он, по-видимому, этого не желал, не видя в брате, с которым расходился в политических мнениях, достойного продолжателя начатого им дела созидания конституционной монархии. Правда, у последнего было двое сыновей. К старшему, Луи-Антуану, герцогу Ангулемскому, стоявшему вторым в списке вероятных на следников, Людовик XVIII явно благоволил, называя его в кругу близких "надеждой" и видя в нём своего единомышленника. Но тот, как и старый король, был бездетен. А младший сын графа д'Артуа, Шарль-Фердинанд, герцог Беррийский, в феврале 1820 был убит фанатиком-бонапартистом Лувелем. Линия Бурбонов вообще могла прекратиться на герцоге Ангулемском, если бы через шесть месяцев после гибели мужа Мария-Каролина, герцогиня Беррийская, не родила сына Генриха, прозванного "дитя чуда". Таким образом, за продолжение династии можно было пока не беспокоиться, зато непосредственное будущее монархии внушало серьезную тревогу. В начале 20-х годов здоровье короля, давно страдавшего от подагры, резко ухудшилось. Его совсем перестали слушаться ноги, и отныне всё время он проводил в большом кресле-каталке, за что насмешники тут же окрестили его "королём-кресло". Особенно ужасен был последний год жизни Людовика XVIII, когда ему, как младенцу, не доставало сил держать голову, а его обезображенное язвами тело заживо разлагалось, источая запах тления.

Ответов - 29, стр: 1 2 All

МАКСимка: Литография Людовик 18 Людовик XVIII Людовик XVIII - игрушка в руках европейских монархов.

МАКСимка: Людовик XVIII раскр. литография Ф. Дельпеша Могила Луи 18 в Сен_дени Молодой Граф Прованский Официальный портрет

МАКСимка: Луи XVIII. Жан-Батист Жерин Портрет короля Портрет Луи 18 в коронационном одеянии


графиня де Мей: Людовик ХVIII-й в России. Известное в общем своем значении двукратное пребывание в России короля Французского Людовика XVIII, в царствование императоров Павла I и Александра I, не было еще предметом особой исторической монографии. Обстоятельнее других коснулась этого пребывания книга Д. А. Милютина о войне 1799 года, но и то лишь в пределах своей специальной задачи. С целью восполнить остающиеся пробелы в сведениях по данному предмету, воспользуемся сочинением одного из людей ближайших к королю Людовику XVIII, герцога Дудовилля (duc de Doudeauville), изданным в виде автобиографии самого короля, под заглавием: “Memoires de Louis XVIII”, 12 vol. Paris, 1828. Это многотомное сочинение не появлялось еще на Русском языке, даже и отрывками. Предлагаю из него некоторые выдержки. I. Среди продолжительных скитаний по Европе с самого начала революции и после неудачных попыток вызвать дружное содействие государей к восстановлению во Франции опрокинутого трона Бурбонов, второй брат казненного короля Людовика XVI, Станислав Ксаверий, граф Прованский, по смерти его, провозгласил себя регентом, а в 1795 году, когда умер в неволе и другой страдалец, малолетний Людовик XVII, королем Франции, под именем Людовика ХVIII-го. Новый титул этот подбавил только новой горечи в чашу скорбей, которую поднесла судьба странствующему королю без королевства. Отвсюду вытесняемый, то вследствие дипломатических интриг, то по влиянию настойчивых требований Французско-республиканского правительства, Людовик XVIII нигде не мог долго оставаться на одном месте. В Апреле 1796 г., по распоряжению Венецианского Сената, запуганного Францией, он был весьма безцеремонно и даже оскорбительно-грубо выпровожен из Вероны, после чего поселился временно в Бланкенбурге, небольшом городке в Брауншвейгских владениях. Там проживал он и в исходе 1796 г., когда настала в России перемена царствования, с кончиною Екатерины Второй. Король-изгнанник с неподдельным чувством огорчения принял весть о смерти знаменитой Государыни, и заподозрить искренность этого чувства в эгоистическом Людовике ХVIII-м нет причины, так как сожаление об умершей Императрице внушено было ему заботливостью о своей собственной судьбе. Передадим здесь подлинные слова мемуаров, где ведется речь постоянно от лица самого короля: “Кончина Русской императрицы не была для меня событием обыкновенным, безразличным. Я терял в ней преданного друга, оказывавшого мне во всех обстоятельствах истинное доброе расположение. При ее дворе мог я спустить последний мой якорь, в случае окончательного крушения, и уберечь все свои надежды, с полною уверенностью, что, на призыв мой к ее великодушию, всегда протянется рука помощи. Это была женщина высшей натуры, соединявшая вместе с слабостями своего пола качества величайших государей. Она обладала умом глубоким и обширным, при самых многосторонних познаниях; наконец, это была Француженка в душе. Известие о ее смерти разразилось надо мною как громовый удар”. Далее приводится довольно распространенное легендарное повествование о предсмертном сверхъестественном видении Екатерины II, подобное которому приписывается у нас также и императрице Анне: “Позднею ночью, фрейлины, дежурившия у дверей спальни ее величества, вдруг увидели, что Государыня, в ночном костюме, с свечою в руке, идет оттуда по направлению к тронной зале и входит туда. Сперва оне были очень удивлены этим странным и необычным выходом, а потом стали тревожиться продолжительностью ее отсутствия; но их безпокойство перешло в изумление невыразимое, когда из государыниной спальни послышался звонок, которым, обыкновенно, призывалась дежурная прислуга. Бросившись на этот зов в спальню, оне увидели там.... опять-таки Екатерину, лежащую в постеле. Она с досадой спрашивала, что за причина шума, который не дает ей спать. Нельзя было скрыть от нее вполне того, что произошло; но выслушанные ответы только подстрекнули ее любопытство, и она потребовала, чтобы ей рассказали все, без утайки; тогда пришлось уже признаться, что видели, как она выходила из спальни в тронную палату. Императрица, пораженная таким чудом, встала и, в сопровождении дежурных женщин, отправилась в эту залу, которую и отворили перед нею.... Новое диво! Зеленоватое освещение озаряло все пространство огромной залы, а на троне сидела другая Екатерина.... Императрица вскрикнула и упала в обморок, а видение вдруг исчезло. С той самой минуты здоровье Государыни расстроилось, и через два дня спустя апоплексический удар прекратил ее жизнь. Это сверхъестественное событие имело стольких свидетелей, что невозможно было покрыть его тайной, и я из первых узнал о нем. Смерть Царицы совершенно изменила вид дел в Русской империи. Сын и преемник Екатерины долженствовал подать повод еще к большему о ней сожалению”.... Один из усерднейших приверженцев Бурбонского дома, де-Сен-При, эмигрировавший в Россию еще в царствование Екатерины, в 1793 г., а потом состоявший при Людовике XVIII, в качестве первого его министра, присоветовал королю, совершенно разочаровавшемуся в надеждах на поддержку Австрии, (которую Бонапарт задобрил уступкою ей Венеции), искать сближения с новым Петербургским двором, откуда только и возможно было ожидать сочувствия и помощи. В этом именно направлении Сен-При завязал деятельную переписку, благодаря которой император Павел пожелал иметь с ним личное сношение. Приехав тогда в давно знакомый Петербург, опытный дипломат, заручившийся своими прежними связями, умел скоро понравиться впечатлительному Государю, который обласкал его чрезвычайно, осыпал щедрыми подарками и обнаружил живое сочувствие к делу Бурбонов. Впрочем, сочувствие это было уже достаточно подготовлено предшествовавшими событиями и вполне соответствовало строго-монархическому образу мыслей Павла, также как и его рыцарским воззрениям в вопросах внешней политики. Еще до приезда Сен-При, он оказывал особенное покровительство эмигрантам, которые во множестве были принимаемы в Русскую службу и, при самом почти воцарении своем, выразил приязненное внимание к королю-претенденту, написав к нему собственноручное письмо о своем вступлении на престол, официально переданное Людовику, как бы действительно царствующему монарху, чрез посредство Русско - императорского поверенного, Симолина, бывшого посланником в Париже до революции. Подобное внимание имело тем большую цену в глазах Людовика XVIII, что он не был избалован на этот счет со стороны других Европейских государей, из которых многие относились к нему довольно небрежно и свысока, не щадя в нем ни личного самолюбия, ни представительства царственных прав. Между тем, политические события шли своим чередом. Раштадтский конгресс направил к миру отношения между Австро - Германскою империей и правительством Французской республики, и войска, действовавшия против сей последней, разоружались. В составе их был известный дворянско-французский корпус принца Конде, сформированный весь из роялистов - эмигрантов и содержавшийся сперва на счет Германско - имперской казны, а затем на счет Англии. По заключении мира, он делался ненужным и, следовательно, долженствовал быть упраздненным, оставаясь без всяких средств содержания. Людовик XVIII крайне встревожился за будущую участь этих верных сторонников своей династии. “Обдумывая и соображая со всех сторон это прискорбное обстоятельство, говорит он, я вспомнил о Русском царе. Мне пришло на мысль, что он, не смотря на странности своего характера, мог быть склонен к великодушным побуждениям и не откажется принять на свое содержание несчастных эмигрантов. Мыслью этой я поспешил поделиться с принцем Конде, который не менее меня был огорчен и озабочен их положением. Он горячо ухватился за нее и тем больше надеялся на успех, что сохранил, некоторым образом, личные отношения к особе Русского императора, имевшия начало с 1782 года, с той поры, как Павел, быв еще наследником престола, путешествовал во Франции под именем Северного графа. Принц Конде тогда принимал его в своем замке Шантильи, и не только с блестящею пышностью, но и с особенным радушием, о чем высокий гость сохранял добрую память. Итак, по совещанию с принцем Конде, мы положили обратиться прямо к Павлу I-му. Я, с своей стороны, написал к нему письмо. “Государь, брат мой! Вы — один из могущественнейших монархов Европы, властитель народов, которых счастливите и которые окружают вас любовию; я же — король в изгнании; у меня из всего царства осталось лишь желание умиротворить его, да горсть верных подданных, коих бедственное положение повергает меня в отчаяние. Наступающий ныне в Европе мир должен будет лишить их последних средств к жизни. У них не станет ни крова, ни куска хлеба насущного... И за этих-то доблестных мучеников своей приверженности делу моему (делу общему для всех государей) решаюсь я ходатайствовать пред вашим величеством, с просьбою дать им убежище, призвав их фалангу сражаться или служить в рядах вашего храброго войска. Эти герои, образец преданности и верности, все покинули ради защиты моего дела, ради борьбы за права мои. То и другое нераздельно с интересами вашими, как равно и всех царей. Посему я льщусь надеждой, что эти основания будут всесильны перед вами и что вы ощутите в себе потребность вознаградить столько благородного безкорыстия и мужества. Высокие души призваны ценить достоинство; для них блаженство и слава в том, чтобы помогать несчастию. Исполненный этой уверенностию, коей выражение я повторяю, буду ожидать ответа от вашего величества”. “Принц Конде (пишет Людовик XVIII-й) прибегнул к тому же, как и я, средству, которое удалось в полной мере. У Павла всегда первые побуждения были превосходны, что оказалось и в настоящем случае. Он повелел своему чрезвычайному посланнику при Саксонском дворе, Алопеусу, немедленно увидеться с принцем Конде и объявить ему, что, тронутый критическим положением Французско-королевской армии, он принимает ее под непосредственное свое покровительство и не оставит на произвол несчастной судьбы”. Пожалуй, приличнее было бы отнестить с подобным извещением ко мне, а не к принцу; но я не роптал на это и, в виду благой цели поступка, не обращал внимания на его форму; к тому же, среди изгнаннической жизни, моя щекотливость так часто задевалась жесткими прикосновениями, что я привык подавлять ее в себе и, в нужных случаях, отодвигать назад королевский титул для пользы королевской службы. Поэтому, в избежание всех затруднений, я заранее уполномочил Конде на заключение всякого условия или обязательства, могущого быть пригодным нашему делу. Я никогда не простил бы себе ни малейшого шага в угоду моему самолюбию, но во вред храбрым эмигрантам. За этим первым действием самодержца Всероссийского последовало и другое, более положительного свойства: 23 Августа (4 Сентября) 1797 г., императорский адъютант князь Горчаков привез в корпусную штаб - квартиру предложения своего Государя, который предоставлял моему доблестному дворянству и королевско-Французскому воинству убежище в государстве своем, свободное отправление вероисповедания, сохранение чинов и званий, целость отрядного состава во всех его частях, оклады жалованья и право состоять в Русской службе, или выходить из оной в отставку по доброй воле. Более льготных условий не оставалось и желать. Корпус эмигрантов, под прежним его названием корпуса принца Конде и под главным начальством сего последнего, предполагалось расположить по квартирам на Волыни, в хлебородной местности, в климате умеренном сравнительно с другими областями России. Во всем этом заключалась хорошая сторона предложенных условий; но из них было одно, менее приятное, которое обязывало присягать на верность службы Императору, соблюдать во всех отношениях правила Русской дисциплины, носить мундир и кокарду Русской армии. Тот из эмигрантов, кто после захотел бы выдти в отставку, мог безпрепятственно выехать за границу империи, или же поселиться на землях, которыми Государь намеревался наделять в Новороссийском крае. Необходимость заставляла принять все эти условия; однакож, нашлось из числа эмигрантов немало и таких, которые не сознавали себя в силах искать столь далеко от их родины ненадежного пристанища”... “Корпус Конде поступил на иждивение России только с 1-го Октября 1797 г., перестав получать содержание от Англии еще с 15-го Сентября, так что ему пришлось перебиваться кое-как ровно полмесяца. В эти трудные две недели принц Конде из собственного кармана помогал строевым нижним чинам; я тоже давал им последния деньги, какие y меня были”. * Тут следует в Записках Людовика XVIII-го очерк личности царского посланца, доставившого бумаги о принятии корпуса в Русскую службу, подполковника князя Горчакова, тогда еще молодого человека, набросанный довольно темными чертами, с биографическими о нем сведениями весьма сомнительной ценности. Все отзывы эти носят на себе слишком очевидные следы личных предубеждений, чтобы можно было считать их безпристрастными и достоверными; самые же предубеждения объясняются неприятностями между принцем Конде и этим Горчаковым, на которые намекают Записки короля и о которых мы скажем кое-что далее. Изобразив князя человеком пустым, заносчивым и неспособным ни к чему доброму, Записки рассказывают, будто бы, в царствование Екатерины II, он, находясь, в Риме, был арестован, вследствие какой-то неблаговидной истории, и посажен в крепость Св. Ангела, а потом выключен Екатериною из службы, с лишением капитанского чина; что, по воцарении Павла, он попал в милость к нему путем лести и сразу пожалован в подполковника; наконец, уже впоследствии, подвергся новой опале за то, что оказался “недостойным представителем” своего Государя, который, узнав о его казнокрадстве и многих других злоупотреблениях, сослал его в Сибирь, где, будто бы, тот оставался еще и в 1814 г., во время восстановления Бурбонов. “Принц Конде (говорится далее) терпел многое от наглых выходок этого господина, но никогда не жаловался на него Царю”. Повидимому, неладные отношения сложились потому, что, во время войны 1799 г., князь В. И. Горчаков, по уполномочию от Государя, находился при самом Конде, и сей последний видел в нем какого-то пристава или надзирателя за действиями своими и состоянием предводимого им корпуса, от чего, естественно, могли происходить взаимно-неприятные столкновения. Возвратимся теперь к последствиям первоначальной миссии князя Горчакова. Оффициально опубликованное в России распоряжение “о принятии корпуса принца Конде на службу Его Императорского Величества” изложено было в форме следующого Высочайшого приказа, от 27-го Ноября 1797 года: “Корпус принца Конде принимается в службу Его Императорского Величества; оный состоит из трех полков пехотных и двух кавалерийских, которые суть: “Пехотные: дворянский пеший, состоящий из двух баталионов, которому квартиры назначены во Владимире; оного полка быть шефу принцу Конде. Герцога Бурбона гренадерский, состоящий из двух баталионов, которого квартиры назначены в Луцке. Немецкий, Гогенло, состоящий из двух баталионов и двух гренадерских рот, которого квартиры назначены в Ковеле. Кавалерийские: дворянский конный, состоящий из пяти эскадронов, которому квартиры назначены во Владимире; оного полку быть шефом дюку де Бери; Дюка д'Ейгена, состоящий из пяти эскадронов, которому квартиры назначены в Луцке. Весь сей корпус составит особую инспекцию, которой инспектором быть принцу Конде. Артиллерия сего корпуса состоит из двух рот, которые будут под ведомством помянутой инспекции”. Весь численный состав корпуса Конде заключался из 7,000 человек. Хотя шефом первого кавалерийского полка и назначен был герцог Беррийский, состоявший еще до того времени при корпусе Конде, но король не согласился отпустить его вместе с этим отрядом в Россию, и герцог Беррийский, распростившись с своими бывшими сослуживцами, приехал к дяде в Бланкенбург, куда через три дня спустя прибыл и сам Конде для прощального свидания с Людовиком XVIII, перед выездом в Россию вместе с своими сыном и внуком, т. е. герцогами Бурбонским и Энгиенским. Он отправился затем прямо в Петербург, где встретил от Императора прием чрезвычайно милостивый, судя по тому, что был тогда же взыскан щедрыми наградами и дарами, о чем еще будет речь впереди. Почти одновременно с выступлением в Русские пределы маленькой армии Французских эмигрантов, король получил от императора Павла приглашение пользоваться гостеприимством в его владениях, где местом пребывания предлагался ему дворец бывших герцогов Курляндских в Митаве. Царь предоставлял Людовику взять с собою сто человек телохранителей (gardes-du-corps) из состава корпуса Конде, для службы при особе короля, и принц-инспектор этого корпуса имел уже разрешение Императора направить людей, выбранных для почетной стражи, прямо в Митаву. Людовик XVIII принял дружелюбное приглашение, давно им желанное, если не по влечению внутреннему, то во имя крайней необходимости. Нравиласьли ему перспектива переселения в Россию, — это вопрос иной; но обстоятельства не дозволяли быть разборчивым, а тем более при немолодых уже летах (приближавшихся тогда к 50-ти), когда чувствуется потребность возможно-определенного положения. “Я начинал уже тяготиться кочевою жизнью авантюриста (говорится далее в Записках короля) и не прочь был обзавестись убежищем повернее, нежели в Бланкенбурге, где, во всяком случае, мне не приходилось уже оставаться, так как Директория потребовала от Прусского правительства, чтобы герцог Брауншвейгский отказал мне в дальнейшем у него пребывании. Я просил себе приюта у курфирста Саксонского, моего кузена, но он не смел или просто не хотел дать мне его. Перебраться-же в Англию было для меня весьма не желательно, по многим уважительным причинам, и я должен был считать себя счастливым, что в лице Павла I-го встретил государя не столь малодушного, как прочие. По этому, я выразил ему свою благодарность за приглашение и стал собираться в путь, расположившись выехать поскорее из Брауншвейгских владений. Принц Конде прислал мне из Петербурга длинное письмо по поводу любезного приема, сделанного ему Царем, от имени которого он также звал меня в Россию Я поспешил отвечать утвердительно”. Русский государь принял все зависевшия от него меры к тому, чтоб облегчить своему гостю трудности путешествия и доставить ему возможные удобства. Прислав ему 60,000 рублей на дорожные расходы, он поручил генерал-лейтенанту Ферзену встретить его и провожать до самой Митавы, а полковнику Лаврову — вести туда-же отряд королевской дворцовой стражи. Мало того: Император просил и Прусского короля, в личное себе одолжение, распорядиться о удобнейшем и беспрепятственном следовании Людовика ХVШ до границы России. Переписка о переезде в Митаву происходила в Январе и Феврале 1798 г.; но, не смотря на все любезности Павла Петровича с королем Французским и на милости к принцу Конде, ново-принятый в Русскую армию Французско-дворянский корпус, как видно, не отличавшийся дисциплинарною выдержкою, навлек на себя гласное за то порицание Государя и требование о подчинении общим правилам Русских воинских уставов. Всегда строгий их блюститель, император Павел отнюдь не был расположен давать ни малейшей на этот счет поблажки служащим в его войске иностранцам, и вскоре заметив между Французами своеобычливые выходки (по всей вероятности, фамильярность младших чинов с старшими и частые дуэли), отдал, 21-го Февраля 1798 г., следующий гневный приказ “о произвождении суда во Французских войсках, состоящих в Российской службе: “По разным беспорядкам, случающимся во Французских войсках, состоящих в службе Его Величества, от которых неоднократно и смертоубийства происходили, и в коих по сие время производились суды по прежним их обрядам, но с сего времени, для прекращения оных беспорядков, повелеваем производить суды сообразуясь с уставом, изданным Его Императорским Величеством; для сего генералу от инфантерии Беклешову и нарядить аудиториат”. Между тем, король пустился в новое свое путешествие с небольшою свитою, тогда как все остальные лица, составлявшия его подвижной двор, временно направлены были в Берлин, откуда впоследствии переехали также в Митаву. “Со мною в экипаже (говорит Людовик XVIII) сидели д'Аваре, который с тех пор был при мне неотлучно, и граф Шувалов, адъютант Императора, нарочно присланный сопутствовать мне в Митаву. Это был господин привлекательной наружности, с изящными манерами и во всех отношениях достойный сын своего отца, — одного из самых представительных и любезных вельмож Екатерининского двора. Молодой Шувалов умел сделать для меня весьма приятною нашу поездку, которую я совершил на долгих (a petites journees), употребив на нее более месяца. Я въехал в Митаву 9/20 Марта, — день, который навсегда стал для меня невеселою годовщиною. Мне устроили нечто в роде царской встречи. Ремесленные корпорации, в церемониальных нарядах, предшествуемые местными военными и гражданскими властями, встретили меня при въезде в город; вдоль дороги, к замку, по обеим ее сторонам, расставлены были войска развернутым фронтом; из артиллерийских орудий гремели салюты.... одним словом, мне сделали такой торжественный прием, как бы самому Императору. Этот почет, эти приветствия, с которыми я давно уже раззнакомился, повеяли на меня чем-то отрадным в моем грустном положении.... Митава, столица бывших владетелей древних герцогств Курляндии и Семигалии, город средней величины, с населением от 12-ти до 13-ти тысяч жителей. Он орошается небольшою речкою, называемою Гросбах, т. е. большой ручей. Дома, большею частию, деревянные, довольно красивы снаружи и удобны внутри. Кирпичные постройки указываются приезжим людям в виде предметов достопримечательных. Население города — смесь Лютеран, Евреев и Католиков. Члены городового управления избираются только в среде исповедующих первую из этих трех религий. Нравы жителей Митавы представляют своеобразное совмещение Немецкого добродушия (bonhomie) с Польскою живостью. Климат страны умеренный и местность приятная на вид. Веротерпимость господствует здесь полнейшая. У Католиков есть отдельная церковь, где они пользуются свободным отправлением своего богослужения. По особому приказанию Императора, предоставлен был в мое распоряжение кафедральный костел в Митаве, на все время моей там бытности. Дворец, отведенный мне для помещения, расположен на одной из окраин города, при въезде в поле, и состоит из обширного здания, в форме продолговатого четыреугольника, с большим внутренним двором. Здание это довольно хорошо сохранилось в той части, которая уцелела от последнего пожара. Оно незадолго перед тем предназначалось под казармы, что значительно повредило угрюмой его величавости. Тут жил некогда герцог Бирен, — это игралище стольких прихотей судьбы! Превознесенный на верх почестей любовию Русской императрицы, он был низвергнут с Курляндского трона в глубь Сибирских пустынь; затем, вторично поднятый на высокую степень владетельной особы, он отрекся от власти, чтобы спуститься до скромного удела частной жизни. Сын его, отрешенный от герцогских прав собственными подданными, кажется, находился еще в живых; но я никогда его не встречал”.

графиня де Мей: II. Водворившись в Митаве, Людовик XVIII в первое же время не почувствовал себя довольным на новоселье. Гостеприимство и щедрость Русского правительства далеко не удовлетворили всех претензи

графиня де Мей: III. С последней половины 1798 г. до Марта 1800 г., отношения между императором Павлом и Людовиком, XVIII имели наилучший вид, выражаясь частым обменом взаимных любезностей и орденских знаков. Государь позаботился даже о возможных удобствах летнего местопребывания для королевского семейства, предоставив ему свой загородный дворец в 3-х милях от Митавы, где король и провел целое лето 1799 г., вместе с королевой, принцессой Ангулемской и несколькими лицами из придворного кружка. В это мирное и уютное убежище только от времени до времени доносились, как глухие раскаты грома, заграничные вести о боевых тревогах войны, в которой обильно лилась Русская кровь на далекой чужбине ... A на смену блестящого периода Суворовских побед уже близилась подготовленная Австрийскими кознями роковая развязка, грозившая снова надломить все преждевременные надежды претендента: но, по крайней мере, в личном его положении ничто еще не предвещало переворота к худшему. Император Павел, не ослепляясь, впрочем, на счет характеров самого короля и его приверженцев, чему имеются доказательства несомнительные, оставался еще верен защищаемому принципу, не обнаруживал к нему охлаждения и даже после Цюрихской катастрофы старался всячески ободрить и утешить Людовика XVIII своим участием. Чтобы показать ему новый знак внимания и уважения, он изъявил желание получить орден Св. Духа, предложив ему, в свою очередь, Андреевскую ленту. Тот, разумеется, поспешил исполнить это желание, но дал ему оценку по-своему, как видно из следующого места в “Записках”: “Я всеми мерами заботился поддержать благоприятное отношение Царя к моему делу и не пропускал случая сделать ему удовольствие, в чем только мог. Например, узнав, что y него, как y пресловутого князя Меншикова, любимца Петра Великого, была страсть обвешивать себя множеством орденских знаков, я послал ему ленту Св. Духа, чрез посредство аббата Фирмона. Все мне ручалось, что этот достойный пастырь будет отлично принят в Петербурге, и я не ошибся: Павел I, чрезвычайно довольный моим гостинцем, обошелся с аббатом как нельзя лучше, насказал ему много лестного о его героическом поведении относительно Людовика XVI и несколько раз заставлял его рассказывать о последних минутах злополучного короля Франции. Однажды, когда аббат повторял в четвертый уже раз свое повествование, Император вдруг прервал его вопросом: “Не просили ли вы, отец мой, Бога поведать вам, какую смерть Он мне пошлет?” И когда озадаченный аббат Фирмон выразил вопиющее изумление свое по поводу такого необыкновенного вопроса, Император заговорил опять: “А хотите,— я вам это скажу? Есть один добрый монах, который открыл мне эту тайну” 50. Тут он приостановился на минуту, огляделся кругом блуждающими взорами, потом, нагнувшись к уху своего собеседника, шепнул ему: “Я умру смертию моего отца”! Можно себе представить, каково было смущение растерявшегося, пораженного аббата. Он побледнел и отвечал только междометиями. Император-же, пришед в себя, продолжал разговор, но уже о совершенно-ином предмете. В другой раз он сказал Фирмону: “Выберите себе, батюшка, из моих орденов любой, какой вам понравится”. — “Государь, отвечал аббат, мой духовный сан не дозволяет мне носить никаких знаков отличия, кроме присвоенных священнослужителю, и потому умоляю ваше величество не отнести этого отказа в дурную сторону”. Тогда Павел I, вынув из кармана золотую табакерку с своим портретом, обрамленным каймою из крупных брильянтов, просил аббата принять эту вещь; потом, положив руку на эфес своей шпаги, воскликнул, с выражением горести и негодования: “Эта шпага предназначалась послужить восстановлению короля Французского на престоле, с которого он низведен мятежем; но мне изменили мои союзники, и я должен думать только об отмщении за себя”. Слова эти были произнесены во время невзгод, постигших уже союзную армию вслед за блистательною Италийскою кампанией. Тогда я не мог предъугадывать, как поступит он со мною впоследствии, в особенности после всех заявленных им доказательств доброго ко мне расположения”... Затем целая глава “Записок” посвящена очерку событий войны 1799 г., слишком хорошо известных, а потому и опускаемых здесь. Воспроизводим лишь немногия места, где опять идет речь о Суворове, о котором автор, вообще, отзывается довольно беспристрастно и без диких предубеждений, встречаемых сплошь и рядом в суждениях иностранцев о нашем славном полководце. “Не смотря на победы Массены, союзные силы имели еще громадные шансы восторжествовать в окончательном исходе войны; но возникший между ними раздор подоспел как-бы на подмогу Французской республике. Суворов, в гордом сознании своих подвигов, считал себя в праве действовать самостоятельно и, по преимуществу, в духе моих интересов; Австрийцы же не хотели ему способствовать в этом, сколько из зависти к славе Русского вождя, столько и по своекорыстным видам, домогаясь обратить исключительно в свою пользу плоды сделанных сообща завоеваний. Сообразно этой цели, они направляли и движения собственных войск, чтобы вопервых, водворять свое владычество всюду, где представлялось удобным забирать что-либо в руки, а вовторых, чтобы ослабить Русских до невозможности действовать независимо и без их участия. Суворов, совершенно постигший причины подобных происков, горько жаловался на это и донес обо всем своему Государю. С тех пор всякое подобие единомыслия исчезло между Австрийцами и Русскими; первые отделились от последних, по распоряжению Венского кабинета, и обе армии разрознились, при чем каждая, быв уже обезсилена многими прежними сражениями, не могла сама по себе достигнуть никакого решительного результата. Коварное поведение Австрии возмутило гордость Павла I и побудило его послать Суворову приказание о возвращении с войсками в Россию. Это значило положить запрет на дальнейшую деятельность великого полководца, который до конца поддерживал с такою твердостию достоинство своего Государя. Когда Массена вытеснил Русских из Швейцарии, эрцгерцог Карл прислал к Суворову в Линдау одного из своих адъютантов звать его на совещание о принятии совместных оборонительных мер: Суворов отвечал: “Доложите его высочеству эрцгерцогу, что я умею только наступать; что в Вене я готов быть у его ног, но здесь считаю себя, по крайней мере, равным ему, и поэтому, сам двинусь вперед, когда найду нужным. Он молод, а я стар; я нажил себе опытность своими победами и не нуждаюсь ни в чьих советах, кроме как от Бога да своего меча”. Сильнее невозможно было высказать негодование. Суворов не скрыл его от принца Конде, когда тот привел свой корпус из Швейцарии на соединение с главным Русским отрядом. Оба героя встретились в Линдау 25 Октября. Принц, в нетерпеливом порыве видеть фельдмаршала, пришел к нему за-просто, без всяких парадов. Свидание их было самое дружеское. Суворов обошелся с моим родственником не только почтительно, но и радушно, и показал ему все вновь полученные царские предписания, говоря, что для принца у него нет тайн. На другой день было между ними более обстоятельное совещание. Тут Конде узнал от Суворова причины, поселившия рознь между союзными армиями. Австрийцы не доставляли Русским никаких средств для действия и даже попускали их терпеть недостаток в жизненных припасах, вследствие чего Суворов должен был принять бездейственное положение и стать на зимния квартиры, расположив там большую часть своей конницы. Венский двор, верный своей всегдашней системе захватов и присвоений, не дозволял восстановлять господства законных монархов над их владениями, исторгнутыми Суворовым из-под ига республиканцев. Словом, Австрия явно уже стала показывать намерение воспользоваться единственно для себя завоеваниями, добытыми храбростью Русских войск. Племянник мой, герцог Беррийский, сопровождавший принца Конде, обедал y фельдмаршала 26 Октября. Он застал его в обыкновенном будничном наряде, т. е. в куртке и белом нижнем платье, одна нога в сапоге, а другая в туфле. Ни орденов, ни других знаков отличия или украшений на нем не было. Однакож все причуды старого военачальника не помешали ему принять герцога с приличными церемониями и утонченною любезностью. Как я уже сказал выше, около этого времени пришло царское повеление об отозвании Русских войск в их Отечество. Принц Конде был глубоко огорчен этою новостью и посылал маркиза д'Эквильи (d'Ecquevilly) к Суворову за справками о полученных предписаниях. Оне не оставляли более ни малейшей надежды на что-нибудь в ином смысле, о чем д'Эквильи писал к графу д'Аваре (в Митаву). У меня сохранился отрывок его письма, который отчасти может дополнить набросанный мною очерк Русского полководца. Вот что писал д'Эквильи: “Я отправился (говорит он) 18 Ноября в Аугсбург, где ждали ответа из Вены по поводу тех обидных распоряжений, отмены коих требовал Суворов. Фельдмаршал казался склонным отсрочить свое выступление, в случае если бы ожидаемый ответ был удовлетворителен для видов императора Павла; но, тем не менее, он не останавливал своих походных сборов. Обратное следование Русской армии было рассчитано по двум направлениям: первая колонна долженствовала двинуться 26-го числа и продолжать путь на Буг, через Прагу и Краков, а вторая на Владимир-Волынский, через Брюнн, Ольмюц и Замойск, при чем решено было, чтобы корпус принца Конде, в виде отдельной колонны, шел на Дубно, через Мюнхен, Линц, Ольмюц и Лемберг (Львов). 19-го Ноября день был праздничный, и я присутствовал при Русской обедне, где Суворов находился в полном парадном мундире Австрийского фельдмаршала, во всех своих орденах, богато осыпанных брильянтовыми украшениями, и с портретом Императора на шее. Но и тут, не выходя из своей обычной роли оригинала, он пел во все время богослужения, иногда в одиночку, a иногда в хоре с певчими, которыми сам руководил; потом перелистывал то одну, то другую из нескольких толстых молитвенных книг, делал поминутно крестные знамения и отвешивал безчисленные земные поклоны. Затем я с ним обедал y князя Горчакова, родственника тому, который так дурно себя держал в армии принца Конде. Сидя за столом как раз напротив самого фельдмаршала, я был не мало удивлен, когда он вдруг начал пристально на меня смотреть, после чего поднял над своей головой полный стакан вина, держа его обеими руками, и велел слуге сказать мне, что это он пьет за здоровье моего короля”. IV. В первое время после разрыва с Австрией, император Павел не отрешился еще от своих симпатий к делу Бурбонов и не переставал оказывать приязненное внимание особе Людовика XVIII. Оно не прекращалось и тогда, как, в движении негодования на принца Конде за приостановку выхода корпуса его из-за границы, вслед за возвращающимися во свояси Русскими войсками, Государь сделал распоряжение не впускать его в Россию, о чем, однакож, в “Записках” Людовика XVIII умалчивается, хотя обстоятельство это, по характеру Павла Петровича, отнюдь не могло казаться безразличным как для самого короля Французского, так и для всей партии роялистов. 23-го Февраля 1800 г., в Петербурге отдан был при пароле высочайший приказ в следующей отрывисто-лаконической форме: “Корпус принца Конде распускается”. В тот же самый день послано было тогдашнему Литовскому военному губернатору, М. И. Голенищеву-Кутузову, такое именное повеление: “Господин генерал-от-инфантерии Голенищев-Кутузов! Так как корпус принца Конде не находится уже на нашей сольде, то и повелеваю вам взять все ваши меры, чтобы не впускать его в пределы империи нашей. Пребываю вам благосклонный Павел. Февраля 23-го дня 1800 года. С.-Петербург”. Это крутое распоряжение имело свои причины. Уже вслед за окончательным распадением Русско-Австрийского союза, в корпусе принца Конде весьма заметно обнаружилась неохота служащих в нем эмигрантов возвратиться в Россию, так что многие из них самовольно перешли в состав Швейцарских баталионов, которые формировала Англия; когда же Русские войска стали выступать эшелонами в свое Отечество, корпус этот не тронулся с зимних квартир, бывших около Линца. Задержка произошла, впрочем, потому, что ее допустил сам Конде, по недоразумению: еще не зная о безуспешности затеянных было сношений между Англиею и Россиею к открытию новой кампании, он получил приятное для себя приглашение от Английского уполномоченного Викгама оставаться на месте в ожидании ответа императора Павла, которому Английское правительство предложило перевезти корпус Конде морем в свои владения, с тем, чтобы оттуда он мог сделать высадку во Францию. Принц согласился выжидать разрешения из Петербурга, но, не получив отзыва на свое донесение, 8-го Марта собрался уже вести свой корпус в Россию, как в это время осведомился об изложенном выше распоряжении Павла I. Тогда принц, пораженный таким известием, отправил к Государю письмо с своими извинениями, сопровождавшимися уверениями в неизменной к нему признательности; но дело было уже сделано, и корпус Конде перешел на иждивение Великобритании. Неудачный исход войны, обещавшей по своему началу торжество над врагами изгнанной династии, тяжело отозвался в душе Людовика XVIII и всех его близких (особенно герцогини Ангулемской), хотя собственно за себя они еще не видели причин беспокоиться. Удалению Русских войск с театра войны почти сопутствовало появление на нем Бонапарта, возвратившегося из Египта, а его победы над Австрийцами, которые понесли достойное возмездие за свою предательскую политику, и внутренния преобразования во Франции, после переворота 18-го Брюмера (9-го Ноября 1799), создали такое положение дел в Европе и внесли столько перемен в между-государствонных отношениях, что для Бурбонов опять надолго померкнул проглянувший было лучь надежды. Особенно невыгодным для них обстоятельством явилось искусно устроенное первым консулом Французской республики сближение с императором Павлом, последствий чего Людовик XVIII лично для себя не предвидел. Они настали наконец, и тут мы снова дадим место его рассказу: “Между тем как поразительные события в Европе неслись в перегонку одно за другим, я уединенно горевал себе в Митаве о несчастии, так неотступно преследующем наше дело, но не ожидал, что для меня вновь наступает пора тягостных скитаний. Граф Караман (de Caraman), находившийся в Петербурге в качестве моего чрезвычайного посланника, писал мне в своих донесениях о благожелательных относительно меня намерениях Павла I; но, донося об этом, он и не знал, что тайные Бонапартовские агенты уже появились в России и, пользуясь раздражением Царя против Австрии, успели придать переменчивым его мыслям иное направление. 7-го (19-го) Января 1801 года, граф д'Аваре быстро вошел ко мне в кабинет, с расстроенною физиономией: “Государь, проговорил он, сию минуту приехал граф Караман. Ему объявлено было приказание Императора выехать из Петербурга в двадцать четыре часа”. — “Что же он сделал такого, спросил я, чтоб вызвать столь суровую меру и навлечь мне такое оскорбление?” — “Он и сам не знает. Если вашему величеству угодно, он готов войти сюда”. —Явившись ко мне, граф Караман меня удостоверил, что постигшая его опала нагрянула непредвиденно и беспричинно, при чем он высказал опасения и за мое спокойствие в будущем. Пока мы толковали с ним, стараясь уяснить себе причины этого странного поступка со стороны царя, вдруг вошел ко мне герцог Виллекье с докладом, что генерал граф Ферзен, военный комендант Курляндский, прибыл во дворец и желает поговорить с д'Аваре. Это еще более усилило во мне душевное томление. Д'Аваре и Ферзен имели между собой очень долгий разговор, после чего оба вошли в мою комнату, и тут генерал Ферзен, с глубоким смущением, возвестил, что Павел I, полагая предел оказанному им мне гостеприимству, требует, чтобы я оставил Митаву в первый же следующий день за передачею мне этого сообщения”. — Я сдержал себя, желая сохранить в личном моем достоинстве величие короля Франции, и между тем как граф Ферзен, весь растерянный, пытался выразить передо мной свои извинения, я отдавал приказания готовиться к немедленному выезду. Когда же генерал продолжал. высказываться в этом же тоне, приправляя речь свою королевским титулом, я ему заметил: “Теперь здесь не король перед вами, ваше превосходительство, а только Французский эмигрант, граф де-Лилль. Благоволите предупредить об этом вашего Государя”. Ферзен удалился. Я взялся было за перо, чтобы писать к Павлу, но оно выпало у меня из рук. Тогда я поручил исполнить это графу Караману, сказав ему при том, что опасаюсь слишком сильно обнаружить мое справедливое негодование, еслиб мне пришлось писать самому. Я хотел выехать завтра же, но д'Аваре напомнил мне, что в этот день будет 21-е число Января. Тут уже я не мог дать волю своему первому движению и назначил отъезд на 22-е. Потом, призвав к себе аббата Фирмона, я ему сказал, что, не имея духа объявить роковую новость моей племяннице, поручаю сделать это ему. От него я пошел к королеве, которая лежала больная и не была в состоянии ехать. Губернатор Дризен получил уполномочие на выдачу мне двадцати только паспортов; для герцогини же Ангулемской паспорта назначено не было, но она объявила, что без меня ничто в мире не удержит ее в Митаве и что она решилась следовать за мною. Однакож, я находился в жестоком затруднении. У меня не было денег, и нужно было достать их посредством займа у негоциантов, которые согласились сделать мне ссуду на честное слово короля. Перед разлукой с моими верными телохранителями (gardes-du-corps), я счел себя обязанным написать им прощальное письма, отмеченное днем моего отбытия из Митавы. Вот содержание этого послания: “Одно из самых чувствительных огорчений, испытываемых мною при отъезде, возбуждено во мне горестною необходимостью расстаться с моими дорогими и почтенными телохранителями. Не считаю за нужное просить чтобы они сохранили свою верность ко мне: она и без того запечатлена в сердцах y них и слишком хорошо доказана всегдашним их поведением. Но пусть та ненапрасная скорбь, которую мы чувствуем, не изгладит из их памяти всего, чем обязаны они Монарху, давшему мне y себя убежище в трудное время, устроившему союз моих детей и обеспечившему своими благодеяниями существование мое и верных слуг моих”. Эта заповедь была необходима, чтобы сдержать ропот моих гвардейцев. Я не хотел раздражить Павла I и поссориться с ним навсегда, надеясь еще дождаться, что он опять обратится ко мне, когда пройдет y него этот новый каприз”. “Итак, 10-го (22-го) Января 1801 г., мы пустились в наше тягостное странствование с герцогинею Ангулемской, которая ни за что не захотела меня покинуть; королева же, как я сказал выше, не могла нам сопутствовать, за болезнию. Я сел в карету в половине 4-го часа пополудни. Погода стояла ужаснейшая, холод лютый и глубокие снега. Мы рассудили ночевать у барона фон-Гаге, который принял нас со всевозможною готовностью и весьма приличным образом, хотя мы застали его почти врасплох. Там догнал нас нарочный от генерала Ферзена, привезший необходимые паспорты для меня и моей свиты. В получении их я велел д'Аваре выдать гонцу росписку. На следующие сутки местом нашего ночлега был уже не помещичий замок, а дрянной постоялый двор, какие водятся обыкновенно в полу-цивилизованной стране. Это был станционный дом в местечке Фрауэнбурге. Тут мы нашли человек около шестидесяти крестьян, скученных в одной горнице. Эта комната, почти единственная в целом доме, служившая вместе и кухнею, и общею залой, осталась мне памятною своим отвратительным запахом табачного дыма и водки, которую распивали угощавшиеся там посетители. Меня уложили спать где попало, a герцогине Ангулемской пришлось иметь опочивальню в каком-то подобии курятника. Бог весть, каково ей было провести там ночь. На завтра она вышла оттуда бледная как смерть: ей вообразилось, что мы избрали своим ночлегом разбойничий притон. 24-го числа я совершил часть пути пешком, увязая по колено в снегу и опираясь на руку д'Аваре, тогда как аббат Фирмон вел мою племянницу, не захотевшую оставаться в возке, а д'Ардуино поддерживал мадам де-Серран. Остальная же моя свита с нашим багажем ехала большою дорогой, по которой ей было гораздо лучше и удобнее, чем нам. Я собирался было ночевать в Дрогене (Drogen), но какой-то капитан Trusewick, служивший в гренадерском Эссена полку, бывший воспитанник кадетского корпуса, предупрежденный о прибытии моем и принцессы, не согласился уступить мне комнат, которые я должен был занять. Не было никакой возможности убедить его, что мы заслуживаем некоторого внимания к нашему званию: честный капитан устоял таки на своем и даже намеревался вести нас к судье для подтверждения своих прав на прежде-занятую им квартиру. Делать было не чего; пришлось миновать эту станцию и тащиться до Имагена (Imagen)”. С подобными же мелочными подробностями Людовик XVIII описывает свое дальнейшее путешествие, почти шаг за шагом. Он, между прочим, вспоминает с признательностью о гостеприимстве, встреченном им в доме Курляндского помещика барона Засса, сын которого вызвался даже проводить высоких путников до самой границы. По прибытии же туда, королю довелось испытать несколько тревожных ощущений, хотя совершенно понапрасну. “Достигнув границы, у Полангена, в 5-м часу вечера, мы почувствовали себя весьма неспокойными духом. Характер Павла I-го мне слишком хорошо был известен; а так как по его приказанию не дали в Митаве паспорта для моей племянницы, то можно было опасаться, что ее не пропустят через границу. Желая заблаговременно знать, как мне нужно будет поступить в подобном случае, я велел герцогу Флери (de Fleury) поехать вперед с паспортами и предъявить их на заставе караульному офицеру, при чем дал ему такой наказ: если дело обойдется благополучно и по нашему желанию, то, встречая нас, подойти к дверце экипажа с той стороны, где я сидел, a в противном случае — с той, где была принцесса. Провидение на сей раз избавило и меня и ее от нового огорчения: мой передовой вестник дал знать, условленным способом, что к нашему свободному выезду не поставляется никаких препятствий. Тогда y нас отлегло от сердца. Таможенная стража и военные чины вели себя относительно нас как нельзя лучше; наших вещей не стали осматривать и даже отдали нам воинскую почесть. Тут расстался с нами молодой барон Засс, которого я от души поблагодарил за его обязательность, и мы переехали через заставу, отделявшую нас от Прусской Польши.” Очутившись за рубежем России, “униженный и оскорбленный” король должен был прежде всего поразмыслить, куда деваться и где успокоить свою усталую голову. Много печальных дум передумалось в ней над этим вопросом, но иного выхода не представлялось, кроме необходимости искать снова временного приюта в Прусских владениях, откуда однажды уже выжили неудобного гостя, и он решился направиться в Варшаву, принадлежавшую тогда Пруссии. “Меня выгнали вон так внезапно (говорит король), что я не успел обеспечить себя заранее другим убежищем. Оставалось толкнуться в ближайшее государство, на авось, не ведая, захотят ли туда впустить меня. Тем не менее я поспешил известить о себе письмом, но на имя не Берлинского кабинета, а самого короля Прусского, в следующих выражениях: “Государь, брат мой! Граф Лилль подвергся настоятельной необходимости оставить Митаву в двадцать четыре часа, вместе с его семейством и служителями. Надеюсь, что вы не откажете им во временном пристанище. Они из тех, которые не знают, куда приклонить голову. Ваше величество снизойдете к их положению и не вынудите их продолжать тягостное странствование в столь суровую зиму. Добродетели ваши, государь, ручаются мне за это. Бывают несчастия, достойные уважения, если даже оне постигают государя враждебного другому, я же льщусь надеждой, что бедствия, преследующия графа Лилля, не послужат ему единственным только правом на ваше обязательное внимание”. Письмо это осталось без ответа, но не вовсе без последствий. Король Прусский Фридрих Вильгельм III, нерешительный и уклончивый, как по своей натуре, так и по современным обстоятельствам, сделал вид, что будто ему неизвестно присутствие Людовика XVIII в его владениях, a до поры до времени, заблагорассудил смотреть на это сквозь пальцы, не разрешая ему открыто и не запрещая гласно пребывания y себя в государстве. Людовик, в свою очередь, тщательно соблюдал строгое инкогнито, хотя местные власти Прусской администрации везде ему оказывали всевозможное почтительное внимание. До прибытия в Варшаву, он довольно долго пробыл в Мемеле. В начале Февраля он там узнал, что из Митавы выслали также и бывших дворцовых его гвардейцев. “Каприз Павла I-го обрушился не на мне одном. Тотчас после моего отъезда последовал приказ удалить из Митавы всех Французов, не исключая и моих телохранителей. Строгость этого мероприятия относительно последних простиралась до такой степени, что, при переходе их в Пруссию, воспрещено было каждому Русскому подданному держать их у себя долее одного дня. Я приказал, чтобы мне представили, 9-го Февраля, пятерых гвардейцев, прибывших накануне, и когда они явились, сказал им: “Господа! Видеть вас — большое для меня удовольствие, но оно отравлено ядовитою горечью. Провидение давно уже ниспосылает мне испытания, и теперешнее далеко не из самых легких”. Тут я остановился, чтобы отереть невольную слезу, которую сдержать был не в состоянии. Действительно, сердце надрывалось при сознании глубокого оскорбления, нанесенного в России мне и всем моим, а также при виде безучастия Берлинского двора. Собравшись с силами, я продолжал: “Надеюсь, что Провидение перестанет меня преследовать и наконец явит мне Свою помощь. Если у меня недостало бы твердости, то пусть она с вашей стороны, господа, поддержит меня. Лишенный своего царства, не имея никакой силы, я могу только дать вам совет. Поэтому, предлагаю вам отправиться пока в Кенигсберг, чтоб не наводить отсюда смущения Берлинскому двору. Я, по возможности, взял меры пособить вам далее добраться до Гамбурга, где каждому удобнее будет устроить как-нибудь свое положение”. Таким же образом принимал я и прочих моих телохранителей, которые все выразили мне столько же привязанности, как и сожаления расстаться со мной. Я всячески старался облегчить их положение, не слишком тревожась за собственное, и подписал назначение пенсии в 600 ливров каждому старику из гвардейцев, распорядившись на мой счет нанять им всем судно для перевозки их в Гамбург. Этот расход, при других еще необходимых издержках, довел нас до крайней нужды. На ожидаемое получение денежных средств нельзя было рассчитывать наверно. В столь затруднительных обстоятельствах, племянница моя предложила мне к услугам свои брильянты, и столь настойчиво, что я согласился на это: мы порешили их продать, получив авансом, до полной уплаты, сумму в две тысячи червонцев, без которой невозможно было обойтись. До 23-го Февраля мы пробыли в Мемеле, a оттуда, через Кенигсберг, приехали в Варшаву 6/18 Марта.... Там остановились в доме Васильевича (Wassiliewitsch), что в Краковском предместье.... Мне сделали в Варшаве прием, которым я имел все причины быть довольным вполне. Генерал Келлер (Прусский градоначальник) встретил меня в моей квартире, где вся Польская знать делала мне визиты, не смотря на мое инкогнито. Почти никто из людей принадлежащих к лучшим фамилиям этой страны не обошел меня заявлениями сочувствия и доброжелательности; все как будто наперерыв хлопотали заставить меня забыть мои беды, или старались усладить их горечь. Воспоминание о Поляках и Польше всегда будет отрадно и дорого моему сердцу... Вскоре достигла до меня весть, которая ужаснула меня до глубины души: весть о кончине императора Павла, внезапно происшедшей 11/23 Марта 1801 года. Не умею выразить, что было со мной, когда я узнал об этом событии.... Я забыл все его несправедливости в отношении ко мне и думал только о смерти, его постигшей”. К этим заключительным словам автобиографического рассказа о первоначальном пребывании в России Людовика XVIII остается прибавить, что ими вполне обрисовывается собственный его нравственный облик. Если человек этот был способен к забвению неприятностей, то помнить добро он не умел. Примиряясь с памятью Государя, который хотя и был неправ перед ним в последние дни своей жизни, но за то во все почти время своего царствования делал ему благодеяния, каких и в малой мере изгнанный король не испытал ни от кого из современных ему царственных особ, Людовик XVIII заканчивает свои счеты с усопшим только тем, что не поминает его лихом! И эта черта проглядывает сквозь все содержание “Записок”, составленных, как известно, под редакцией самого короля, по его устным указаниям и письменным заметкам. Там не уделено места ни одному теплому слову, где высказалась бы признательная оценка великодушным поступкам императора Павла: о них говорится не то как о вещи весьма обыкновенной, не то как о чем-то должном с его стороны, в тоне безстрастного хроникёра, заносящого в свою летопись происшедшие факты, без разбора внутреннего их значения. За то, при всяком обстоятельстве, неприятном претенденту, тон этот мгновенно переходит в патетический и выражается многословными излияниями неудовольствия и жалоб. Перейдем теперь к рассказу о вторичном пребывании в России Людовика XVIII, в царствование императора Александра Павловича. продолжение следует...

МАКСимка: Бюсты Людовика XVIII, Наполеона и Карла Х

МАКСимка: 1812 год

МАКСимка: Бюст Людовика XVIII в Лувре

МАКСимка: Бюст Луи XVIII, Лувр Коллекция эпохи Реставрации, Лувр

МАКСимка: Людовик 18, работа Джорджа Стюарта:

МАКСимка: Анонимные изображения Луи XVIII: Миниатюра. Людовик XVIII. Замок Шантийи

МАКСимка: Луи XVIII. Антуан Крос Жан Фредо. Граф Прованский Карл Шаселла. Похороны Луи 18 в Сен-Дени. 1824 год Жан-Батист Изабей. Луи XVIII. Миниатюра

МАКСимка: Луи 18 и герцог Ангулемский в Тюильри. 1823 год Луи 18. Франсуа Жерар Луи Абадье. Смерть герцога Беррийского 25 августа 1818 года. Открытие памятника Генриху 4 на Новом мосту в присутствии Людовика XVIII

МАКСимка: Людовик XVIII. Луи Мари Секар Людовик XVIII. Луи Пьер Дессен. Шантийи Людовик XVIII. Музей Луи -Филиппа, дворец Э

МАКСимка: Франсуа Дрюа. Граф Прованский Эстамп

Надин: Никогда мне не нравился граф Прованский

МАКСимка: Бюст Луи XVIII в Сен-Дени:

Мария Терезия: ГЕРЦОГ ДУДОВИЛЬ "МЕМУАРЫ ЛЮДОВИКА XVIII" Людовик ХVIII-й в России. Известное в общем своем значении двукратное пребывание в России короля Французского Людовика XVIII, в царствование императоров Павла I и Александра I, не было еще предметом особой исторической монографии. Обстоятельнее других коснулась этого пребывания книга Д. А. Милютина о войне 1799 года, но и то лишь в пределах своей специальной задачи. С целью восполнить остающиеся пробелы в сведениях по данному предмету, воспользуемся сочинением одного из людей ближайших к королю Людовику XVIII, герцога Дудовилля (duc de Doudeauville), изданным в виде автобиографии самого короля, под заглавием: “Memoires de Louis XVIII”, 12 vol. Paris, 1828. Это многотомное сочинение не появлялось еще на Русском языке, даже и отрывками. Предлагаем из него некоторые выдержки, частию в дословной передаче, частию в нашем сокращенном изложении. Д. Рябинин ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ

Серж де Бюсси: Людовик XVIII дарует конституцию.

МАКСимка: Серж де Бюсси пишет: Людовик XVIII дарует конституцию. А где находится этот плафон?

Серж де Бюсси: МАКСимка, в Лувре. Художник Merry Joseph BLONDEL (1781-1853).

Lady Rumina: Любимая моя картинка - пиар эпохи Первой Реставрации: Крепен. "Людовик XVIII поднимает Францию из её руин", 1814, находится в Версале: В центре с обнажённой грудью - разрушающаяся Франция. Людовик XVIII в коронационном одеянии её, разумеется, спасает. Процесс сверху наблюдают сочувствующие и диктующие свою волю: Александр I, австрийский император Франц I, английский король Георг III и прусский король Фридрих-Вильгельм III. Слева в белом сидит герцогиня Ангулемская, дочь Людовика XVI и Марии-Антуанетты, обеспечивающая своим присутствием связь времён. Также присутствуют: герцог Ангулемский, герцог Беррийский, их отец граф д'Артуа, принц Конде, отсутствует мятежный герцог Орлеанский, будущий Луи-Филипп, на ком лежит вина отца Филиппа Эгалите. Веллингтона тут тоже нет, ибо Наполеон ещё не возвращался. В общем, тут крайне мало людей, которые будут реально способствовать поднятию Франции из руин :)))

МАКСимка: Вышла такая вот книга: Одним из авторов является П.П. Черкасов. http://www.ozon.ru/context/detail/id/19689944/

Серж де Бюсси: Серж де Бюсси пишет: Людовик XVIII дарует конституцию. ...А Генрих IV и Людовик XIV сидят и думают: "К..какого чёрта..."

МАКСимка: 24 сентября 1824: катафалк с телом Людовика XVIII покидает Тюильри, чтобы отправиться в Сен-Дени. Художник Шарль Авраам Шасла (Charles Abraham Chasselat) (1782-1843).

МАКСимка: Philippe Mansel, "Un adversaire de longue haleine: Louis XVIII et la maison de Bourbon en 1810

Lady Rumina: МАКСимка пишет: Вышла такая вот книга: "Последние короли Франции меж двух смут" Одним из авторов является П.П. Черкасов. Cегодня увидела эту книгу в книжном магазине, думала купить, но начала читать её возле книжной полки - и резко передумала тратить на неё деньги. Так столько ерунды написано! Во-первых, Ришелье в конце своего первого министерства ушёл по собственному желанию, а не его "ушли". Ещё до отъезда в Аахен на конгресс он всех поставил в известность, что собирается уйти. Чем сильно расстроил своих сторонников, и внёс немалую смуту в кабинет министров, который оставался без главы. Зато Ришелье выиграл последний относительно счастливый для себя 1819 год, когда он смог отправиться в путешествие, увидеть состояние Франции, пообщаться с народом и поправить своё пошатнувшееся здоровье. Во-вторых, по логике авторов этой книги получается, что "всесильный министр", которого свергла мадам дю Кайла - это был Деказ Ибо о факте, что после убийства герцога Беррийского глава кабинета министров сменился, и что происходило после этого - четыре автора сего опуса ни сном, ни духом. Это вопиюще. И наконец, издание красивое и прекрасно иллюстрированное, но можно поместить в него чьи угодно портреты - а Ришелье, разумеется, ничего такого значительного не сделал, чтобы быть удостоенным подобной чести. Вывод: наши люди ни-че-го не знают о Реставрации - ни те, которые пишут о ней книги, ни те, которые их читают. Сильно возмущена (в очередной раз!) и сожалею, что в своём переводе надолго застряла "под Измаилом" в военной терминологии, тогда как надо срочно переводить Варескьеля. Как же надоело читать бесконечную чушь...

МАКСимка: Lady Rumina, именно поэтому у меня всегда вызывают тревогу малостраничные небольшие "труды" российских историков, которые не имеют, как правило, доступа в архивы и пишут беллетристику. Я ничуть не удивлен Вашему впечатлению. И это ведь Вы только полистали.



полная версия страницы